Связь

Я только надеюсь, что ты никого не будешь любить так же сильно, как я тебя. © Джонатан Сафран Фоер «Жутко громко & запредельно близко»

Мне пришлось сощуриться от яркого света, когда я взяла в руки телефон. Часы показывали две минуты шестого, и захотелось застрелиться, что я бы и сделала, наверное, но воображаемым пистолетом много ущерба не нанесешь. В попытке перевернуться на другой бок я скривилась от ноющей боли, пронзившей все мое сонное тело. Телефон упал рядом с подушкой и спружинил мне по скуле; я даже не шелохнулась. Широко раскрытые глаза смотрели на потолок, пока не просмотрели в нем дыру. Было решено встать, но я все так же лежала на спине и продолжала смотреть наверх. Сегодня вновь не могла ответить себе на вопрос: зачем мне вставать? Внутренний голос услужливо напомнил, что сегодня очередной понедельник. Может, придумать предлог, чтобы не идти никуда? Но что мне тогда делать в четырех стенах? Экран телефона загорелся, и спустя мгновение мобильный завибрировал. Кто еще мог мне позвонить в пять утра? Я взяла трубку и стала слушать твой голос. «Удивительное дело, ты не спишь». — «Ты тоже». — «У меня бессонница». — «Каждую ночь?» — «Может быть». Это немало меня смутило, хотя мы проигрывали этот диалог едва ли не всю жизнь. Не без труда перевернувшись на бок, я подтянула одеяло и укрыла свои замерзшие плечи. Надо было закрыть форточку, но каждую ночь мне нравилось пропадать в холоде и засыпать, чуть дрожа и сворачиваясь калачиком — так я хоть чуть-чуть приближалась к понятию «живая». «Плечи замерзли?» — «Спрашиваешь, потому что услышала шуршание и решила, что я копошусь под одеялом?» — «Ты опять не закрыла форточку». — «Тебе какое дело?» Я огрызалась не потому, что хотела задеть тебя. В последнее время я огрызалась на всех, в итоге оставшись практически одна. «Действительно», — спокойно ответила ты. Я сильно прикусила губу. Кроме тебя дело было, наверное, только маме. «Попробуешь поспать? До будильника еще два часа». — «Час и пятьдесят две минуты». — «Это мало?» — «Ты снова позвонила мне, когда я проснулась». — «Это важно?» — «Как ты узнаешь, когда нужно звонить?» — «Это важно?» — «Это нужно». — «Засыпай, ты опять практически не спала». — «Не уходи опять от темы». — «Засыпай». — «Не уходи». Когда в трубке послышались гудки, я перевернулась на спину, отпустив телефон. Скатившись по подушке, он уткнулся мне в шею. Гудки доносились словно из моего горла. Мне представился аппарат, который был бы в шее у каждого человека. Силой мысли ты мог бы позвонить нужному тебе человеку, а когда связь была бы установлена, то аппарат говорил бы с помощью твоего горла. Это было бы так здорово: вот ты соскучился по кому-то, и тут аппарат воспроизвел бы его голос с помощью твоего горла. Как здорово. И как глупо. Когда гудки прекратились, я взяла телефон в руки и посмотрела на время. Было двенадцать минут шестого. Закрыв глаза, я вздохнула так глубоко, как только могла. Задержав дыхание, я мысленно стала отсчитывать секунды, чтобы понять, как скоро я смогла бы умереть, если воздуха в комнате вдруг резко не стало бы, но тут зазвенел будильник, и мне пришлось подняться. Сегодня я опять ночевала в квартире у родителей. Не помню, как я села на автобус, привезший меня к их дому, но так как время было позднее, а отпускать меня не хотели, я решила остаться у них. К себе в съемную квартиру я не рвалась, да и вообще никуда не рвалась, что было уже давно написано на моем лице. Сперва на тебя смотрят печально, медленно и обреченно качая головами, а затем перестают замечать. Ты словно больше не в их мире, ты просто другой слой в Фотошопе, ты чужой, для них ты меньше, чем пустое место — пустое место хотя бы есть. Чтобы меня было еще меньше для других, я стала носить все темное. Сначала это были просто коричневые пуловеры, потом это были свитера цвета бистр, темно-синие штаны; в конечном итоге весь мой гардероб стал похож на секонд хенд для похорон. Встав наконец со своей старой кровати, я оделась неторопливо, застегнула черную рубашку на все пуговицы, поправила ремень из темной серой кожи и пошла на кухню. При мысли о завтраке живот скрутило, и я глубоко вздохнула, чтобы успокоиться. Что ж, сегодня завтрак опять пролетает. К сожалению, мама уже что-то готовит, и просто так открутиться мне не удастся. «Доброе утро, солнышко». — «Мне уже двадцать три», — зачем-то сказала я. — «Я сварила кашу». — «Я не буду есть». — «Почему?» — «Я не хочу есть». — «Завтракать надо. Ты, что ли, постоянно не завтракаешь?» — «Нет, только сегодня». Мне опять пришлось соврать матери. Я ненавижу это, но почему-то чаще всего вру именно ей. Она чувствует это, но не говорит ничего. Вместо этого она дает мне в руки контейнер с горячими бутербродами и говорит, что это мой обед, поправляя волосы — она подстриглась недавно. Она знает, что я не хожу в столовую, и давно перестала просить меня об этом. «Я пойду спать». Почему мне кажется, что я больше не вернусь сюда? «Хорошо, мам». Она уходит. «Подожди». Оборачивается и удивленно вскидывает брови. «Спасибо». Спасибо и прости. «Не за что. Заходи к нам почаще». — «Хорошо», — вру, смотря вслед уходящей матери, она все-таки решила поспать еще немного. Я бережно сложила собойку в старый кожаный рюкзак и, чтобы не шуметь и не будить маму, которая и так встала рано утром специально ради меня, вышла из дома. На улице дул сильный ветер, заставляя людей вжимать головы в плечи. В автобусе было холодно, и люди неосознанно жались друг к другу, чтобы согреться. Я специально заходила в последнюю дверь и становилась так, что никто не мог ко мне прикоснуться. Я ненавидела, когда кто-то касался меня. Смотря в окно на проносящиеся мимо судьбы, я ждала. Ждала, когда автобус доедет до очередной остановки; ждала, когда девушка перестанет ссориться с парнем по телефону; ждала, когда захочется ждать чего-то стоящего. В кармане пальто завибрировал телефон. Опуская руку в карман, я вспоминала гудки своего горла. «Ты застегнула пальто?» Я прикусила губу. «Ты меня слышишь?» Я застегнулась внутри себя на все замки, чтобы меня случайно не угнали снова. «Сейчас застегнусь». В трубке повисло молчание — ты ждала, пока я застегнусь, я ждала, когда ты устанешь ждать, чтобы я застегнулась. Я никогда не выигрывала эту игру. Застегивая последнюю пуговицу черного пальто, я молчала. «Где ты сейчас?» — «Где и обычно бываю по утрам — пью кофе в кафе “У дяди Ди”». — «А я еду на работу», — ответила я на вопрос, который ты не задавала. Надо отдать тебе должное, потому что ты сказала: «Я знаю» вместо «Я не спрашивала, куда ты едешь». Это было очень важно для меня. По шкале важности твой ответ стоял между «мамины горячие бутерброды» и «самая лучшая в мире книга». «Спасибо», — я прошептала в трубку. «Почему ты шепчешь?» — «Потому что самое важное нельзя говорить громко». Ты рассмеялась, я подхватила. Поймав несколько неодобрительных взглядов, я оборвала себя на выдохе. «Какие у тебя планы на сегодня?» — «Работа». — «И все?» — «И все». — «Опять?» — «А что?» — «Ты давно ни с кем не виделась». — «На работе я вижусь с людьми и изредка приезжаю к родителям». — «Я имею в виду не то “видеться”». — «Я тебя давно не видела». В автобусе стало так громко, а в трубке — тихо, что в ушах у меня зазвенело от такого несовпадения громкости. Когда воздуха стало не хватать, а людей в транспорте было очень много, я прикинула, что хватит и пары минут, чтобы мы все умерли от нехватки кислорода. «Дыши». Глубокий вдох разрывает мои легкие, возвращая меня в реальность. В моей руке зажат телефон, я зажата между поручнем и своим же рюкзаком, автобус зажат в пробке. Подношу телефон к уху, а затем опускаю его к горлу, оно ловит его гудки. Рабочий день проходил так же, как и сотни предыдущих. Уже почти время обеда; я вспоминаю, что совсем не ела. Как кстати, что у меня есть мамины горячие бутерброды. Достаю контейнер из рюкзака и, сняв крышку, подхватываю один горячий бутерброд, который уже несколько часов как не горячий. Он все равно непредставимо вкусный. Мысленно обнимаю свою маму и благодарю ее, но после третьего укуса еда становится в горле колом, и я не могу больше есть. Грудь стесняет изнутри давно известное чувство безысходности. Чтобы ни у кого не возникло вопросов, медленно складываю еду обратно и выхожу в коридор, иду в женский туалет и уже там, закрывшись в кабине, прислоняюсь лбом к холодной белой плитке. Свет здесь такой яркий, что я в своем траурном прикиде смотрюсь как пятно. Хватаюсь за эту мысль, чтобы не утонуть и начинаю представлять себя пятном мазута на белых брюках своего начальника. Эта мысль не веселит меня, но немного отвлекает; спустя пару минут я уже дышу ровнее. Когда кто-то зашел в туалет, я, выждав несколько мгновений, выбежала из своего временного укрытия в коридор. Еще несколько дней в таком режиме, и не будет смысла стараться что-то делать. Смысла больше вообще не будет — как и меня. Как зачитанная до дыр книга, так и эта мысль была задуманная до таких невероятных витков, что в моей голове она периодически проигрывалась фоном, как популярная песня из чарта какого-нибудь молодежного радио. В заднем кармане темных джинсов завибрировал телефон. «Да?» — грубо сказала я в трубку. «Что это еще за “да”?» — «Мам, что?» — я злилась на то, что мне позвонили, я злилась на то, что мне позвонила не ты, я злилась на себя за то, что я злилась, и в итоге злости в одну секунду стало так много, что по моим щекам скатились слезы. Я плотно сжала челюсти и отвернулась к окну, чтобы идущие на обед коллеги не видели моего лица. «Ты поела?» — «Да». — «Не голодная?» — «Мам, мне двадцать три». — «В двадцать три люди не голодают?» — «В двадцать три люди способны позаботиться о том, чтобы не голодать». — «Ты не кричи, а сначала послушай…» — «Я ненавижу, когда ты так начинаешь». — «Послушай. Я тут подумала». — «Нет». — «Ты даже не выслушала». Я молчу, давая ей возможность продолжить и не давая себе возможности не дать ей продолжить. «Может, вернешься пока к нам? Я говорила с тетей Томой…» Тетя Тома — мамина давняя подруга, которая сдает мне квартиру. Плюсы: я плачу на пятьдесят долларов меньше, чем могла бы. Минусы: все остальное. Например, то, что тетя Тома докладывает моей матери обо всем. Даже о том, чего не знаю я. Если в моей жизни происходит что-то, то об этом я узнаю последней. «Она хочет поднять цену». — «Я в курсе», — сказала я, хотя я была не в курсе. Зато я знала, что дело совсем не в деньгах, мама просто так сильно беспокоится обо мне, что хочет, чтобы я была под ее присмотром почти все время, но так не бывает, когда тебе уже двадцать три. «Просто подумай над этим». — «Хорошо». — «Ладно, пока, я люблю тебя». — «…Угу». Мама помолчала некоторое время в трубку, затем я опустила телефон к шее и снова горлом почувствовала гудки. «Я люблю тебя», — сказала я голосом матери. Поздним вечером я добралась до квартиры, которую снимала вот уже несколько лет. На лавке рядом с подъездом опять спал бомж Виктор Иннокентьевич, в прошлом какой-то знаменитый человек, как он любил всем рассказывать, в настоящем — просто местная звезда бомжей. Он не упускал случая отпустить комплимент любому существу, имевшему две ноги, две руки и нулевой тире бесконечность размер груди. Обычно женщины от него шарахались или просто игнорировали. Когда мне было невыносимо