so here we are.

— Сонхва, ты не можешь… Ты же знаешь. Mevius — пачка дико красивого голубого оттенка — падают в небольшую сумочку от какого-то-очень-крутого-как-ты-не-знаешь-бренда. Клёпка с громким щелчком захлопывается одновременно с заткнувшейся Джиын, поджавшей губы под усталым и злым взглядом Сонхвы. И ничего не происходит. За окном пролетает птица, маленькая и чёрная, будто брошенный мимо двадцать первого этажа камешек, пролетает молча и быстро, за такую не успеешь зацепиться даже взглядом. Сонхва отмирает первой, бросает сумку в кресло и, откинув рыжеватые волосы за спину, отворачивается к окну. И даже руки на груди складывает, мол, зачем ты, Джиын, каждый раз пытаешься выставить себя виноватой. Джиын не пытается. Не хочет, оно само получается и, о, господи, чёртова работа и чёртовы сложные люди. В пять лет мама сажает её за фортепьяно. От выглаженной белой рубашки с уродливыми розочками на воротнике чешется кожа, одинокая пыльная иконка над фортепьяно смотрит грозно и мудро, не смотря на свои небольшие размеры. Джиын она кажется уродливой, старой, совершенно ни к месту. А потом её окликает мама, и приходится опустить голову. Бело-чёрные клавиши тянутся в обе стороны, кажется, бесконечно. 88 клавиш, говорит мама. Больше, намного больше, думает Джиын, их сто или даже тысяча. И после смотрит, открыв рот, за быстрыми мамиными пальцами. Слушает. И, оказывается, плачет под девятый ноктюрн Шопена. — Я лучше всех остальных знаю, что могу и что нет. Верно? Конечно. Тебе не за чем волноваться. За таких людей как Сонхва действительно не следует волноваться. На них нужно смотреть, восхищаться их безупречным профилем, слушать, как красиво они могут говорить; следить за движением их грудной клетки — доказательство того, что они всё же обычные люди; кивать, когда они советуют пользоваться той помадой или тем порошком; улыбаться над их неловкими шутками на радио. Но волноваться не стоит. Ничего в их жизни не должно вас волновать. Вас не должен заботить их двадцать первый этаж и где взять крылья для таких высоких полётов. Просто включите телевизор и наслаждайтесь. Джиын отмирает. Пять шагов до Сонхвы — чёртова пустая трасса, пыльная и бесконечная. Её плечи медленно поднимаются-опускаются в беззвучном вздохе, и Джиын думает: неправильный подход к работе или неправильный человек? --- Джиын было стыдно. В девятнадцать, в прекрасные девятнадцать, когда можно делать вид, что тебе на два года больше и покупка алкоголя чуть ли не ежедневное твоё действие; девятнадцать, когда короткая юбка — лучший определитель твоего внутреннего я; девятнадцать — прямая дорога в лучшее будущее. Но Джиын было стыдно. Чертовски, мать его, стыдно. Потому что первая её работа заключалась в том, чтобы написать музыку к рекламе лапши. К одной из тех сотен реклам, которые кричат на всю Южную Корею о своей номер-один-в-стране лапше. Такие забываются стоит только переключить канал. Никаких известных лиц, маняще произносящих дурацкое название и аппетитно облизывающих губы после. Ничего. Джиын чувствовала себя униженной. — А чего ты хотела, детка? — говорит тогда Хана. — Тебе девятнадцать, тебе дали отличный старт. Думаю, у тебя всё будет отлично, эй. Снизь планку. «Всё и сразу» тут не работает. Джиын смотрит на свой запаривающийся «старт» и всё равно не может заставить себя чувствовать иначе. Хотелось большего. Лучшего. Хана продолжает звать её деткой. Букет белых роз и записка. «Будь счастлива. Двадцать два — лучшее время для своего первого фильма, детка». Длинная синяя бархатная коробочка с аккуратными, кажется, дико дорогими часиками и записка. «Совсем взрослая и совсем красивая, уже двадцать три. Детка, ты всё сможешь. Продолжай в том же духе». Белое платье по колено с почти неприличным вырезом на спине и записка. «Завидую тебе, детка. Удача на твоей стороне». На двадцать пятый день рождение Хана просит о личной встрече. Джиын приглашает её к