Ты знаешь, что я благодарен и ценю то, что ты делаешь, Но на самом деле, я безжалостно выпиваю тебя без остатка. Выпиваю тебя, Выпиваю тебя без остатка.*
***
Ничто не могло сделать этот день хуже. А даже если бы и могло, то Бальзак едва ли захотел бы это опробовать. На заплетающихся ногах он едва поспевает за Драйзером. Тот тащит его за собой, совершенно не размениваясь с таким понятием, как удобство Критика. И — что хуже всего — молчит. Не читает нотаций, не буравит негодующим, слишком проницательным взглядом серых глаз. — Теодор, я... — Просто молчи, — резко бросает Хранитель в ответ. Заслуженно. Бальзак знает. Но от этого не становится легче. Оноре понимает, что виноват, а это только всё усугубляет. Ему было бы намного проще претерпеть гнев Драйзера, чем тишину, лишь больше нагнетающую обстановку. Если бы случай хоть раз был на стороне интуита. Но в этом плане он и судьба были неизменны, как решимость тянущего Баля парня. Бальзак смотрит только себе под ноги, больше не пытаясь поднять взгляд. Всё это было так глупо. Если попытаться разобраться с самого начала — просто цепь неудачного стечения обстоятельств. Оноре невольно подумал, что вся его жизнь есть ни что иное, как одно сплошное и весьма неудачное стечение. Но когда обстоятельств слишком много — так или иначе всё вытекает в конфликт. Этого не избежать. И на этот раз инициатором конфликта был никто иной, как сам Оноре. Баль не знает, по какой причине всё портит. Снова и снова. Будто всё существо его направлено на саморазрушение. И Критику привычно отравлять себе жизнь. Но горько задевать того, кто совсем этого не заслуживает. Интуит привык снимать с себя ответственность. Раз за разом предупреждать, чтобы человек, по воле случая им заинтересовавшийся, не питал надежд. Что однажды Бальзак обязательно захочет спрятаться, что способен ранить, что он вообще не самый лучший человек для дружбы и (тем более) отношений. И Теодору говорил об этом. А тот только смотрел своим проклятым понимающим взглядом и жестом неожиданной нежности сжимал в руках ладонь Критика. Он был уверен в том, что Бальзака можно и нужно спасти: лишь подтолкнуть в нужное направление. И Драйзеру удавалось спасать. Пока Критик вновь не замыкался в себе. — Я же вижу, что что-то не так, Бальзак. Скажи мне, — убеждал Теодор. Критик качал головой: он не мог подобрать нужных слов. Иногда пускался в путанные объяснения, но всё больше злился и неизменно просил окончить разговор. Недопонимание: Драйзер видел в этом пренебрежение и раздражение в сторону своей персоны. А злился, между тем, Критик только на себя. Он чувствовал себя уязвимым и жалким. Не выдерживая, напивался в конце. Потому что Теодор ненавидел пьющих. Потому что Бальзак всеми силами пытался показать, что он из разряда тех, кого уже не спасти. А Драйзер вёл его обратно домой. Он же следил, чтобы не произошло чего-то плохого. И, казалось, Критик никогда не любил Теодора больше, чем в эти моменты. Никогда не был более послушным и податливым. Готовый выслушать любые недовольства и просто чувствовать себя нужным. Несмотря на то, что на следующий день всё будет не так радужно. На этот раз всё зашло слишком далеко. Оноре не успел заметить, как на пьяную голову сцепился с кем-то. Не уловил он и тот момент, когда смог бы избежать расплаты за свои насмешки. Не блокировал неожиданный удар, неумело отбиваясь от следующих. И Критик точно бы не пережил этот вечер, как и последние несколько лет своей жизни, если бы не подоспевший Хранитель.***
Примерно так и вышло, что теперь весьма потрёпанный Бальзак растерянно курил на кухне. Драйзер всё ещё не сказал ему ни единого слова. Критик пошире распахнул окно: Теодор считал курение в квартире неприемлемым и его можно понять. Но разве сейчас негласной целью Критика не является вызвать хоть какую-то реакцию? Драйзер всегда закрывает окно, когда Оноре о нём забывает и в погоне за свежестью грозит подхватить себе простуду. Все эти мелочи сейчас казались особенно болезненными. Потому что Теодор не спешит закрыть окно. Не ворчит об идиотизме своего виктима. Он вообще. Никак. Не реагирует. Не это ли считается концом? Ещё полчаса Бальзак напряжённо вслушивается, рассеяно отколупывая от стола то, что изначально казалось ему пеплом. Пока на кухню всё-таки не заходит Теодор. Только сейчас, при свете, Критик смог оценить ущерб, нанесённый Хранителю: опухшая скула, «расцветающие» синяки и кровоподтёки. Бальзак не выдерживает его прямого взгляда. — Сколько раз мне нужно повторить, чтобы ты перестал курить на кухне? — с раздражением интересуется Хранитель. Не дожидаясь ответа, он тушит сигарету и захлопывает окно. И не успевает обернуться, потому что со спины его обхватывает кольцо рук Бальзака. Драйзер удивлённо застывает, а затем всё же пытается разомкнуть объятия. — Мне жаль, — твердит Критик. А затем виктим повторяет, как заезженная пластинка и просто не может остановиться. Будто пытается извиниться за само своё существование. За