смотреть на него, я приносила ему поесть. Он был как неуловимый мститель, каждая встреча с ним была сюрпризом, поэтому я решила оставлять еду в бумажном пакете возле лавки. Он быстро смекнул что к чему, потому частенько отсыпался возле моего подъезда. Как-то просился даже домой, говоря, что он почти как домовой — что не было такой уж и неправдой, — но квартира была не моя, дома у меня не было, да и запах мочи он на того еще любителя. Когда я приносила ему еду, я становилась чуточку ближе к понятию «живая». Место, в котором я жила, было неплохим. Здесь можно было быть самой собой на все сто и не надо было врать. Однокомнатная квартира с двуспальной кроватью, на которой я спала одна. Раздевшись до трусов, я, нигде не включая свет, тихо и осторожно забралась под одеяло и укрылась им с головой, как если бы хотела скрыться от всего мира, но миру было плевать, поэтому вся эта ситуация выглядела немного по-детски. В темноте было тепло, но воздуха немного не хватало. Я стала прикидывать, как долго я смогу продержаться, при этом не шевелясь, но алогичный ход моих безумных мыслей прервал вибровызов. «Вылезай из-под одеяла и приготовь себе ужин». — «Зачем?» Это был мой любимый вопрос в последние несколько лет. «Я прошу тебя». — «Кто я для тебя?» — «Кто я для тебя?» Я начинаю тонуть в эфире, переполненном молчанием. Решаю сыграть с тобой в очередную игру. Я высунула нос из-под одеяла и, судорожно вдыхая холодный осенний воздух, произнесла: «Расскажи мне что-нибудь, чего я не знаю». — «Ты не виновата в том, что произошло». — «А что произошло?» — «…». Ты отвечаешь мне что-то, но я не слышу тебя и прикусываю губу. «Тебе нужно перестать делать то, что ты делаешь сейчас», — в итоге произносишь ты. — «Я спрашивала тебя?» — бросаю тебе в ответ, забыв переспросить, что ты сказала. — «Ну-ну, порычи на меня». Я злилась на тебя. Ты всегда умела попадать словом туда, куда целилась. Ты повторила: «Тебе нужно перестать делать то, что ты делаешь сейчас». — «А что я делаю?» — «Ничего». Мое горло слушало гудки. Мое горло сдавливали спазмы. Чертов комок, обладающий неустранимой особенностью разрастаться в любое время, перекрыл мне доступ к кислороду. Задыхаясь, я лежала под одеялом, и по моим щекам катились мои воспоминания, мысли и последние чувства, которые я еще не растеряла. Речь шла не на месяцы и даже не на недели. Еще несколько дней, и я исчезну окончательно. Я перестала желать чего-то уже давно. Все, что я делала, я делала потому, что знала: ты прекратишь делать, и прекратишься ты. Никогда не верила в Бога, но мне нравилось читать детскую Библию. Часто я представляла, как рядом со мной сидит Иисус и я советуюсь с ним, правильно ли я поступаю, а когда его не было рядом, я задавала себе вопрос: как Он поступил бы на моем месте? Сейчас мне некому задать вопрос. Я не верю ни в Бога, ни в призрачного друга Иисуса, но не это самое страшное. Когда ты перестаешь верить в себя, мир перестает верить в тебя, он тебя не видит. Рука задрожала, и я подняла трубку, хотя мне не хотелось, но и не не хотелось тоже. «Иди приготовь себе поесть». — «Зачем?» — «Если ты не будешь есть, ты умрешь». — «Если я умру, мне не придется есть». — «Это глупо». — «Я глупая». — «Ты не глупая». — «Какая я?» — «Ты потерявшаяся». — «Пусть меня найдут». — «Ты этого хочешь?» — «Я не хочу ничего». — «Потому что ты потерялась». — «Пусть меня найдут». — «Ты сама должна найти». — «Что?» — «Не “что”, а “кого”». — «Расскажи мне что-нибудь, чего я не знаю». — «Ты не глупая». — «Где ты?» — «А где ты?» Я падала очень долго, настолько, что уже забыла о том, что падаю. Ветер с силой ударил меня в грудь, и я закувыркалась. Сквозь мои рыдания до меня долетал звук твоего голоса, позже он слился с гудками в моем горле. Я не остановилась, пока не выплакала из себя все сегодняшние мысли и чувства. Возможно, причиной тому был звонок матери, которая спросила: «У тебя все в порядке?» — «Разумеется нет», — самым спокойным из всех спокойных голосов ответила я. Она посмеялась и спросила насчет нашего разговора, не передумала ли я. Я не передумала хотя бы оттого, что и не думала об этом. Она вздохнула так, как вздыхала каждый раз, когда я поступала по-своему и ей ничего не оставалось, как смириться с этим. Повисев на телефоне несколько минут, говоря о вещах разных и по сути бессмысленных, мы закончили разговор дежурными «пока» и маминым «люблю». Мой рот был не в состоянии произнести эту фразу кому-то. Мне хотелось кричать маме, что я люблю ее, но у меня не получалось даже шептать. В голове бегущей строкой проходило сквозь мозги «Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ! Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ!» или «ПРОСТИ МЕНЯ, Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ, ПРОСТИ МЕНЯ!». Мои губы были подернуты пеленой потрескавшегося молчания, и я заснула с телефоном, сползшим к моему горлу. Проснувшись в половину десятого, я обнаружила, что замерзла, потому что одеяло чудесным образом оказалось зажато между ног. Еще я обнимала его, как живого человека, и утыкалась носом в мягкую ткань пододеяльника. Прошептала: «Как же я скучаю по тебе…» От этой мысли мне стало так невыносимо, что я зажмурилась и прикусила губу. Это не помогло, и уже спустя пару минут все в радиусе пятнадцати сантиметров от моих глаз было мокрым. Если бы моя подушка впитывала в себя слезы и хранила бы их у себя внутри, наверное, она была бы сейчас непредставимо тяжелой. Как и часть одеяла, в которую я так часто зарываюсь лицом, когда сплю. Или моя домашняя футболка, отнятая в честном бою у отца. Или клавиатура. Или самая лучшая в мире книга. Или тарелка с привезенной в мою берлогу маминой едой. Или мягкая игрушка. Или еще много разных вещей, находящихся в пределах досягаемости, когда мне нужно дотянуться до чего-нибудь, чтобы не быть одной. Телефон весил бы чуть меньше подушки. Моя рука шарила по бесконечно огромной постели, в которой я тонула каждую ночь на протяжении уже нескольких лет. Я не знаю, что я хотела обнаружить там и хотела ли я вообще, чтобы моя рука наткнулась на что-нибудь, но не прошло и пары секунд, как кончиками пальцев я зацепила наспех вырванный из ежедневника лист. Под жирной надписью «29 НОЯБРЯ» моей рукой было выведено несколько строчек — тех самых слов, что не умел произносить мой рот. Я пыталась зачитать вслух всего несколько слов, но в итоге лишь раскрывала рот и мучительно кривила губы. Я была не в состоянии произнести «Я люблю тебя», зато моя рука смогла нацарапать это, пока я была… а где я была? Мой взгляд упал на подушку и пропал в ней вместе с вытекшими из меня мыслями, что успели скопиться в моей голове за последние несколько часов. Мои пальцы держали листок так бережно и боязливо, что я вздрогнула, когда ветер из форточки заставил его пошевелиться: первая небольшая волна заставила выгнуться «Я люблю вас, мам, пап», вторая — «Я любила и люб…» Не дочитав, я уронила голову и замерла. Мои глаза упорно не хотели читать дальше, и я положила листок на прикроватную тумбочку, после чего рухнула обратно в постель. «Ты смогла немного поспать». — «Голова раскалывается». — «Так будет все время, пока ты не восстановишь режим». — «…» — «Приготовь поесть». — «Зачем?» — «Мне повторить то, что я говорила?» После нескольких секунд молчания отвечаю тихо: «Зачем ты звонишь мне?» — «Мне не звонить?» — «Откуда ты знаешь, когда звонить?» — «…» — «Не молчи». — «Тебе нужно поесть и выспаться». — «Скажи мне». — «Ты сможешь». — «Скажи». — «Ты поешь тогда?» — «Не знаю». — «Не знаешь?» Я слышу в твоем голосе едва уловимый оттенок иронии. Собираюсь с силами и шепчу: «Забери меня отсюда…» Гудки в телефоне доносятся словно издалека. Это было ожидаемо, но все же стоило попробовать. Каждый раз, когда речь заходит о тебе, все становится безумно шатким, и мир задерживает дыхание вместе со мной. Каждый раз ты уходишь. И каждый раз я боюсь потерять тебя. Этот страх настолько въелся мне под кожу, что как бы сильно я ни терла ее мочалкой логичных доводов, это уже не помогает. Когда я последний раз принимала душ? Поднимаю руку и нюхаю подмышку. Кажется, не все так плохо, но затягивать с этим не стоит. Единственное, что страшно, — это опять упасть в обморок в ванной. В прошлый раз мне повезло, и моя голова не приземлилась на раковину. Когда я оторвалась от постели, комната поплыла перед глазами. Я неторопливо поднялась и, зябко передернув плечами, обнаружила, что мои руки вновь бережно обнимают одеяло. В глазах защипало, но я преодолела себя впервые за долгое время и очень осторожно положила одеяло с той стороны кровати, где не спала несколько лет. По пути в ванную я захватила папину-мою футболку и, перекинув ее через плечо, остановилась возле зеркала в полный рост. Слева от меня стоял человек, похожий на наркомана. На впалых щеках красовались розовые полосы, сильно выделявшиеся на бледной коже. Давно ли я расцарапала себе лицо? И, главное, когда? Подойдя ближе, в темных кругах над мешками я обнаружила красные глаза и стыдливо опустила взгляд. Глубоко дыша, я смотрела, как натягивается кожа на ребрах, и считала, сколько осталось потерять килограммов, чтобы перешагнуть черту жизни. Прикинув, что дальше уже лучше не терять, я выдохнула медленно и пошла в ванную. Кипяток больно жег холодные плечи, но я терпела, сжав зубы и негромко воя. Когда озноб прошел, я выключила воду, но осталась стоять в ванне. По телу стекали капли воды, по моим щекам стекали слезы. На полке завибрировал мобильный, но я не шелохнулась. Меня согнуло пополам, будто кто-то невидимый ударил меня под дых. С шумом выдохнув, я попыталась выпрямиться, но меня снова ударило в живот. В плечах сзади стало жечь, и мой страх усилился в квадриллиард раз. Запредельно осторожно я выбралась из ванны и села на брошенную на пол футболку, которую пора было стирать. Подобрав к себе ноги, я обняла их крепче, чем если бы от этого зависела моя жизнь, но не так крепко, как обнимала одеяло. Вибровызов столкнул телефон с полки, и мобильный, чудом минуя чугунную ванну, приземлился мне на плечо, а потом уже на плитку. Долгое время я смотрела на него бездумно, потом взяла в руку и перевернула к себе экраном. Он был цел, и он звонил. «Алло?» Я спросила так тихо, что меня не должны были услышать, но ты была не все, ты слышала меня даже тогда, когда я молчала. «Дыши глубоко». — «Я…» — «На счет три». — «Я не могу…» — «Раз… два…» Я прикусила губу так сильно, что пошла кровь. Это немного вернуло в меня понятие «живая». «Я буду дышать с тобой». — «Угу». — «Три». Мы дышали. Ты делала это размеренно и глубоко, я — с паузами, дерганно и неправильно, но ты терпеливо ждала, когда мое дыхание выровняется. Через пару минут никто меня не бил, да и плечи почти перестали гореть. Мне стало так легко, что захотелось… «Не плачь». — «Я умираю». — «Иди приготовь поесть». — «Что?» — «Свари кашу или бульон». — «Почему ты со мной?» — «Почему ты любишь цифру “восемь”?» — «Я попробую сварить кашу, но у меня нет молока». — «У тебя есть вода». — «Точно». Когда ты положила трубку, мое горло, уже приученное слушать гудки, проглотило новую порцию. В голове носились бегущие строки. В кастрюле носилась каша и премерзко булькала. Я выключила газ и понеслась в туалет, потому что вид овсянки, сваренной на воде, пробудил во мне желание выблевать