себе, заказывая доставкой любимое белое вино. Хана улыбается, протягивает ей что-то очень лёгкое в безликой обёрточной бумаге, и «детка» срывается с её губ каким-то совсем тоскливым шёпотом. Мятые нотные листы жгут ладонь, в голове играет самая первая написанная ей мелодия к какой-то нелепой дораме, после которой Джиын заметили и дела пошли в гору. Хана обнимает её тихо плачущую, гладит по голове. И Джиын вдруг хочется чего-то странного и стыдного, как та реклама лапши. — Джиын… В тот вечер понимается одна важная в жизни, отчасти унизительная, как та песенка из рекламы лапши, вещь, а курьер оставляет вино под дверью, не достучавшись-не дозвонившись. --- — Хан Сонхва? Конечно, Джиын знает её в лицо. И большинство фильмов с её участием было просмотрено. И профайл изучен. Ёе одногодка с тысячей безупречных фотографий и идеальной аэропортной модой. 165 сантиметров, 46 килограмм. Участница кучи популярных шоу, номинант на различные награды, главная героиня известных фильмов. 27 лет. Просто фатальное совершенство. Безвыходное превосходство. Но всё так спокойно. И внутри ничего не дёргает. Джиын садится напротив. — Привет? Конечно, Джиын никто не знает в лицо. В основном никто. По крайне мере, Хан Сонхва точно. Не хватает бейджика на груди под слегка растерянным её взглядом. — Сон Джиын. И в первую встречу совсем не ясно как к ней относиться. На вопрос: «расскажешь что-нибудь о своей героине?» Сонхва чуть склоняет голову в бок и задумчиво щурится. — А что сказать о либеральной сучке, спящей с президентом крутой компании? Джиын вспоминает сценарий, где Соын (мисс я-оставлю-салфетку-со-своей-помадой-официанту Хан Сонхва) завуалировано направляет Тэуна (о боже, тот самый Ким Убин, с которым предстоит ещё встретиться) заниматься благотворительностью для людей пострадавших во время взрыва, который произошёл по вине тэуновской компании. Первая встреча кажется совершенно бессмысленной. Обычно сразу после хочется попробовать что-нибудь сыграть, накидать зарисовки в толстую красную, как помада Сонхвы, тетрадь. Но сейчас совершенно пусто. --- Мама с рождения прививала Джиын любовь к музыке. Включала перед сном, заменяла ею телевизионную болтовню, готовила под неё, что-то мыча под нос. И Джиын слушала и слушала, болтая ногами на высоком стуле, катаясь на качелях или заедая молочную кашу шоколадом. Казалось, нет ничего проще, чем сочинить подобную красоту, просто воспроизвести в голове, а руки потом сами сыграют, но стоило только начать учить ноты, как всё перевёрнулось. Сейчас тоже всё оказалось сложнее, чем на первый взгляд. Стоило просто шире открыть глаза, смотреть глубже и тщательней, отмечать детали. Сонхва была далеко, совсем далеко не поверхностной. Джиын настаивает на новых встречах. Рушит расписание Сонхвы к чертям, за что часто получает недовольные и злобные взгляды, отрывистые фразы и взгляд куда-то сквозь себя. И всё это, на самом деле, терпимо, потому что Джиын действительно хочется провести с Сонхвой больше времени. Она говорит о религии словами Мураками, говорит, что разделяет его мнение. Говорит, что люди правда предпочитают красивую сказку уродливой истине. Говорит, потому что Джиын спрашивает: — Веришь в свою героиню? И Сонхва отвечает, в очередной раз убирая лишнюю помаду с губ салфеткой. — Я не должна верить. Я должна быть. Позже за недовольством и раздражением разглядывается то, от чего Джиын чувствует себя самым ужасным человеком на планете, во Вселенной, во всём этом бесконечном Времени. Только это очень помогает её работе. Усталость и бессилие. Нескончаемая потерянность. Всё это отражается во взгляде Сонхвы, когда, прикрыв на секунду глаза и открыв их, она смотрит как обычный тоскливый человек. И дышит. Дышит глубже. Словно рыба под палящим солнцем, под жабрами у которой раскалённый песок. В такие моменты Джиын смотрит на неё восхищённо, так, как должна была посмотреть в первую встречу. Но если тогда в голове было