Пока за окнами ночь

На душе было тяжко и муторно. Мысли ворочались в голове огромными булыжниками, медленно, со скрипом, терзая изнутри черепную коробку. На языке зудела правда, которую нельзя, просто нельзя было рассказывать, ибо тогда ему скажут простую, пахнущую псиной фразу. "Пошёл вон". Но, Мерлин её побери, так хотелось... просто чтобы эти булыжники исчезли. "Завтра - пьём" - сказал Блэк. Джеймс кивнул, мол: замётано! И правда, вместо того, чтобы потащиться со своей Эванс куда-то (Блэк знать не хотел "куда" и "зачем") пришёл в квартирку, которую они сейчас снимали, дабы показать всем кругом, какие они взрослые, самостоятельные и близкие к народу парни. Он пришёл, и в доме тут же стало как-то громче, светлее и... живее. Дом задышал. Булыжники успокоились под натиском щедро плещущегося в стопки джина. *** Момент, когда они с изрядно уже упившимся Джеймсом (тот всегда напивался быстрее) оказались стоящими посреди кухни в обнимку, Сириус пропустил. Себя он осознал уже на середине фразы: - Я люблю тебя... - Я тебя тоже, Блэкки! - Ты не понял. Я тебя... я тебя не так люблю. *** Джеймс терял мысли, находил какие-то новые и нёс какую-то трахомуть про то, что Сириус - его друг на веки вечные, что он не хочет, чтобы тот был несчастен. И, конечно, про то, как сильно он влюблён в свою разнесчастную Эванс. Блэк думал, что лучше б он вообще заткнулся. Хотелось реветь, и Сириус, воспользовавшись собственным совершенно упитым состоянием, даже разрыдался, оплакивая никчёмную свою жизнь, фатальное невезение и то, что, возможно, следующим утром друга у него уже не будет. Только вот... Это же будет утром, верно? А сейчас - ночь. Глубокая, тёмная, зимняя ночь. А за окнами - фонари да снег. А в голове - туман. А в венах - джин плещется, кажется, с кровью уже пополам. Одна ночь. Потом? О, уже не важно. Он целует Джеймса, когда они оба стоят в дверном проёме (и куда шли?..). Едва касаясь, держит лицо ладонями. Сначала - щёки, скулы, высокий лоб. А потом - это как-то случайно, само собой вышло - губы. Эти чёртовы дурацкие губы, на которые он так пялился в последнее время. Губы зачем-то отвечают. У Сириуса опыта не так много, как думают многие. Да даже если бы он был асом поцелуйного дела, сейчас это не имело бы никакого значения. В голове всё равно набатом бы билась мысль: а хорош ли я? Нет. Не та. Другая. "А нравится ли ему?" Понять это было сложно. Сириус приоткрыл глаза. Оленьи глаза Джеймса прятались за толстыми стёклами этих его очков. И были закрыты. Не понять. Но губы отвечают. И не только они. Приоткрытый рот, шумное дыхание, язык... отвечает как-то весь Поттер, и Блэк от этого почти впадает в ступор, но... Думать - потом. Сейчас пользоваться случаем. Пока не сказали "пошёл вон". Ночь ещё в разгаре. Джин ещё плещется. *** Память пьяного в стельку обрывочна и мутна. Кровать в этой памяти выплывает сразу - из поцелуя. Но это не так: было ещё что-то. Какие-то дурацкие разговоры и... и, да. Ещё один долгий поцелуй. Сынициированный Джеймсом. "Можно? В последний раз..." Сириус тогда ещё краем сознания подумал: даже и не надейся... хер тебе, а не "последний раз". Джеймс худощавый и твёрдый. У него цепкие пальцы и чуть хрипловатое дыхание. А ещё он почему-то ещё ни разу не дал Блэку в рожу и не сказал: "пошёл вон". От этого голову сносит всё сильнее. Хочется прощупать границы... дозволенного. В буквальном смысле. Лежать рядом. Запустить ладони под его футболку, сжимая кожу, чуть впиваясь короткими ногтями. Коснуться бедра. И целовать. Целовать, пока дают. Пока целуют в ответ. Поттер целует так, как будто ему это - надо. А ладонь окончательно свихнувшегося Блэка запускается (честное слово, сама по себе, мозг в этом участие точно не принимал!) под резинку Джеймсовых трусов. Наутро Сириус не вспомнит, какого эти разнесчастные трусы были цвета. Он не вспомнит, как получилось так, что подушки дружно оказались на полу. Он не вспомнит, когда успел настолько обнаглеть. Зато он будет помнить, как Поттер неведомым образом оказался сверху, елозя всем телом, вцепляясь в волосы Сириуса. Будет помнить его шумное дыхание, периодически прерывающееся. Он будет помнить, что границы дозволенного были расширены ровно настолько, насколько Сириус позволил себе сам. Потом он пожалеет, что позволил себе так... немного. Что сумел Джеймсу дать такую малость. Возможно, вовсе ему не нужную. Руки Блэка явно не так нежны, как руки Лили. Хоть, возможно, лучше знают, что делать. Уверенности не было никакой. Зато была загорелая кожа Поттера. Она - вся. Под его губами. Хотелось зацеловать чёртову шею, грудь, плечи, руки. Всё, на что только падал одурманенный неожиданным (недолгим) счастьем взгляд. Он даже стянул с Сохатого его разнесчастную футболку. С ней, кстати, пришлось повозиться: цеплялась и не хотела слезать. Кажется, Блэк матерился. Ругался, но победил. Потому что так хотелось, чтобы - к коже. Чтобы в открытую. Чтобы горячее и мягче. А чёртов Джеймс всё тянул за волосы. И целовал в губы. В этом весь он - если целовать, то в губы, напрямик и чтобы наравне. Губы распухали. И это было так чертовски приятно, что хотелось ещё. Сириус всегда любил, когда хорошо - ему. Чтобы старались для него, ласкали его, целовали так, как он хочет и тогда, когда ему нужно. И никак иначе. С Джеймсом было что-то не так. Блэку было отчего-то плевать на собственное почти болезненное возбуждение. Более того. Он даже не хотел, чтобы Поттер сделал хоть что-то. Потому что от одной мысли о чём-то подобном становилось панически жутко. Джеймса бы это... осквернило. Блэку казалось, что после такого Поттер презирал бы самого себя. *** Вышло слишком целомудренно. О, Сириус готов был дать большее, но, честно сказать, боялся. Даже в пьяном угаре он старался себя контролировать. Хотя бы чуть-чуть. Чтобы не перегнуть палку: вдруг "границы" не расширятся? Но изменить уже ничего было нельзя. И исправить - тоже. Утро казалось молотом, опустившимся на голову сразу двумя бедами: похмельем и чувством вины... А Джеймс... ничего не сказал. Даже пресловутого: "пошёл вон". И это - главное.