ее, как если бы она уже была в моем желудке. Вытерев рот туалетной бумагой, я поднялась на дрожащих ногах и вернулась на кухню. Если я не начну есть, я умру. Плюхнула себе в тарелку несколько ложек каши. Вздохнув перед большим делом, начала есть. Все нутро противилось, но медленно я запихивала в себя мерзкую кашу. Оставалось еще пара ложек, но я отодвинула от себя тарелку, зная, чем это кончится. Позвонила мама. «Ты ешь?» — «Да». Я наконец-то не соврала ей. «Хорошо, пока. Я люблю тебя». — «Ты хотела что-то сказать?» — «Я уже сказала». — «А… ладно, пока». Она положила трубку. «Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ, ПРОСТИ МЕНЯ». Оставшийся вечер прошел на кухне. Я сидела за столом и, подставив под голову кулак, сутулилась. Чем больше я задумывалась, тем сильнее меня сгибало к столу. За окном ничего интересного не происходило, но там, в отличие от того места, где я иногда ела, спала и вообще совершала разные действия, там хоть что-то происходило. Виктор Иннокентьевич нашел под лавкой бумажный пакет. Сегодня я положила ему туда бутерброды с колбасой. Штуки четыре, чтобы он смог съесть их не один. Большую часть он все равно раздавал собратьям по запаху. Однажды под окнами мне сложили сердце цвета бутылочного стекла. Что поделать, бомжи меня любили. Эта мысль заставляла меня улыбаться и немного вспоминать, что такое «живая». Когда Виктор Иннокентьевич скрылся из виду, пошел дождь. Он громко забарабанил, сразу предъявляя свои права на тишину. Я слушала его громкий шум, и внутри я постепенно расстегивала замки. В такие моменты мне казалось, что все, что происходит со мной, несущественно и надуманно, на самом деле нужно поменять образ мыслей. Даже немного хотелось чего-то. Появлялись силы встать и… Я наклонилась, закрыв лицо руками и открыла рот, как если бы хотела закричать. Вместо меня это сделал дождь и резкий визг тормозов. Внутри у меня захлопнулся амбарный замок, я уронила ключи и даже не знала этого. Дикая боль разорвала меня на части, и прошли годы, прежде чем я смогла восстановиться. Убрав от лица мокрые ладони, я подошла к окну. Рядом с черной иномаркой — в тусклом свете фонарей и через мутное от капель стекло почти все цвета становились темными, а темные — черными — стоял мужчина, уперев руку в бок и говоря с кем-то по мобильному. В свете передних фар я заметила фигуру, не подававшую признаков жизни. Переведя взгляд на водителя иномарки, я задышала на стекло, пока оно не запотело, и большими буквами написала «ЛИБЕД», отразив каждую букву по горизонтали. Открыв форточку, я взяла маленький камушек из горшка, в котором давно умер цветок, и запустила им в водителя. Стрелком я была никудышным, а потому попала по машине. Мужчина повернулся в мою сторону; у него ушло больше тридцати секунд на то, чтобы увидеть мое окно, но я не была уверена, прочитал ли он мое послание. Сделанное не принесло мне ни пользы, ни радости, ни грусти. Я ушла с кухни. Подушка успела высохнуть и не хранила в себе мои слезы. Прикрыв форточку, я оставила ветру возможность проникать в мою комнату сквозь тонкую щель. Сняв футболку, я положила ее рядом с подушкой, сверху бросила мобильный, а сама упала на подушку, провалившись в нее. Потолок оставался все таким же безучастным. Я закрыла глаза. «Привет». И открыла. «Хороший шанс, чтобы суметь выспаться». Концентрация на дыхании очень важна. «Пожалуйста». — «Человека во дворе сбили». — «Это тебя мучает?» — «Меня мучает, что меня не мучает». — «Ты смогла поесть». — «Три чайных ложки омерзительной каши». — «Три чайных ложки жизни». — «Как поэтично». — «Давай теперь три часа сна?» — «…» — «Пожалуйста». — «Кто я для тебя?» — «Пожалуйста». — «Кто я для тебя?» — «Не надо». — «Где ты?» — «Пожалуйста». А раньше мы говорили обо всем на свете. О том, как бы ты назвала свою первую звезду, или что было, когда ничего не было, и было ли все черным, или белым, или цвета не было вовсе, или почему человек такой страшный и красивый одновременно. Мы спорили о разных вещах, мы говорили о красоте и пришли к мысли, что в жизни нет ничего некрасивого, что приставка «не» портит так много слов, что мир может быть коллективной галлюцинацией. Ты знала, что синий был моим любимым цветом. Я знала, что ты любишь пить кофе по утрам в кафе «У дяди Ди». Было ли это все, что я о тебе знала? Мы были знакомы непредставимо и невспоминаемо давно. Ты была для меня единственным мостом, соединявшим меня с понятием «живая». Все, что мне хотелось делать, делалось, потому что ты была в моей жизни, в моих мыслях, в моем горле — во мне. Корнями ты проросла так глубоко и осела так прочно, что без тебя все утратило для меня смысл. Это не значит, что смысл пропал, просто мне стало плевать на его существование. А есть ли что-нибудь хуже равнодушия? «Привет». — «Мы начинаем заново?» — «…» — «Привет». — «Расскажи мне что-нибудь, чего я не знаю». — «…Я тоже». Мне стало тяжело дышать. «Так больше не может продолжаться», — я услышала свой голос словно издалека. «Не может», — ты согласилась после непродолжительного молчания, в котором я успела почти умереть. «Живи». — «Ради кого?» — «Ради себя?» — «Не хочу». — «Это глупо». — «Я глупая». — «Ради меня?» — «Где ты?» — «Я с тобой». — «Ложь…» Ты хотела было сказать что-то, но замолчала. Я прикусила губу. Мне стало стыдно за то, что я сказала это, но брать слова назад нельзя, это же не вещи. Мне хотелось наконец-то начать настоящий разговор, от которого я же сама и уходила каждый чертов раз. И будь что будет. Мне было уже нестрашно, ведь терять уже было нечего. Кроме тебя самой, но ведь ты не принадлежала мне. «Это было больно». Как же я нуждалась в тебе… Ты повесила трубку. Ночь прошла без сна и движения. У меня затекли руки, ноги, спина, шея, язык, мысли. В мои легкие затекал отравленный холодом воздух; я кашляла уже который час. Дождь затекал в трубы. Из моих губ вытекали слабые выдохи. В ту ночь я решила: если я не сделаю что-то, я умру. Ты не звонила — я умирала быстрее, мчась сквозь свои миры со скоростью рождения новой звезды, или чиха зайца, или — банально — скоростью звука. Я лежала с открытыми глазами и не шевелилась. Дождь перестал и начал заново. Я умирала стремительно и неостановимо. До будильника оставалось два с половиной часа, когда я обнаружила себя не на своей половине кровати. С невероятным трудом я повернула голову и посмотрела на мобильный телефон. «ПРОСТИ МЕНЯ». Я отсчитывала в голове секунды, каждая стекала по моей щеке и переносице. Когда мне стало нечем дышать, мне не надо было даже прикидывать, сколько бы я продержалась без воздуха. Я потянулась за телефоном, чувствуя, как немного жизни возвращается в тело с каждым моим движением. Экран телефона загорелся при моем прикосновении. Что будет, если я позвоню тебе? Я так давно не звонила тебе первая. Когда все это началось? Сработал автоответчик. Я терпеливо выслушала механическое «оставьте сообщение после сигнала», а затем стала молчать в трубку и считать секунды упущенных возможностей. Восемь секунд. Нет ничего страшного и сложного в том, чтобы сказать «привет» или признаться, что ты был неправ или не знал. Одиннадцать секунд. Время капало на подушку, уже привыкшую убирать за мной слезы. Двадцать три секунды. Мое тело сотрясала неостановимая дрожь. Шесть тысяч триста восемьдесят восемь секунд. Телефон лежал рядом с шеей, горло не ловило гудки, и само еле их издавало. Мой так и не придуманный толком аппарат сломался, я не получила за него премию и не отдала ее на благотворительность. Дышалось мне спокойно, но с трудом, руки было не поднять, что уж говорить об остальном теле. Глаза болели, и я прикрыла их, но не полностью, чтобы иметь возможность смотреть в сторону окна. Когда мое сознание стало уплывать и я почти провалилась в полудрему, телефон завибрировал. Я ответила не сразу. Мне не хотелось начать не так, да и, если честно, мне было очень трудно шевелиться. Я начала говорить и не узнала свой голос. Разве этот хриплый тихий голос принадлежал мне? Мне стало страшно, и я замолчала. Ты сказала: «Я переживаю за тебя». Я прошептала: «Хоть кто-то переживает за меня». Ты сказала: «Не выдумывай». Я прошептала: «Если я умру, ты даже не узнаешь об этом. У тебя нет ни одной моей вещи, и ты не сможешь ничего положить в коробку. Ты не будешь знать, похоронили ли меня в земле или кремировали. Ты не будешь знать, похоронили ли меня вообще. Возможно, ты будешь пить кофе, когда это произойдет, или считать птиц на деревьях. Возможно, ты будешь не одна, или будешь спешить на встречу, или будешь спешить убежать. Возможно, ты прольешь кофе на стол, когда я умру, или увидишь, как в небо вспорхнут птицы, а перед тобой упадет серое перо. Когда я умру, где ты будешь? Будешь ли ты, когда я умру? Что будет со мной?» Ты сказала: «Не умирай, пожалуйста». Я сказала: «Я найду тебя». Ты заплакала. Перед моими глазами все поплыло, и я подумала о том, сколько нужно плакать, чтобы выплакать себя. Можно ли умереть от того, что плачешь? Ты прошептала: «Найди, пожалуйста, только живи». Я сказала: «Я умру, если не найду тебя». Когда у меня спросили, куда я уезжаю, мое горло сдавили уже давно знакомые спазмы. Очереди за мной не было, и я долго молчала, глядя на женщину за стеклом, сурово смотревшую на меня и нетерпеливо ожидавшую, когда я уже определюсь, куда мне нужно. Бросив взгляд на зеленое табло, висевшее наверху, я назвала первый попавшийся мне на глаза город, в котором, насколько я знала, была сеть кафе «У дяди Ди». Сдвинув очки на нос, женщина пристально посмотрела на меня и спросила, уверена ли я, как будто бы знала, что я не знаю, уверена ли я. Я кивнула и повторила: «Один билет в У. на ближайший поезд». — «Обратный возьмете?» — «Там куплю», — ответила я вместо того, чтобы сказать «нет». Забирая билеты, я поблагодарила ее и пошла прочь с вокзала. В моем распоряжении было еще три с половиной часа. Позвонив человеку, который считал меня своим другом, я зашла в кафе, где села возле окна. Было немноголюдно. Листая меню, я смотрела на картинки и пыталась найти то, от чего бы меня не отвернуло. В итоге заказав чайник чая и рис с овощами, я достала блокнот с ручкой и начала писать. Перечитав письмо, которое я написала матери и которое я хотела отдать человеку, считавшему меня своим другом, чтобы он отдал его в нужные руки, я скомкала его и утопила свои мысли в чае. «Привет. Я очень рада, что ты выползла на свет», — сказала мне девушка и села напротив меня. «Я ненадолго», — отозвалась я и спрятала скомканный лист в карман пальто. — «Хоть сколько». Мы замолчали. Она заказала десерт и рассказывала что-то, пока я продолжала топить себя в чае. Мы просидели так около сорока минут, до моего поезда оставалось немногим больше двух часов. Я поднялась, и человек, считавший меня своим другом, осекся. «Тебе уже пора?» — «Передашь моей маме, что я буду в порядке?» Она изменилась в лице и медленно встала следом. По ее голосу, по тому, как она чуть повернула голову в сторону и взяла в руку мобильный я видела, как она сомневается в чем-то, и это ей не нравится. Подойдя ко мне непозволительно близко, она вглядывалась в мои глаза, и мне хотелось их отвести в сторону, потому что она читала меня, я словно раздевалась под этим взглядом, мне было невыносимо, но я смотрела, как смотрит она, пока она не произнесла: «Куда ты собралась?» Я