каждый удар — случайный или намеренный. Его глаза непривычно жгут слёзы, впитывающиеся в футболку Хранителя. Так просить прощение намного проще. Без пытливого взгляда. Без видимых ушибов, нанесённых по вине Бальзака. Теодор всё же отстраняет интуита и его руки бессильно повисают плетью. Ладонь Драйзера скользит по подбородку, приподнимая лицо Критика. — Посмотри на меня. С неохотой, но Критик подчиняется. — Ты не доверяешь мне? — неожиданно спрашивает Теодор. — Я... живу с тобой в одной квартире. Этого недостаточно? — Недостаточно. Ты всегда закрываешься, Баль. Можешь быть так близко и одновременно далеко. Я не знаю, что с этим делать. Думаешь, это больно? Драйзер резким жестом указывает на своё лицо, а затем горько усмехается. — Больнее то, что вчера я здесь же спрашивал всё ли с тобой в порядке. И ты соврал мне. Бальзак вновь опускает взгляд. — Смотри мне в глаза, — мгновенно одёргивает его агрессор. — Я хоть так хочу понять, что творится в твоей больной голове. — Зачем? — невольно вырывается у Бальзака. — Зачем тебе всегда всё знать? — Потому что ты важен мне, Оноре. А значит и мысли твои, какими бы они ни были, важны мне тоже. Нельзя постоянно упиваться собственной тоской. — А что если это то, чего я хочу? — Значит, мне придётся переубедить тебя. Бальзак нервно облизывает пересохшие губы. В устах агрессора это приобретает совсем иной смысл. И этот смысл, надо признать, чертовски привлекателен. — Попробуй, — привычно фыркает виктим, вырывается из рук агрессора и отходит к окну. Слишком много эмоций для одного дня и Бальзак чувствует себя сопливой девчонкой, давящей слезами на жалость. Он пытается исподтишка стереть их, когда его останавливают чужие руки. — Перестань. Ты нравишься мне таким. И Оноре вновь хочет сказать что-то саркастичное, но вместо этого вновь погружается в свой серый омут. Поддаётся вперёд, неожиданно грубо впиваясь в губы агрессора. Всё, что угодно, но только не этот сканирующий взгляд. Драйзер слишком хорошо умеет смотреть не на тебя, а в тебя. Поцелуй отдаётся ноющей болью в разбитой губе. И Драйзер хотел бы быть осторожным, но Бальзак не позволяет. Словно хочет окупить этим причинённую боль и наказать себя. Позволяя относиться к себе, как к вещи. — Не стоит, — невнятно произносит Критик, когда Драйзер отстраняется. — Я не заслуживаю. — Верно, не заслуживаешь. Но сегодня я заказываю музыку, так? Большой палец Хранителя мягко очерчивает линию тонких губ Бальзака, сейчас приоткрытых в затаённом ожидании. Драйзер перенимает инициативу, действуя уверенно и плавно. — Тео, — невнятно стонет Бальзак, притягивая Хранителя ближе. Однако тот вновь отрывается от губ виктима, скользит от уголка губ к шее, переходя к мочке уха. — Если ещё раз выкинешь подобный трюк — я тебе голову оторву, — нежно шепчет он, несильно сжимая шею Бальзака. — Да, — всхлипывает тот, готовый сейчас согласиться на всё. — Никаких больше несанкционированных встреч. — Но Есенин... — Особенно с Есениным. Обещай мне. Звенит пряжка ремня, отбрасываемая в сторону Драйзером. Кожа горит от поцелуев, но неугомонное тело требует больше. — Обещаю, — согласно выдыхает Бальзак. В награду он сполна получает ласки Хранителя. Сладкая истома дразнит, а Бальзаку мало. Всем телом он тянется к Теодору. Больше нет сил ждать, а этику всё мало. — Ты же... скрестил сейчас пальцы? — прерывистым голосом, но всё-таки спрашивает Драйзер. — Да, — вновь соглашается Критик, вставая на колени. Пальцы его резво справляются с молнией брюк. — Но разве это сейчас важно? Сжимая в руках длинные тёмные волосы Бальзака, Драйзер почти был готов признать, что это действительно не так уж и важно. И вполне может подождать.***
Пальцы Драйзера лениво чертят на спине Бальзака одни ему понятные узоры. Периодически тот требует прекратить манёвры, скептично относясь и к невидимым иероглифам Драйзера, и к его щекочущим прикосновениям. Хранитель действительно успокаивается на время, пока вновь не начинает акт скрытых от глаз художеств, едва ли в полной мере контролируя этот жест. — Теодор Драйзер, — приоткрыв один глаз, ворчливо обращается к нему Критик. — Позволь уточнить: это и есть твоя изысканная кара? — А? Я снова? Прости, — смиренно соглашается агрессор, опуская руки. На некоторое время в комнате вновь повисает тишина. — Я просто думал... — Плохая идея. — Думал, как тебе помочь, — оканчивает Теодор, будто не слыша противоречий интуита. — А эта ещё хуже, — привычно отвечает тот. — Давай лучше спать. Бальзак отворачивается в другую сторону, прислушиваясь к ровному дыханию Хранителя. Конечно, не спит. Только создаёт видимость. — Тео? — Да, Баль? — Сохрани меня, — тише обычного просит Оноре. — От кого? — От меня. Теодор переворачивается, со спины прижимаясь к Бальзаку. Отыскивает руку Критика и несильно сжимает — тем самым жестом безотчётной нежности. — Сохраню. Обязательно сохраню. И Бальзак не может не верить. Да и не хочет. И что бы не было дальше — ему хорошо здесь и сейчас.