filth in the beauty

Лу Хань — такой противно нежный, павший так низко, целующий пальцы на ногах Минсока и его пяточки, что хочется сблевать. Зажравшаяся скотина молит о том, чтобы прикоснуться к его коленке, опьянело сидит у него в ногах, преклоняясь пред самопровозглашенным богом, как попрошайка, замурзанный и скверно пахнущий перегаром, с дорогими часами на запястье, маленькое стёклышко которых дало трещину, как и его жизнь, выпрашивает милостыню в виде данного разрешения на одно-единственное касание, будто от этого что-то изменится, и это касание, как брошенная в фонтан монетка — все ведь знают, что ничего не сбудется. А Минсок продает себя прогнившей твари (и не только ему), который ему поклоняется, слепо веруя в обещания быть единственным, когда сразу же после его пьяного визита к Минсоку нагрянет другой клиент, но только Хань самый противный из всех. (Но  внешне он не так уж плох, деньги имеются, а заблеванные дорогие брюки и разломанные часы — пустяки). Хань позволит использовать свои руки как пепельницу для шлюшских бабских сигарет Минсока, позволит плюнуть в свое ангельское личико, позволит всё и отдаст все свои деньги за пленяющие глаза и блажь; он готов падать ниц пред ним и выцеловывать его следы, только бы увидеть маленькую кривую улыбку дёснами, только бы наблюдать за искривлённой верхней губой, только бы ощутить его присутствие. И будет считать ожоги святыми, благословленным и себя, а схватившие его сальные волосы пальчики — святой водой, и будет приходить туда вновь и вновь, напиваться и изрыгать нечисть даже на себя, только бы его бог оставался богом. Он готов ощущать себя упавшим с дерева листком, растоптанным священными ножками дорогой шлюхи, разломанным и засохшим, впитавшимся в невысыхающую грязь разврата, сгнившим и совсем разбитым. А ещё Хань не обращает внимания на то, что Минсок не ублажает его, как делают, вообще-то, шлюхи, он будто отравлен его вопиющей прекрасностью в приглушенном неярком оранжевом свете, и он не смеет притрагиваться к нему, только глядеть мутным взглядом и быть подчинённым ему, как раб, без возможности сбежать, и будет единственным рабом, которому этой возможности не надо. Хань бы непременно ушёл отсюда навсегда, если бы Минсок попросил его это сделать, даже косвенно, он бы ни шагу в сторону дома разврата не сделал, но здравый смысл не был при нем, когда он проводил время с Мином, и на прощание Минсок только проговаривал: "До скорой встречи, Ханни", приторно и капризно, но хотелось снова броситься к его ногам и слушать-слушать-слушать, как произносится его искаверканное имя этими постыдными губами, если бы он только мог, и поэтому он всегда возвращался, чтобы снова упасть лицом в грязь и позориться перед продающим свое тело лживым наглецом, чтобы в очередной раз услышать это "Ханни" с его опухших уст, чтобы снова очутиться в этой пропахшей пошлостью и срамом комнате, уродуя своё достоинство все больше, упиваясь своим безумием, отправляясь в пучины нездорового обожания, отвратного и нет одновременно. Первое касание к мягкой коже его коленки — и Хань плачет по-настоящему пьяно, сидя у него в ногах, и просится вылизать гладкие ножки, как псина, и жаждет услышать блаженное разрешение. Когда Минсок прикасается к его голове своей рукой в нежном жесте, одобряя, Хань тянется к нему, как цветок к солнцу, и кажется, что Минсок и есть солнце. Смотрит глазами покорными на совершенность во плоти, отчаянно пытаясь не разбиться в пух и прах до того, как не исцелует его осквернённые ладошки, пока не смоет всю грязь от других, пока он не станет чистеньким для него. И он делает это, коря себя за то, что не спросил, закусывая губы до крови, чувствуя привкус железа во рту. Размазывая розовое по его запястьям, таким кукольным, тоненьким ручкам, испещрёнными сине-зелёными венками, он готов стать водой для его омерзительно-прекрасных пальцев. С каждым мазком языка Хань желает всё больше проникнуться; и проникнуть. Проникнуть под кожу, осесть в его крови и стать частью его. Хань отравляется, осознанно, трепетно, отвратительно. Он смотрит в его глаза блядские, не моргая, а собственные слезятся, болят, но он смотрит, вкушая образ божественного, снизошедшего с небес, такого, что он сворачивается каждый раз около него и вдыхает запах с простыней, упиваясь распутностью. Они пахнут потом, сексом, они пахнут Минсоком, и это — чудо. Он говорит Ханю собираться и уходить, улыбаясь уголками губ, и Лу Хань подчиняется, чтобы выйти за дверь и спрятаться в углу, дожидаясь следующего клиента. Он видит смутные очертания мужчин, и каждый божий день клянёт себя за то, что не пришёл сюда раньше. Он дрочит бесстыдно на громкие стоны и шлепки тел друг об друга, представляя себя, хотя он благодарен за то, что может касаться его кончиками изуродованных пальцев, а его покореженная душа силится покинуть тело, разум полностью отключается, когда он кончает, жадно вслушиваясь во всхлипывания и прекращающийся скрип кровати, и размазывает семя по члену, животу, облизывая пальцы, представляя, что это не его собственное, притворяясь, что это Минсок ему позволил. Притворяясь, что оно сладкое, а не липкое, отвратное и горькое. Он слышит каждый раз в своей голове его "Ханни" и решает, что будет жить. Минсок - яд, Минсок — безумие, Минсок — одержимость, Минсок — божество.