молчала и не пыталась отвести глаза в сторону, чтобы хоть немного показать, как я раскаиваюсь, но я не отводила, потому что не раскаивалась. «Когда ты вернешься?» Мне было трудно смотреть, но не смотреть было бы еще труднее. В конечном счете она задала еще один вопрос: «Ты едешь к кому-то?» Мне было всего двадцать три, и я сжимала ее кофту, уткнувшись лбом в ее ключицы. Когда мы стояли на платформе, я отдала ей ключи от места, где я жила. Человек, считавший меня своим другом, молча положил их в карман сумки. Это так странно, ведь она давно перестала ходить с сумкой, а носила на одном плече кожаный портфель. Поджав губы, она смотрела на меня одновременно и осуждающе, и печально. Она боялась за меня, а у меня замерзали ноги, но я не шевелилась. Все необходимое вместилось в рюкзак, остальные вещи остались в квартире, но меня это не заботило совсем. «Не знаю, как сказать твоей маме». — «Скажи, что я уехала». — «И зачем?» — «Зачем сказать?» — «Зачем уехала». После непродолжительного молчания загрохотал мой поезд. «Ты всем сердце разобьешь, если уедешь». — «Я разобьюсь, если не уеду». На ее скулах заходили желваки, но она взяла себя в руки. «У тебя будет с собой мобильный?» — «Конечно». — «Если что, звони обязательно». — «Хорошо, я буду», — соврала я. Когда мы попрощались, я неуклюже обняла ее и тут же отпустила. Мне невыносимо было, когда меня касался кто-то, но человеку, считавшему меня своим другом, я позволила это сделать, ведь ей это было нужнее, чем мне. «Скажи ей, что…» — старые гудки сдавили мое горло, в кармане пальто вибрировал телефон, а я даже мысленно с трудом заканчивала фразу. «…Я ЛЮБЛЮ ЕЕ». Она кивнула, поняв все, и, развернувшись, быстрым шагом пошла прочь. Человек, считавший меня своим другом, плакал, в моей душе ничего не отзывалось на этот звук. Достав телефон, я обнаружила несколько пропущенных звонков, все они были от матери. Ты не звонила, и у меня начинали гореть плечи. Не то чтобы я сомневалась в своем поступке, но от мысли, что я действительно отправилась куда-то одна, не зная, к чему это приведет, мне становилось хуже. Проводница смерила меня сканирующим внутренности взглядом, и мне захотелось в душ. Заняв свое место, я повернула голову к окну и стала смотреть на проносившиеся мимо здания и размазанные нагие деревья. Пока проверяли билеты, я смотрела на людей, мелькавших в экране моего окна и остававшихся позади, я наблюдала жизни, которые не проживала, но могла прожить, сложись все иначе. Мир, который я оставила где-то там, за плечами, смотрел в мою спину и стрелял каждый раз, стоило мне вспомнить о нем. Из ран на моей спине можно было составить красное звездное небо. Меня поймали в момент, наиболее неподходящий для проверки моего билета. Горло сдавливали слова, которые я так и не сказала. Глотать было больно, и я замерла, стараясь вдохнуть свою порцию воздуха. «Девушка, с Вами все в порядке?» Я кивнула, соврав в этой жизни миллионный раз в ответ на такой пустячный и короткий вопрос, большого значения которому почти никто никогда не придавал. Мне хотелось пустить слезы с обратной стороны лица, чтобы никто не знал, когда я плачу, но наши организмы так не умели, и мне пришлось вытереть лицо рукавом темного свитера. «Если что-то понадобится, подойдите ко мне», — негромко и ласково произнесла проводница, и я впервые вгляделась в нее. Она была старше меня всего на несколько лет, и глаза ее были полны жалости. Понимая, что ее намерения искренни, я выдавила из себя подобие улыбки, скривив уголки губ. Говорить мне было трудно, поэтому я кивнула, глядя прямо ей в глаза, что на универсальном языке жестов могло бы обозначать «спасибо». Она улыбнулась мне в ответ, и кончиками пальцев своей души я смогла дотронуться до понятия «живая». Когда проводница ушла, мне стало немного грустно. Она напомнила мне маму. «Ты понимаешь, что ты творишь?» — «Ты не звонила мне с самого утра». — «Когда начинается утро?» — «Я еду в У.». — «Маме хоть…» — «Что?» — я не могла расслышать, что ты говорила, связь стала пропадать, что немало меня раздражило. «Эй?» — «…ме … будет волно…ся… Ты… шься ей… же?... Убьет». — «Я тебя совсем не понимаю», — сказала я, когда мой голос перестал дрожать. Горло ловило телефонные гудки, а я на самом деле все понимала, но не хотела признаваться в этом. Мне было страшно выйти на следующей остановке поезда, позвонить родителям и сказать им, какую глупость я совершила, как мне страшно, как я медленно умираю который день, месяц, год, которую жизнь, и жизнь ли, мои мысли понеслись бешеным потоком, я не успевала за ними, поезд не смог бы догнать их, даже если разогнался бы до скорости мысли среднестатистического человека, но я не была таковым, и не потому, что много думаю о себе, как раз потому, что не думаю, я не была такой, я вообще практически не была. Но еще страшнее мне было от мысли, что мне придется выйти и вернуться туда, откуда я сбежала. Когда мои руки не могли уже держать телефон, я полезла в рюкзак и достала успокоительное. Мой сосед с недоверием взглянул на меня и на таблетки, потом вновь на меня и пробормотал что-то про сгнившую молодежь, видимо, счел меня наркоманкой, я не отреагировала. Зачем? За всю ночь я так и не сомкнула глаз. Мама пыталась дозвониться до меня, но я не снимала трубку, не столько из-за того, что не хотела говорить, хотя говорить я тоже не хотела, сколько из-за того, что мне всегда невыносимо слышать, как она плачет, да и кто вообще может спокойно слушать, как плачет мама, особенно если причина слез — ее непутевый ребенок, которому двадцать три и который сбежал неизвестно куда, не в силах объяснить, что именно он хочет найти и почему не сказал никому об этом. Связь периодически пропадала, и я схватилась за это оправдание, как за единственное спасение, мысленно коря себя за причиненную боль человеку, который любил меня больше всего на свете. Мне будет стыдно. Когда я выйду из вагона, когда смогу унять дрожь в пальцах, я позвоню ей. В семь утра мы были на месте. Мама сняла трубку мгновенно, кажется, я даже не успела услышать гудок. Она не спала всю ночь, целые сутки она не находила себе места, и пусть я не находила его уже много лет, один ее день шел за мое столетие. У меня перехватило дыхание, и я подумала, что если не буду дышать, то умру на перроне с мобильным телефоном у горла, из которого будут раздаваться мамины слезы. Это было так тяжело, что я застыла на месте, не в силах оторвать ногу от земли, а верхнюю губу от нижней. Я промычала что-то в ответ, и мама расплакалась с новой силой. Я чувствовала, как по моему телефону стекали капли, просачиваясь сквозь километры и погасший дисплей, они капали на мои ботинки, я смогла сказать: «Я скоро вернусь» — хотя на самом деле понятия не имела, когда настанет это «скоро» и настанет ли. Меня затошнило возле фонарного столба, прохожие брезгливо отшатнулись от меня, даже те, которые стояли в десятках метров. Мне было все равно. Мне было до фонаря. Мой телефон рыдал голосом мамы, и я чувствовала себя живой, у которой отнимали жизнь по кусочкам, складывающимся из обрывочных фраз и неровных вздохов человека, любившего меня больше всего на свете. Я вытерла рот тыльной стороной ладони и сплюнула остатки моей совести, я сказала матери, что все будет хорошо, но она не поверила, и я не верила, но мы сделали вид, что верим в это. Она умоляла меня вернуться или подождать на том месте, где я стою, пока они с папой доберутся до меня. Мое сердце затяжелело настолько, что меня снова согнуло к земле, на этот раз без видимых последствий. Мне пришлось сказать ей немного правды, потому что врать еще больше я была не в состоянии. Мне пришлось сказать ей, что я ищу. «Что ты ищешь, господи?» — «…Я не знаю». — «Вернись домой, мы снова сходим с тобой к врачу и решим проблему, и…» Она говорила, мое ухо ловило слова, но я не слышала ее, мы не слышали друг друга. «Я ищу человека». — «Господи, какого еще человека ты ищешь?!» — «Я… я не помню». — «Вернись…» — «Он сможет помочь мне». — «Тебе поможет врач. Я умоляю тебя…» — «Не думаю, что это будет врач». — «Кто как не врач?!» — «Кто как не не врач в моей ситуации?» — «Много ты понимаешь, господи!» Она расплакалась с новой силой, потом она злилась, и кричала, и ругалась. Затем я смогла, наконец, разогнуться и пойти в какую-нибудь сторону. Когда крик стал затихать, она снова произнесла: «Вернись, пожалуйста». — «Я вернусь», — и это не было неправдой. — «Когда?» — «Я не знаю». Я могла бы соврать, сказав, что уехала кутить с друзьями, но она все равно не поверила бы мне. Мне было непредставляемо паршиво. Мы говорили долго, покуда телефон угрожающе не завибрировал, сообщив о мизерном проценте зарядки. Мы попрощались скомкано, неправильно, сказав не те слова, она просила позвонить из отеля, почему-то она думала, что я направлюсь в отель, я сказала, что позвоню, и когда мы повесили трубки, я посмотрела на дерево, на котором повесилась бы тут же, будь у меня веревка и силы взобраться туда. С восьмипроцентным зарядом в кармане я поправила лямку рюкзака и двинулась в глубь незнакомой мне улицы, бывшей мне на самом деле знакомой, но знакомой так давно, что я успела забыть ее. Я медленно шла от фонаря к фонарю, рукой проводя по столбам, что я проходила мимо. Прохожие изредка косились в мою сторону, я забывала тут же их взгляды, иначе бы как я смогла нести весь этот груз тяжелых и осуждающих — за что, я не понимаю, — зримых осуждений? Я касалась фонарных столбов озябшими руками, мои пальцы замерзали все сильнее, покуда внутри них не стало так же холодно, как и снаружи. Вскоре пошел дождь. Мы не разговаривали друг с другом. Наверное, мои слова сильно ее задели, хотя она и старалась не подавать виду, но ведь «стараться» и «делать» — абсолютно разные вещи. Ее молчание говорило со мной, но я была слишком упряма, чтобы извиниться, и пусть меня грызло чувство вины, с этим я еще как-то могла прожить. Когда она протянула мне перчатки в ответ на мое «Господи, ну какого хрена так холодно», они уже были согреты. Ей не пришлось ничего говорить. Мама спрятала свои руки в карманы, и в продолжающемся молчании мы пошли по знакомой мне улице, вот только теперь мне было невыносимо. Мне пришлось остановиться, потому что поднимать ноги я больше не могла. К бордюру меня пригвоздило грузом такой вины, что впору было провалиться под этот город и вылететь в космос с другой стороны земного шара. Нужно было только повернуть голову и произнести слова, внутри меня дававшиеся мне так же просто, как решения задачи «сколько будет 2 + 2?». Прошли годы, прежде чем я смогла повернуть голову и оторвать глаза от камня, лежавшего у моего ботинка. Рядом со мной стоял фонарный столб и сиротливо жался разбитым плафоном к веткам умирающего дерева. «Вернись домой». — «Я это и делаю», — отвечаю, а сама чувствую, как завибрировал телефон, предупреждая меня о том, что он вот-вот готов отключиться. «Побереги заряд телефона», — словно читая мои мысли, говоришь ты. «Как ты тогда будешь мне звонить?» — «Глупая, — отвечаешь ты беззлобно, даже грустно, из-за чего у меня екает сердце; после недолгого молчания ты добавляешь негромко и обреченно: — Ты же знаешь, что… вно… ла». — «Что?» — в ответ молчание. Я кричала и кричала в трубку, тщетно надеясь докричаться, но со мной говорили лишь гудки, а потом в телефоне повисла