пусто, то сейчас музыка вилась маленькими белыми ниточками, словно паутина Шарлоты, сплеталась в невообразимые узоры, и становилось невыносимо грустно. Красная тетрадь теперь всегда была с собой. Сонхва теплеет. Привыкает. Как оттаивают весной реки, так теперь Сонхва при Джиын дышит глубже куда чаще. Сонхва приглашает её к себе домой. Мигающие кнопки с номерами этажей мелькают перед глазами, и от бесконечного подъёма вверх будто бы начинает кружиться голова. Ключи в замке делают два оборота и сердце или желудок Джиын тоже. Накатывает внезапное волнение. Но стоит только пройти внутрь, моргнуть, ещё раз, выдохнуть, как в одно мгновение всё внутри обрывается. А потом что-то похожее на морской штиль. Только тонкий женский силуэт на фоне огромного окна, слепящее в глаза солнце и витающий запах цветочных духов и сигарет. Джиын хочется плакать. В голове играет девятый ноктюрн Шопена. --- Хана звонит ночью. Почти три часа. Джиын выпутывается из пледа, ищет в его складках телефон и первое, что слышит, обрывистое и испуганное: «Детка. Мать твою, детка, у нашей принцессы жуткие проблемы». Слово «жуткие» впечатывается в сознание резче, чем «проблемы». Не тратя время на поиски ноутбука, Джиын включает интернет на телефоне и замирает. Жуткие. Проблемы. Джиын бросается проверять остальные новостные порталы, кучи ссылок, но все кричат об одном и том же. И куча скринов. Отвратительная куча скринов, на которых без проблем узнаётся Сонхва. «Теперь, видя её лицо на экране, я не смогу думать ни о чём другом»! «Моей дочери очень нравится дорама с ней в главной роли. Но как теперь её подпускать к телевизору». «Почему её прошлое не проверили, прежде чем пускать в кинематограф»! «Я не верю…». «Hooker». В голове пусто и тихо. Только в затылке отдаётся через раз биение сердца. Телефон Сонхвы выключен. Пожилой таксист подъезжает ровно через десять минут после вызова. Задаёт один единственный вопрос и Джиын называет адрес Сонхвы. Они едут молча. Обновляя страницы, читая новые комментарии, которые появляются с бешеной скоростью, Джиын чувствует подкатывающую к горлу тошноту. И волнение. Жуткое. Волнение. Подняв глаза от телефона, чтобы посмотреть, где они едут, Джиын непроизвольно вслушивается в тихое мычание таксиста. Мелодия кажется безумно знакомой, вертится в голове, и, уже расплачиваясь и выходя из машины, Джиын вспоминает. Та песенка из рекламы лапши. Чёрт подери. Дверь оказывается незапертой. Это пугает больше, чем если бы никто не открывал на долгие трели звонка. Джиын спотыкается, перешагивая порог, слепо оглядывается в тёмной комнате, шторы закрыты. Задерживает дыхание. — Сонхва?.. Где ты, ну. Джиын проходит чуть дальше, выставив вперёд руки, сердце заходится в бешеном ритме, дикий страх просто сжирает изнутри. А потом из груди выбивает воздух: Джиын грохается на колени, снова обо что-то споткнувшись. — Что ты здесь делаешь? — тихое и вымученное доносится сзади. Джиын разворачивается и тут же нащупывает босые ноги Сонхва. Полностью дезориентированная в ощущения, Джиын подползает к ней на коленях и, нащупав чужие плечи, впивается в них крепкой хваткой, встряхивая. Сонхва бессильно дёргается, падает, утыкаясь лбом в грудь Джиын. И всхлипывает, часто дыша. Не рыдает. Из Джиын словно выдёргивает пробку, неаккуратно, рывком, и в мгновение становится пусто. Как выветрившееся шампанское. Использованный гелиевый шарик. — Порно? — на всякий случай уточняет Джиын. Глупо так спрашивает, что Сонхва давится подобием смешка. — Девятнадцать лет. Идеальный возраст, чтобы мечтать и заработать. Джиын прикрывает глаза. Она тоже понимает, что та Сонхва восемь лет назад сняла отвратительную концовку для карьеры Сонхвы из настоящего. Пару концовок. Завтра газетные киоски будут украшать статьи с теми кадрами, обработанными грубой цензурой. Джиын кладёт ладонь между чужих лопаток. 88 клавиш. По одной на каждый грех. Джиын, кажется, уже делит их с Сонхвой.