Лучше бы их убили

Лучше бы их убили. Боль страшна, но только до тех пор, пока не угаснет сознание. Потом все равно. Пусть палачи умелые, только и он не столь терпелив, чтобы пытки выдерживать. Глупости говорят, что к боли привыкаешь. Нельзя к ней привыкнуть. Ни к боли, ни к унижению. Уж он не привыкнет точно, пока жив. Но лучше б умер. Сам дурак, побоялся грех на душу брать. А всего-то стоило яду глотнуть — у него всегда припрятан был. Теперь лежит, как бревно, руки и ноги не слушаются. Воз трясется и от этого еще больнее. Их везут в ссылку, какой-то монастырь. Царь дарует милость. И как всегда его милость хуже лютой смерти. Отец, на что сильный был, а который день в сознание не приходит. Что ж, ему проще. Не точат мысли, не рвут душу, как давеча каты жилы рвали. Проводит языком, ощупывая зубы. Торчат из десен острые обломки, теперь до конца дней своих будет одной кашей питаться. Если дадут им кашу, конечно. Губы опухли, разбиты и все еще кровоточат. Старик-возница напевает под нос какую-то заунывную песню. Отец стонет в забытьи. Мимо проплывают леса — темные, страшные. Хочется пить. Но пить он старается меньше, только так, губы смочить, утолить чуть-чуть жажду. Вода коварна — кажется, нет ее слаще, но пройдет час-другой, и не знаешь, куда деваться от другого нестерпимого желания. — Дед… а, дед? — зовет он. Возница сердито оборачивается. — Чего тебе, чертово семя? — Подержи жбан, а? Мне отлить надо… — каждое слово дается с трудом, лопаются едва затянувшиеся трещины на губах. — Под себя ссы! — дед бьет свою кобылу кнутом. Заботливый дед, ничего не скажешь. Знает, кого везет, оттого и ненавидит. Но вонь из телеги и его раздражает. Не выдержал вон, задрал им рубахи, подстелил соломы. Как остановка, он грубо переворачивает беспомощные тела, выгребает загаженную солому и стелет новую. Накрывает сверху шкурой. — Жопы вам вытирать не буду, — говорит. — Хоть сгниете заживо. Лучше б вас в кипятке сварили на радость честному народу. Может, и лучше, дед, Может, и лучше… Облегчиться получается не сразу. Все еще мешает природная брезгливость. Ведал ли он еще год назад, самый красивый, самый блистательный, что будет лежать на вонючей подстилке и ходить под себя. Даже в казематах, где он ждал смерти, еще можно было отползти к бадье в углу. Тогда он мог ползать. Ах, как же он ненавидел грязь! Но она была повсюду. Зловонные лужи в столице величиной с озеро, конский и коровий навоз на дорогах, покосившиеся домишки с их немытыми обитателями… Сам же всегда старался держаться чистоты. Что в доме, что в одежде. Один раз только случилось. Как узнали, что государь расположен к рабу своему, закатил отец пир. Сыну впервые разрешил напиться допьяна. Сын и рад был: и тому, что в милость попал, и тому, что отец с ним теперь как с равным. А тело еще ныло после царских утех, а совесть грызла почище хорька. Напился так, что самому тошно. Вывернуло на новый кафтан, еле успел до крыльца добежать, перегнулся через перила. Отец подхватил его, отхлестал по щекам, велел в баню вести. А там, раздев, вылил на шатающегося сынка ведро холодной воды. — Дурак ты, дурак… — приговаривал батюшка, кутая сына в пуховое одеяло. — Как же ты к царю завтра явишься, если от тебя водочным духом за версту несет? Ох, дурак… Старик останавливает свою лошадь, матерясь, сдергивает с лежащих коровью шкуру. Подстилку меняет. Как скотине. Соломой же елозит ссыльным меж ягодиц. Надо же, а говорил, подтирать не будет. Спасибо тебе, дед. Дед той же рукой, что только что вытирал им задницы, отламывает от краюхи по куску, сует ссыльным во рты. Дает сделать по глотку из фляги. Вот и весь обед. Ужин — от той же краюхи. Все равно спасибо. — Федюша… — отец открывает воспаленные глаза. — Далеко нам еще? — До самого пекла, тятенька…