тишина. Я сжала мобильный в руке, от злости намереваясь стиснуть его так, чтобы экран треснул. Слезы шлепались мне на руки, на нетреснутый экран телефона, на плечи и рюкзак. Я задрала голову, закрыв глаза и надеясь захлебнуться в этом дожде, пока она не тронула меня за локоть и не заставила посмотреть ей в глаза. Она говорила мне о чем-то, но я ничего не слышала. Сквозь шум дождя до меня изредка долетали даже не обрывки слов — звуки. Из них можно было бы составить песню, что она пела мне, когда я была ребенком и не могла подолгу заснуть, особенно в грозу. Она была младше, чем позавчера, и я, с трудом разлепив губы, произнесла: «Мам?» Ее перчатки выпали из моих рук прямо в лужу, вслед за ними едва не упал телефон. Я нагнулась, чтобы спасти перчатки, но нигде не могла их найти. Как одержимая, я шарила руками по мутной луже, ощупала каждый сантиметр грязи, но перчатки как в воду канули. Невесело усмехнувшись так вовремя пришедшему в голову фразеологизму, я не без труда поднялась на ноги — мои колени были черны от грязи — и хотела извиниться перед матерью, но рядом со мной все так же сиро ютился не работавший фонарь. Спрятав мобильный телефон в карман, я огляделась по сторонам в поисках хоть каких подсказок, но так ничего и не обнаружила. Что я хотела отыскать? Женщину, так похожую на мою мать? Перчатки, чудом оказавшиеся на лавке, стоявшей под навесом какого-то муниципального здания? Зажмурившись, я встряхнула головой, пытаясь прогнать прочь дурные мысли. «Хватит пить столько таблеток, и выспись уже наконец… и поешь… и… господи», — выдохнула я с облаком пара. Зачем я делаю все это? Чего ради я сорвалась с места и поехала в У.? В моей голове творилась полнейшая неразбериха. Я забыла, как приехала в этот город. Лишь по крупицам собрав в памяти то, что осталось от воспоминаний, я поняла, хоть и не сразу, где я нахожусь. Достав из кармана мобильный телефон, я включила его и, заметив, что заряд по-прежнему составлял восемь процентов, решила позвонить тебе. Пять раз я пролистала свою телефонную книгу от и до, но не нашла твоего номера. Во входящих вызовах была лишь мама с ее переживаниями, болью и немой просьбой вернуться. Внутри меня все похолодело. В очередной раз пролистав список вызовов, я почти было сдалась, как раздался звонок. Я сняла трубку так поспешно, что на той стороне вряд ли успели услышать гудок. «Тише, тише, успокойся», — негромко произнесла ты. Внутри меня образовался крошечный комок тепла, и чем дольше я слушала твой голос, тем быстрее холод вытесняло из меня наружу. «Почему я не могу найти твой номер?» — задала я вполне логичный вопрос. «… удал… ла». — «Что? Я ничего не расслышала». — «Тебе нужно поспать и поесть». — «Я не голодна, да и спать мне не хочется». — «Хочется или нет, но тебе это нужно». — «Мне нужно найти тебя». — «А если я скажу, что ты найдешь меня, если вернешься?» — «Ну что за бред?» — выдыхаю я, и мое горло начинает вновь ловить гудки. — «…Не уходи», — мои слова шепотом разносятся по улице и прячутся в трещинах домов, залезают за шиворот к одиноким прохожим, заставляя тех оборачиваться и искать взглядом кого-то давно потерянного. Делаю несколько шагов и замираю опять. Кругом ни следа дождя. В висках пульсирует мысль о том, что и правда нужно передохнуть. Надо отыскать место, где я смогу перекантоваться хотя бы ночь. Ноги сами ведут меня по дороге к старому отелю, гордо носящему две звезды. Мои глаза видят знакомую картину, но не узнают ее. Я словно ничего не осознаю, глядя перед собой; знаю, что передо мной что-то есть, но не понимаю этого. Проморгавшись, открываю глаза и обнаруживаю себя на островке безопасности. Мимо лениво плетутся машины, будто только что проснувшиеся мухи. Загорается зеленый, и я осторожно перехожу дорогу. Как долго я шла сюда, не осознавая, что могу перейти дорогу на красный? «С Вами все в порядке?» — обеспокоено спрашивает подошедший ко мне длинный парень. Я встречаюсь с ним взглядом и вымучиваю из себя всевпорядкешную улыбку. Он проводит рукой по кучерявым волосам цвета медной проволоки и зачем-то кивает. Этот жест кажется мне удивительно знакомым. Я смотрю, но я не вижу, и он уходит, вернее, это я отдаляюсь от него, пока он стоит на месте и в очередной раз озадаченно лохматит свои волосы. Он смотрит мне вслед, но я уже не знаю об этом, потому что ноги унесли меня слишком далеко, чтобы рассмотреть его печальное лицо. «С тобой все в порядке?» — «Я обещала позвонить из отеля». Когда, бога ради, я успела поднять трубку? «Ты так долго не выходила на связь», — мама плачет мне в трубку, и я вытираю ее слезы со своей щеки, пытаясь спрятаться от них под навесом отеля. — «Мы разговаривали от силы час назад…» — «Ты молчишь столько дней…» — внезапно она замолкает. «Мам?» Мне становится больно и страшно. Я давно уже знаю, что телефон лежит в моем кармане, а я стою на пороге своего номера, но на моих губах продолжает гореть один и тот же вопрос, просьба, может, даже крик о помощи. Я не знаю, что это. Я начинаю забывать, что я здесь делаю и как я тут оказалась, и лишь только я вспоминаю о тебе, как всё вокруг меня начинает приобретать, если хотя бы не очертания, то хоть что-то отдаленно похожее на них. Мною движет лишь одно желание отыскать тебя, потому что мне кажется: лишь ты одна способна дать мне ответы на вопросы. И словно чувствуя, что я думаю о тебе, ты звонишь мне опять, но я не спешу брать трубку. Мне нужно достучаться до себя, чтобы уразуметь, ради чего все это, но я не могу. Внутри меня стоят стены, и я не могу понять: то ли мир находится в комнате за этими стенами, то ли я сама заперта в помещении. «С тобой все в порядке?» Я смеюсь ей в трубку. Ну как? Как можно задавать мне такой вопрос, когда вся я состою из беспорядка? «Твоя мама…» — начинаешь ты. «Мам?» — мои губы в тысячный раз повторяют одно и то же слово. Я падаю на кровать, даже не расстелив ее. В номере прохладно, но мне все равно. Разве может меня это волновать больше, чем то, что холодно маме? Внутри тихонько проскакивает: а может, вернуться?.. Подрываюсь с места и рывком сажусь на кровати, тяжело дыша. Вернуться?.. А как же ты? «Помоги мне». Кто это произнес? Я? Ты? Мама? Мое горло не ловит ни гудков, ни звуков, оно полно не вырвавшихся на волю слов, тех самых, что рождены были быть свободными, а не таящимися в моем горле. Там слишком тесно, а я ненавижу, когда мне нечем дышать. «Я тоже», — говоришь ты. «Пожалуйста…» — мой голос срывается в хриплый просящий шепот. Меня словно душат, и слова я произношу с неестественными паузами. «Мне нуж. Но. Найти те. Бя. Где. Ты?» — «Я не могу…» — «Я ничего не помню», — устало выдыхаю я. — «Я знаю». — «Так помоги мне!» — «Зачем ты хочешь найти меня?» — после долгой паузы спрашиваешь ты. Мои губы трогают родное слово, ласково выпущенное из горла. Мам… я умираю. Если я не смогу найти свой дом, то разве это будет жизнь? Разве будет во всем этом смысл, если мне будет все равно на то, что творится вокруг меня, внутри меня, внутри других людей? Ты можешь называть это смыслом жизни, глупостью, домом, может, Богом, да как угодно, но это то, что будет давать мне силы жить, поможет мне идти, пока я сама не могу держаться на своих ногах. Я умираю, и мне нужно найти дорогу домой. В моем рту так много слез — и моих, и маминых, и твоих, — что я начинаю захлебываться, но мне нужно дать тебе ответ, потому что я слишком много брала и не отдавала взамен. Какой же эгоисткой я была… «Мне с тобой спокойно», — я не умею признаваться в любви. Может, раньше у меня получалось это, но это было в то время, которое я забыла. Может, я никогда не умела этого. Может, мне действительно просто нужно хоть немного поспать и поесть? «Ложись поспи», — словно прочитав мои мысли, шепчешь ты мне в трубку. «Но…» — я пытаюсь слабо сопротивляться, но конечно же у меня ничего не выходит: с тобой обычно очень трудно спорить. Ты говоришь мне о чем-то, но я не вслушиваюсь, наслаждаясь твоим голосом, который убаюкивает меня подобно колыбельной матери. Я уже начинаю проваливаться в сон, как внезапно ты произносишь нечто такое, что заставляет меня подорваться на кровати с широко раскрытыми глазами. «Кафе тут рядом, ты можешь поесть там». — «Что ты сказала?» — «Оно рядом». — «Кафе…» — шепчу я, и у меня в голове становится щекотно оттого, что я не могу точно вспомнить, почему это кажется мне безумно важным. «Наверное, я сначала поем». Ты вздыхаешь облегченно: наконец-то я проявляю хоть какую-то инициативу по отношению к себе. Не знаю, чувствуешь ли ты, что на самом деле есть мне совсем не хочется — мне жизненно необходимо проверить это кафе. На улице меня застает пронизывающий соленый дождь, я подставляю ему руку, и он обнимает мои пальцы прохладным дыханием. По мере того, как я приближаюсь к кафе, которое я приметила через дорогу, дождь усиливается до невероятного. Разве может он идти с такой всепронизывающей силой? Казалось, он вгрызается в землю со скоростью проносящейся в мыслях умирающего жизни. Дождь изрешетил меня, прежде чем я успела дойти до кафе. Дыры, что остались после него, очень скоро заполнились слезами, и внезапно я стала весить больше ровно на вес всех слез, что я видела в своей жизни. На улице было так темно, словно стоял поздний вечер, в то время как на самом деле стрелки часов едва перевалили за полдень. В кафе зажегся свет, немногочисленные посетители разбрелись по своим углам с чашками кофе или чая. Я стояла возле большого стекла и смотрела внутрь, пока не заметила тебя. Кофейня «У дяди Ди» сама нашла меня, но мне уже было плевать. Центр моей Вселенной, лениво размешивая сахар в чашке, скучающе изучал остатки пирога. Рядом пристроился вибрировавший мобильный телефон. Моя рука успела накрыть твою руку, прежде чем она успела поднять трубку. «Вдруг это срочно?» — строго спрашиваешь ты, хотя я знаю, что на самом деле меньше всего ты сейчас хочешь, чтобы тебе звонили с работы. «Будет срочно, перезвонят еще раз», — усмехаюсь я и пытаюсь сдуть мешающую прядь волос. Когда после короткой стрижки волосы начинают отрастать, а тебе лень идти в парикмахерскую стричься, приходится мириться с некоторыми неудобствами. Разумеется, у меня ничего не выходит, и ты немного лохматишь мне волосы. Не то чтобы это сильно помогло, но мне приятно. Пусть мы и знакомы всего неделю, ты позволяешь себе вольности, которые я вынуждена прощать. Трудно устоять от того, что приносит тебе удовольствие, особенно если это бесплатно, а ты так устал от учебы в университете, что пришлось сбежать в соседний городок с девушкой, которая некогда проходила практику в твоем учреждении образования и время от времени захаживала на кафедру. «Хватит сверлить взглядом мой пирог». Я облизываю губы, и ты, едва улыбнувшись, отводишь взгляд и используешь телефон как предлог, чтобы не смотреть мне в глаза. Я и сама не ожидала от себя такого. Жест вырвался непроизвольно, но пришлось делать хорошую мину при плохой игре, и, пряча смущение как можно дальше, я придвигаю к себе твою тарелку и за обе щеки принимаюсь уплетать пирог, пока ты говоришь по телефону. «Я свободна до конца недели, и я не приеду… Я сейчас в другом городе… Не за что. До свиданья», — говоришь ты и с плохо скрываемым раздражением кладешь телефон на стол. Однако вскоре раздражение сменяется неприкрытым изумлением, ты вперяешь в меня пронизывающий взгляд и негромко, что явно предвещает беду, интересуешься: «И где мой пирог?» — «Девушка, можно нам еще сладенький кусочек маленького француза?» Уж не знаю, что меня ужалило в язык — или в голову, если на то пошло, — но почему-то вместо того, чтобы просто попросить добавки «Наполеона», я произношу это. Надо отдать должное официантке, она теряется буквально на секунду, а затем, улыбаясь, кивает мне. Как же страшно мне было поворачивать голову. «Сладенький кусочек маленького француза?» — ты едва сдерживаешь улыбку. «Я забыла, как называется пирог», — честно признаюсь я, и ты заливаешься смехом. Я готова провалиться в подвал кафе, если таковой имеется подо мной, однако проходит время, а я все так же продолжаю сидеть за столиком кафе и слушать, как ты смеешься. «Ты нечто», — подытоживаешь ты. Я пожимаю плечами, якобы говоря «ну что с меня взять?», после чего робко улыбаюсь. «И как только я тебя встретила?» — вслух шепчу я, после чего обрываю свою мысль, потому как вижу, что ты замираешь. Мой взгляд опускается ниже и нашаривает твою руку. Спирает дыхание, и я судорожно пытаюсь втянуть в себя немного воздуха. Капли дождя шлепались мне на макушку. Я провела рукой по длинным волосам, будто бы намереваясь смахнуть с себя дождь, что было смешно, но никто не засмеялся. В трубке плакала мама. Как давно я говорила с ней по телефону? Во внезапно наступивших сумерках я обнаружила себя стоявшей напротив здания, закрытого на ремонт. Меня словно затягивало в трясину, и я всеми правдами и неправдами силилась вырваться наружу, но меня держало надежно и засасывало вниз. «Мам?» — пролепетала я помертвевшими губами: в трубке было напряженно тихо. «С Вами все в порядке?» — слышу я знакомый голос. «Вы не знаете, где я?» — вопросом на вопрос я отвечаю долговязому парню с медной шевелюрой. — «Вы не знаете, где Вы?» — на секунду изумляется он, после чего с грустью неловко отводит взгляд в сторону, словно бы жалея о том, что спросил меня, в порядке ли я. Затем он произносит нечто, едва слышно, так, что мне совсем не разобрать его слов: «Вы… и… ете». — «Простите, я совсем не расслышала Вас». Мои слова звенят на улице как монеты, брошенные на стол. «Это Вы меня простите», — бормочет он и исчезает в сумерках. Иногда мне казалось, что я приходила в себя и понимала, где нахожусь. Я могла чувствовать. Жить. Значило ли это, что я открывалась для новой боли? Это пугало меня, ведь я даже не смогла разобраться со старой. В итоге я замерла посредине комнаты. Время врезалось мне в спину. Я вытащила замерзшими пальцами мобильный телефон из кармана пальто и вперила взгляд в экран. Подсвечивая красным, он сообщал мне о том, что заряда в батарее осталось все еще восемь процентов. Ты позвонила. В восемьдесят восьмой раз с момента, как я оказалась в этом городе. В первый раз я не поднимала трубку. Я смотрела на экран и пыталась найти в этих пикселях тебя. Это была и твоя, и не твоя фотография. Человек, смотревший на меня с экрана не мог быть тобой. Чем больше я вглядывалась в телефон, тем больше узнавала на фотографии себя. Я открыла глаза и рывком села на кровати, чего делать явно не стоило. Искры из моих глаз прожигали пространство вокруг меня, и я стала думать, как скоро здесь будет достаточно дыма, чтобы я задохнулась и умерла? А ведь во сне мне казалось, что я почти вплотную приблизилась к понятию «живая», взяла его за руку и оно коснулось пальцами моего сердца. Который день я неустанно — что смешно, учитывая мое физическое состояние — продолжала поиски. Я не раз подходила к кафе, которое ты так любила в этом маленьком городе, даже завтракала там несколько раз в то время, в которое ты обычно любила пить кофе. Я искала, искала, и в итоге оказывалась в своем номере с телефоном в руке и пустотой внутри. На улице уже вовсю бесновалась зима, а в комнате было так холодно, что иногда мне казалось, я дышала холодом. Я была холодом, и стоило мне вновь взять в руки телефон, как по нему узорами расцветал иней. «Ты меня вообще слушаешь?» — «А?» — я очнулась напротив кафе, где мучительно долго выискивала тебя глазами. Но тебя там не было… Я знала это с самого начала, с той самой минуты, как моя ладонь накрыла твою руку, но я упорно отказывалась верить в тот факт, что тебя там нет, что на самом деле здание, в котором находилось кафе, уже несколько лет как было закрыто на ремонт, а я все это время топталась на месте. Мой потерянный и беспомощный вид отпугивал прохожих. Мне приходилось выворачивать себя наизнанку, чтобы пустить слезы по щекам так, чтобы их никто не видел. Людям было все равно. Они сами столько раз выворачивали себя, что забыли, какая сторона настоящая. Иногда наступали времена, когда и мне хотелось забыть это, но ты мне не позволяла. И мама — тоже. «Мама…» — я прошептала тебе в трубку и ты оборвалась на полуслове. За все время, что я топчусь на одном месте, мама звонила мне бессчетное количество раз, я же — всего пару раз, в самом начале, но потом, когда я захотела позвонить ей сама, телефон молчал, а горло издавало протяжные гудки, как умирающий кит. Мне было страшно не из-за того, что она не брала трубку — вызов просто не мог протиснуться дальше моих слов. Он застрял в горле где-то под «Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ» и «ПРОСТИ МЕНЯ». «Ты не жалеешь, что уехала?» — «Если бы я не уехала, случилось бы страшное». — «Что, например?» — «Я могла опять попытаться сделать себе… больно», — мне очень трудно произносить это слово при тебе, и я стыдливо понижаю голос, но ты все равно слышишь и не осуждаешь меня; твой голос наполняется теплотой и грустью, ты произносишь нежно: «Ты постоянно делаешь себе больно…» Моя изнанка была испещрена царапинами от непроизнесенных слов и несовершённых поступков, ладони и фаланги были в шрамах-полумесяцах от следов ногтя большого пальца, на моих костях были начерчены даты, символы, выжжены отдельные слова. Я видела, как с кровью проступает на моей коже обида. Мне хотелось сказать тебе, как сильно я скучаю, но зачем, если ты и так это знала? «Вот, опять», — со вздохом говоришь ты. «Где мне тебя искать?» — пытаясь проглотить слезы, хрипло шепчу я. «Сначала тебе нужно поесть…» С моих губ срывается истерический смешок. Моя жизнь ломается с хрустом костей на протяжении уже нескольких лет, а ты каждый раз напоминаешь мне о том, что мне нужно поесть или поспать. Будь я чуточку не настолько внутри себя, поставь я себя на место матери, поседевшей быстрее, чем было заложено природой, благодарно улыбнись я в ответ на «С Вами все в порядке?», я поняла бы, как часто ты говорила мне о том, что любишь, но в своей боли человек бывает эгоистичен до невозможности. «Я поем…» — мне хочется, чтобы это звучало не так, словно я огрызаюсь, и в итоге оно звучит еще резче. Ты молчишь, и я утыкаюсь носом в землю — так сильно меня согнула тишина в телефонной трубке. «Где ты?.. Пожалуйста, скажи мне…» — я закрываю глаза и сдаюсь тебе, беззащитная в своей боли. Ты говоришь мне что-то после долгой паузы, и я проклинаю все на свете, потому что я опять ни черта не слышу. Лишь в конце до моего уха долетает обрывок вопроса: «…мы тогда были в кино, помнишь?» — «Кино…» — бессмысленно повторяю я и поднимаю глаза на огромный экран. Мы сидим на последнем ряду в практически пустом кинозале. Перед нами через несколько рядов сидят подростки и слишком громко комментируют происходящее на экране. Обычно ты сильно раздражаешься и отпускаешь в адрес комментаторов едкие замечания, сравнимые по громкости с биением моего сердца, когда ты невзначай касаешься меня бедром или рукой в общественном транспорте. Сегодня ты необычно молчалива, и я не могу взять в толк, провинилась ли я перед тобой или у тебя просто нет настроения, может, ты витаешь где-то в своих мыслях или чувствуешь себя не очень хорошо. Но тогда зачем ты арендовала автомобиль и домчала нас сюда? Я знаю, как ты любишь этот маленький город, и в особенности несколько его мест: кафе и кинотеатр. Уже минула середина фильма, а я до сих пор не могу понять, то ли это драма, то ли комедия. Мое внимание больше сосредоточено на твоем профиле, нежели на экране. Я так часто смотрю на тебя, что ты с уставшим вздохом шепчешь: «Ты так косоглазие себе заработаешь». Я рада, что в зале темно, и никто не видит, как пылают мои щеки. Мои пальцы осторожно трогают лицо, и от места прикосновения начинает подниматься дым. Мне плевать на картину, даже если она была высоко оценена кинокритиками по всему миру. В этот миг для меня ничто и никто, кроме тебя, не имеет значения, хотя, возможно, если бы от моих щек действительно повалил дым, я бы этим явлением заинтересовалась. Я не замечаю, как улыбаюсь глупым мыслям, и от тебя не укрывается эта дурацкая усмешка. «О чем ты думаешь?» — «О дыме». — «О сигаретном?» — посуровевшим голосом спрашиваешь ты. До встречи с тобой я дымила как паровоз, в результате чего мой голос приобрел характерную хрипотцу. Однажды застав меня у места встречи с сигаретой в зубах, ты сказала просто, что если увидишь меня еще раз с сигаретой, то это будет последняя наша встреча. «Нет». Наверное, что-то в моем голосе заставило тебя смягчиться, и твое непроизнесенное извинение впиталось в мою кожу. Иногда я чувствовала себя ребенком рядом с тобой, хотя разница между нами была всего в пять лет. Мне хочется взять тебя за руку и выйти из кинотеатра, увезти куда-нибудь, где нет никого, накрыть тебя пледом и дать кофе с корицей, но внутренне я сжимаюсь, боясь даже не дотронуться до тебя, а просто поднять руку с таким желанием. Это до странного смешно, ведь я не первый раз влюбляюсь, я касалась чужой руки — и не только ее — не раз, но с тобой… «Тебе настолько не нравится фильм?» — спрашиваешь ты, по-своему интерпретируя мое поведение. Внутри я грызу себя за горло, но снаружи произношу, поворачиваясь к тебе: «Что с тобой такое?» Ты вздыхаешь так устало, что я разрываю себя на клочья. Я не думаю, что ты ответишь, однако ты произносишь короткое: «Мама». Тогда мне нужны были объяснения и я честно не понимала тебя в разговорах о матери. Ты была взрослым человеком, отвечала за свои поступки и распоряжалась своей жизнью так, как хотела, потому что это была твоя жизнь, но бывали такие моменты, когда ты знала, что расстроишь свою мать, и все равно в девяти случаях из десяти не отступала от задуманного, но видеть то, как ты мирилась с последствиями, видеть сам факт того, что тебе приходилось по собственной воле видеть и принимать эти последствия, мне было иногда физически невыносимо. Пусть я и не была уже тем подростком, сидевшим на пару рядов ниже меня и гогочущим над шуткой из фильма, но в некоторых вопросах я вела себя до абсурдного глупо. Ты поворачиваешься ко мне, будто бы собираясь что-то сказать, ведь ты знаешь, как часто мне нужно слышать объяснения, твой рот приоткрывается, готовясь выпустить наружу правду, но внезапно ты отводишь взгляд и продолжаешь смотреть сквозь огромное полотно, где сменяют друг друга кадры. Я корю себя за то, что не имею ни малейшего понятия, как помочь тебе, ведь как можно помочь, если ты расстроил маму? Ты смотришь на мои колени, где покоятся мои руки и кончиками пальцев касаешься меня. От моей кисти поднимается дым, и я закрываю глаза, пропадая в нем. Откашлявшись, я помахала рукой перед своим лицом в тщетной попытке прогнать от себя дым. Парень с взлохмаченными медными волосами поднес сигарету к губам, а затем, словно только что заметив меня, поспешно затушил ее и бросил с виноватым видом. С минуту мы стояли молча. Я — прислонившись спиной к стене, уставшая, будто бы пробежала пару миль, он — в такой же позе, но более напряженный. И невооруженным взглядом было видно, что он хочет что-то сказать. Это было заметно по тому, как он переминался с ноги на ногу и часто водил глазами с одного предмета на другой, а затем на меня. Не то чтобы мне было не все равно, но чувство, что я знаю его, не покидало меня с момента нашей первой встречи, и в итоге первой не выдержала я сама. Но стоило мне раскрыть рот, как он опередил меня: «Как ты, в порядке?» — «А мы уже успели перейти на “ты”». Он улыбнулся краешками губ, как если бы знал меня очень давно. Я следила за линией его рта и будто бы смотрела на свое отражение. Видимо, он сказал что-то, чего я не услышала, но его губы продолжали улыбаться. Откуда тогда был голос? Я обернулась, но никого не увидела. То есть совсем никого. Улица была пустынна, как если бы всех жителей срочно эвакуировали. Зрелище было жутковатым, особенно когда ветер подбросил одинокий листок с объявлением. «Здорово, что я не одна… — начала было я, поворачиваясь обратно к парню, но передо мной, кроме фонарного столба, не было ничего и никого; я тихо прошептала: …здесь». Из моего горла вырвался крик, который никак нельзя было отнести к человеческому. С неба стало сыпать. Я пришла в себя только когда была по колени в снегу. Изданный мной звук давно затерялся среди ветвей и трещин домов, лишь тихо под подбородком раздавались протяжные гудки. «Алло?» — я даже не потрудилась достать мобильный из кармана. «Алло?» — услышала я свой голос. «Мне кажется, я схожу с ума», — сказала я сама себе. «Мне не кажется — я схожу». Я смотрела на свою ладонь, в пяти местах она была прожжена до кости твоими пальцами. Другой рукой я накрыла твой след, проступивший через столько лет, и кончикам моих пальцев стало жарко, даже слишком, я чувствовала, как обжигаю их, и как отслаивается от них кожа, закрывая старые раны. Иногда приходится разделять себя на части, чтобы отремонтировать и спасти. Пусть мое сознание играло со мной в игру, которая мне совсем не нравилась и в которой я явно заранее была записана проигравшим, но все же я сумела вспомнить, что ты так ничего мне тогда, в кино, и не объяснила. Прошли месяцы, прежде чем я поняла, что причина твоих ссор с матерью — общение со мной. Ты вела борьбу с дорогим тебе человеком за право, которое у тебя уже было. Причиной была я с самого начала, но, как обычно это бывает, я узнала об этом самой последней. И очень разозлилась тогда, ведь обо мне судили, ни разу меня не видя. «Я кое-что все-таки вспомнила». — «…» — «Я помню лицо твоей матери, но не могу вспомнить, как мы познакомились». — «…» — «Она смотрела на меня так, словно я виновата во всех смертных грехах. И знаешь что? Кажется, я смотрела на нее так же». Неожиданно я рассмеялась. Я ведь и правда помнила ее мать в тот миг: позу, опущенные плечи и руки, словно в них находились гири, что тянули ее к земле, темное платье, плотно сжатые чуть дрожащие губы и серые глаза. Они слезились. «А еще…» — «Хватит», — отрезала ты. — «А больше я ничего и не помню», — с обидой произношу я, и внезапно меня опять сгибает пополам. «Эй?» — ты ласково позвала меня, но телефон упал в снег, а рядом с ним свалилась я. Вскоре из снега доносились слабые гудки и, просачиваясь через мою кожу, заползали мне обратно в горло. Снег не переставал падать, покуда не закрыл меня от всего мира. Я стала считать секунды до своей смерти, но меня прервал звонок. Мне не хотелось шевелиться, но кто-то был чрезвычайно, даже надрывно, настойчив. Ты обычно звонишь не так, а ни с кем другим мне говорить не хотелось. Она позвала меня по имени. Снег полетел во все стороны: я подскочила так резко, что мои заиндевевшие руки покрылись сеточкой трещин. Стоя на коленях, я гребла снег, пытаясь откопать мобильный. Он звонил повсюду, его звук наполнил меня изнутри, телефон был рядом, но я не могла его найти, и в итоге, когда я откопала его, он замолчал. «Алло?» Тишина. «Эй!» Тишина. «Мам, ты меня слышишь?» Тишина. «Алло!» Тишина. «Мама!» Тишина. Тишина. Тишина. Тишина. Тишина. «Мам?..» Снег таял вокруг меня, из моих глаз лились безудержным потоком слова, что я так никогда и не смогла произнести. Слезы смешались с растаявшим снегом, стали его частью или он стал их частью, и я стояла в холодной воде, которая затекала в трещины на моем теле. Соль больно щипалась, особенно на кисти, где еле проглядывались пять овальных шрамов. Мобильный был зажат в руке. Я ненавидела его и сдавливала так сильно, но он не ломался и в очередной раз сообщал мне, что жить ему осталось восемь процентов и пора бы поставить его на зарядку. А кто поставит на зарядку меня? До чего мне нужно дотронуться, чтобы стать сильнее? Чтобы просто суметь подняться? «Иди ко мне», — тихо шепчешь ты, и слова летят ко мне с облачком пара. Мы вышли из кинотеатра час назад, но так никуда и не продвинулись. Я приношу тебе чай, чтобы ты согрелась изнутри. Ты не хочешь ехать в наш город, но не говоришь мне этого, а говорить и не надо. Мне хватает одного взгляда, брошенного тобой на арендованную машину. Ты делаешь небольшой глоток и не смотришь на меня. Я смотрю на чай в твоих руках и хочу стать им, чтобы греть тебе руки, а затем согревать всю тебя изнутри, но я не чай, я просто человек, с которым ты познакомилась шесть месяцев назад в нашей общей альма-матер. Кто знал тогда, что спустя полгода мы будем мерзнуть у маленького кинотеатра в городе, население которого меньше, чем количество жителей в одном моем районе? «Иди ко мне». Ты ставишь стаканчик с недопитым чаем на крышу автомобиля. Он один здесь, как и мы, что неудивительно, ведь сеанс был поздний, а маленькие города имеют привычку засыпать пораньше. Ты ждешь, когда я отреагирую на твои слова, но мои стопы словно пригвоздили к асфальту, а губы зашили грубыми стежками. Ты смотришь на меня и все равно продолжаешь ждать. Фонари возле кинотеатра гаснут, вслед за ними вдалеке постепенно выключаются другие. Мне хватает лунного света, чтобы разглядеть тебя перед собой. Я ляпаю неожиданно: «Ты такая красивая». — «В темноте-то?» — спрашиваешь ты, но я слышу, как ты улыбаешься. Какая же я дура. Я чувствую себя так, словно забыла выучить что-то, и сейчас стою перед учителем, который вызвал меня к доске проверить домашнее задание. Сравнение забавит меня, ведь по одному из дипломов ты преподаватель, и это позволяет мне отмереть окончательно. Я запоздало вспоминаю, что ты сказала мне подойти, и подхожу. Наверное, ближе, чем следовало бы. Тебе, даже если бы ты и хотела, некуда было отступать. Но ты не хотела — я видела это, чувствовала. Воздух вокруг нас пропитался одной мыслью, в которой мы с тобой сошлись настолько близко, что оказались внутри друг друга. Ты касаешься моей щеки ладонью и большим пальцем гладишь по губам. Меня бросает то в жар, то в холод, и я порывисто обнимаю тебя, так сильно, что мы сливаемся в одно. Стаканчик с остывшим чаем падает, мы совсем про него забываем. Мы забываем про всех и вся, когда за нами захлопывается дверь и ты едва не забываешь закрыть ее на замок. Несколько часов в пути вкупе с наэлектризованным молчанием и твоей рукой, сжимающей мою руку, в конце взрываются на пороге квартиры, что я снимаю. Я завариваю тебе чай с мятой и имбирем, а у самой дрожат руки, и ты обнимаешь меня сзади и шепчешь что-то на ухо, чтобы я расслабилась. Мне не семнадцать лет, я знаю, чего мне хочется, и уж тем более уверена, что ты знаешь, чего хочется тебе, но я так боюсь испортить все и замарать воспоминания о кусочке маленького француза, или о дымящихся кистях, или о брошенном стаканчике чая, или о твоих улыбающихся губах, когда я рассказываю на самом деле совсем не смешной анекдот. Мне не хочется опошлять то, что ты подарила мне — свое время. Ты аккуратно, все еще стоя за моей спиной, помогаешь мне делать чай. Ты не торопишься, да и куда тебе торопиться зимой в половину третьего ночи? Но ведь однажды придет время, и тебе придется уйти, а для меня это почти так же невыносимо, как если бы у меня отняли самое дорогое, что у меня было. Я чувствую твое дыхание на своей шее, и мое тело покрывается мурашками. Ты медленно размешиваешь сахар по часовой стрелке — я всегда делаю это наоборот. «Тебе тоже?» — «Что?» — «Заварить чай?..» — «Я не хочу…» — мой голос становится все тише. Ты отходишь от меня буквально на шаг, но этого хватает, чтобы я развернулась и, поймав твою руку, произнесла: «Останься». — «Я не ухожу», — ты улыбаешься. — «Нет, я имею в виду… Останься». Ни с моей стороны, ни с твоей стороны ни разу не было произнесена фраза из разряда «давай встречаться». По сути мы встречались постоянно, но я никогда не называла наши встречи свиданиями или тому подобной чепухой. Мы просто гуляли и круто проводили время вместе. Нам было хорошо, а что еще тогда нужно было для счастья? На долю секунды я замечаю, как ты теряешься, потому что наконец понимаешь, о чем я прошу тебя. У меня начинают гореть руки, щеки, шея, кости, но назад пути нет, да я и не хочу назад. Из нас двоих только ты пытаешься мыслить разумно в этой ситуации. Я прошу тебя остаться со мной, в этой квартире, не на сегодня, не до завтрашнего утра или до пятницы этой недели, а примерно… «…навсегда». Ты возвращаешься на место, где ты стояла. По глазам я вижу, что ты тщательно пытаешься подобрать слова внутри себя. Кто знает, какая борьба происходит в твоей голове? «Не отвечай сейчас», — тихо говорю я. Ты смотришь на меня с полуулыбкой — ты уже все решила, но отвечать мне пока не будешь. «Твой чай», — я протягиваю тебе чашку, мысленно ругая себя за то, что до сих пор веду себя глупо. Ты садишься на табуретку, как если бы это была табуретка в твоей квартире. Кто мы друг для друга? Я смотрю на твой профиль, и не могу ответить себе на, казалось бы, простой вопрос. Что происходит между нами? Почему я не могу вести себя так, как вела себя раньше с другими девушками? Может, все дело в том, что они сидели на табуретке так, словно были в гостях? «Почему я вообще привязалась к табуретке?» — «Что?» — «Что?» — «Что там про табуретку?» — «Ничего. Тебе удобно?» Как можно удобно сидеть на табуретке? Это же табуретка. Опять я про табуретку… Ты смеешься, и я невольно тянусь за тобой и улыбаюсь в ответ. «Что ж, время позднее». — «Скорее, жутко ранее». — «Мне пора ехать домой, а то я совсем тебя замучила». Я непонимающе смотрю на тебя. Ты перехватываешь мой взгляд и поднимаешься. «Что такое?» — «Ты никуда не поедешь». Может, ты и хочешь спросить что-то, или возразить, или отшутиться и пойти собираться домой, но ты молчишь и моешь кружку. Иди ко мне. Мой взгляд скользит по твоей руке, которая вешает полотенце обратно на крючок, и выше, к локтю, где закатан рукав светло-голубой льняной рубашки, к шее, на которой заметна небольшая родинка, по линии челюсти и вновь выше. Я закрываю глаза, останавливаюсь на твоих губах и замираю на них вместе со временем. Ты собираешь меня воедино, по кусочкам, что были разбросаны под моими ногами как камни все эти годы. Мне так хочется тебя под кожу, и я прижимаюсь к тебе так близко, что ближе попросту невозможно. Я открываю глаза — ты лежишь рядом, обнаженная и спокойная, и крепко спишь. Мне нужно убедиться, что это не мираж. Я закрываю глаза, а затем открываю вновь — ты рядом. Я закрываю глаза. Я открываю глаза. Я закрываю глаза. Я открыла глаза — мой взгляд вперился в экран мобильного, где отобразился пропущенный вызов. На улице было темно и шел дождь, и я не могла сообразить, утро сейчас или вечер. В номере топили, но мне было жутко холодно, и озноб прокрался мне в горло, заставив дрожать все невысказанные слова. Я была совсем одна, и никто не говорил мне «иди ко мне» — некому было сказать такое. Потолок надо мной изрешетили мои глаза. Я смотрела на небо сквозь сотни дыр и пыталась хоть как-то упорядочить мысли в моей голове, но у меня не получалось, будто бы я пыталась удержать в руках воду. Я словно была пьяна с той самой минуты, как покупала билет на поезд. Сесть мне удалось с большим трудом, мне постоянно хотелось упасть назад: так тяжела была моя голова. Но мне нужны были ответы, и я не придумала ничего лучше, как выйти из комнаты и вернуться к зданию, в котором когда-то давно — или нет? я уже ни в чем не была уверена — находилось кафе «У дяди Ди», затем прогуляться до кинотеатра. Я не знала, что найду там хотя бы по той простой причине, что не знала, что именно мне нужно искать. Я помнила, что искала девушку, и когда я думала о ней, меня изнутри наполняло тепло, делая меня ближе к почти забытому мной понятию «живая». Когда я переходила улицу, навстречу мне шел парень, которого про себя я прозвала У Вас Все В Порядке. Непроизвольно я улыбнулась ему, стоило ему взглянуть на меня. Он улыбнулся мне в ответ, и я почувствовала себя так, словно защемила палец, пытаясь застегнуть свою душу. Он задал мне тот же самый вопрос, который задавал каждый раз, когда мы пересекались с ним на улице, в кафе или в отеле. Наверное, у меня должно было сложиться впечатление, что он преследует меня, но почему-то я была уверена в том, что это не так. У Вас Все В Порядке потоптался пару мгновений на месте, услышав от меня неизменное «да», и пошел, как всегда, в противоположную от моего пути сторону. Я не проводила его взглядом, на самом деле мне даже в голову не приходила подобная мысль, ведь я знала, что встречу его еще не один раз, и это не пугало меня. За несколько часов я так и не сумела понять, близится ли время к полудню или отдаляется от него — мой телефон не показывал время, он вообще отказывался что-либо показывать, кроме того, что заряда осталось восемь процентов. Как я и думала, ничего возле кинотеатра, который давно был заброшен, или кафе, ремонт которого, видимо, решили не заканчивать, я не обнаружила. Носком ботинка я пинала камушки, лежавшие на мокром асфальте и совсем не смотрела по сторонам. Я больше не задавала вопросы кому бы то ни было, никто не стремился дать мне ответы или хоть как-то прояснить ситуацию. Мне не звонила ни ты, ни мама, и больше меня это не тревожило. Из меня как будто по ломтикам отламывали кусочки того, кем я являлась — или была когда-то. Я уже ни в чем не была уверена, но и неуверенной себя тоже не чувствовала. Мне не было все равно, потому что даже для того, чтобы тебе было плевать, необходимо что-то чувствовать, пусть даже самую малость. Еще несколько часов назад я тонула в самой себе, пытаясь выплыть, выбраться наружу, но разве можно сбежать из себя? Если раньше в моей голове вертелось множество вопросов: что происходит? почему это все происходит именно так? почему я не помню ничего? зачем я ищу тебя? — то сейчас внутри меня было пусто и глухо как в коробке из-под обуви. В кармане пальто с секунду вибрировал телефон, но я не собиралась брать трубку, и он, поняв это, замолчал. Спустя полчаса все это повторилось вновь. Мне хватило доли секунды, чтобы пнуть камушек, тебе хватило доли секунды, чтобы понять, что ты не сможешь дозвониться. Кто ты? Я остановилась посреди проезжей части. Вокруг меня не было ни машин, ни людей. По правде говоря, вокруг меня не было вообще ничего, кроме дороги и разваливающегося здания, накренившегося к коротко стриженному полю. Камушек отлетел от стены дома и скрылся где-то в пожухлой траве. Ты позвала меня по имени. Я с трудом оторвала взгляд от своих ног и увидела тебя в нескольких шагах от того места, куда упал камень. На нос мне шлепнулись первые капли дождя. «Я буду спать на этой половине кровати», — заявляешь ты безапелляционно. Я пожимаю плечами, как бы говоря «ладно», ведь на самом деле мы обе знаем правду, где и как ты будешь спать, и это явно никак не назвать «вот эта половина кровати». Ты садишься на небрежно брошенный мной плед и с легкой улыбкой киваешь на место рядом с собой. Я стою в дверях спальни в квартире, которую снимаю уже год, и внезапно чувствую себя неловко. Я сажусь, но не рядом с тобой, а в твоих ногах, прижимаюсь к ним спиной и запрокидываю голову, чтобы видеть тебя. Ты продолжаешь улыбаться и наклоняешься, чтобы поцеловать меня. Твои волосы щекочут мне лицо, и я тщетно пытаюсь не засмеяться, но ты видишь, как я морщу нос и поджимаю губы. Ты не первый раз ночуешь у меня, но сегодня — первый раз в качестве человека, с которым я живу. И в последний. Я этого не знаю. И ты этого не знаешь. Это никто не знает, да и знать не может. Ты целуешь меня в нос. «Я люблю тебя», — ты шепчешь так тихо, что я, скорее, угадываю эти слова, нежели действительно слышу. Моя кожа впитывает их, как воду впитывает земля, давая жизнь растениям. Ты даешь жизнь мне, потому что делаешь меня самой счастливой. «Я люблю тебя». Мое горло порвано, и ничто больше не держит непроизнесенные слова внутри. На нос мне шлепаются очередные капли дождя. За эти пару минут я вырыдала всю себя, и сил держать меня больше не осталось. Я сидела на земле возле твоих ног, как губка впитывая в себя все слова, что были произнесены в прошлом, все поступки, что были совершены раньше, до этого момента. Белые пятна в моей голове заполнялись красками. Я стояла в выплаканных слезах в черном свитере и коротких шортах из темной ткани. На улице было не многим больше восьми градусов, когда мне позвонили и попросили опознать… Еще несколько капель шлепается мне на нос. Ты гладишь меня по волосам. Я с широко распахнутыми глазами смотрю сквозь стенку разваливающегося под моим взглядом дома на свое прошлое. Оно гвоздями вбивает в мою голову воспоминания, жестоко возвращая их на место. Ты гладишь меня по волосам. Я вижу, как мать безуспешно пытается прекратить мою истерику, я безутешно мечусь по постели, сминая простынь, на которой еще сутки назад ты засыпала под мои неинтересные рассказы о прошедшем дне в университете. Стенка здания покрывается трещинами, и крыша начинает медленно осыпаться вверх. Ты гладишь меня по волосам. Мама забирает меня из отталкивающего взгляд серо-желтого четырехэтажного здания, где я похудела на пятнадцать килограммов. «Все будет хорошо, моя дорогая». Она не верит в это, но она хочет верить. Я не верю в это, потому что не вижу смысла верить или не верить, но она и отец заботились обо мне все эти месяцы, и я негромко подтверждаю ее почти что призрачные надежды. Отец проводит рукой по медным волосам и, целуя меня в лоб, говорит, что все будет в порядке. Капли стекают по моему лицу, затекая в глаза и наполняя меня изнутри. Ты гладишь меня по волосам. От дома практически ничего не осталось. Я возвращаюсь с работы домой и, практически полностью раздевшись, ложусь на ту сторону кровати, на которой сплю уже второй год. Ветер разносит над полем остатки сгнившего дома. Ты гладишь меня по волосам. Я выхожу из дома, потому что вижу в окне, что Виктор Иннокентьевич не заметил еще один пакет, стоявший рядом с тем, в котором лежали приготовленные ему бутерброды. Я выбегаю на улицу, хватаю пакет и собираюсь догнать его, но внезапный толчок заставляет небо с землей поменяться местами, и мне больше некуда бежать. Дальше я не вижу, как мужчина, выбегая из иномарки, хватается за голову, а затем — за мобильник. Последние капли дождя шлепаются мне на нос. Осторожно, чтобы не расплескать вырыданные в подушку воспоминания, я застегиваюсь на все замки, возвращая на место все, что было утеряно. Мне не хватает сил поднять не то что себя, а хотя бы взгляд. Ты стоишь рядом и не гладишь меня по волосам. «Я умерла?» — спрашиваю я тебя. Ты молчишь очень долго, но я никуда тебя не тороплю: если твой ответ будет утвердительным, мне просто некуда будет торопиться. «Нет, — наконец отвечаешь ты, после чего добавляешь: — Но можешь, если не вернешься назад». — «Что мне делать?» — «Ответь на звонок». Я совсем забыла о том, что в моем кармане надрывался мобильный. Поспешно сунув руку в карман пальто, я достаю телефон, вместе с ним случайно достав скомканное письмо, что я так и не отдала человеку, который считал меня своим другом, чтобы он отдал его родителям. Пока я смотрю на листок, время неумолимо утекает вместе с частью моих слез. Заметив, что заряда осталось меньше восьми процентов, внутри меня все холодеет, и дождь, затекший внутрь меня, начинает превращаться в лед. Я с трудом шевелю рукой, чувствуя, как лед покрывается трещинами и хрустит внутри меня, оставляя на моих костях и коже новые царапины. Я вижу, что звонит мама и хочу ответить. Когда заряда на телефоне остается два процента, мне наконец удается поднести трубку к уху и выпалить ей на одном дыхании: «Я люблю тебя. Прости меня». В ответ я не слышу ничего: нет ни слез, ни вздохов, нет гудков. Я медленно отнимаю трубку от себя и вижу, что экран телефона погас. Страх парализует меня изнутри, склеивая трещины во льду. «Кто ты?» — я поднимаю глаза на тебя, вместе с тем поднимаясь на ноги. Стоять тяжело, но мне удается сохранить равновесие. «Я ведь помню, что случилось. Это не можешь быть…» — слова застревают в горле и борются со слезами. Я снова начинаю чувствовать, будто бы заново учусь ходить, но вопреки ожиданиям, это не приносит мне радости. Упираясь ладонью в колено, я сгибаюсь пополам и плачу, закрывая глаза рукой. Ты ласково касаешься моих волос, после чего убираешь руку и произносишь: «Не я одна тебя любила. Возвращайся домой». Я не знаю, сколько прошло времени, прежде чем я успокоилась, но когда я подняла глаза, то увидела рядом с собой У Вас Все В Порядке. Он смотрел на меня с грустной улыбкой и, проведя рукой по медным волосам, произнес: «Я отвезу тебя домой». Мы сели в машину, до боли похожую на ту, что когда-то арендовала ты для нашей вылазки в маленький город У. Я свернулась калачиком на заднем сидении и молча водила кончиками пальцев по волосам, там, где совсем недавно покоилась твоя рука. Мне так хотелось увидеть тебя снова, и будто бы в ответ на мою просьбу, ты развернулась ко мне с переднего сидения и сказала тихо, чтобы не отвлекать нашего водителя: «Не умирай, пожалуйста». — «Я сказала тебе тогда, что умру, если не найду тебя, значит, наверное, не умру, но разве это от меня сейчас зависит?» — «Только от тебя это сейчас и зависит». — «Мне было безумно плохо, когда тебя не стало», — мой голос сорвался, и я тоже, но это была ты, при тебе мне не было стыдно за это. — «Было бы странно, если бы тебе не было плохо», — ты пыталась пошутить, я знаю, но вышло не очень, и ты это понимала, но все же улыбнулась мне. — «Не представляешь, насколько безумно». — «Представляю. Я же видела. Я была там». Я смотрю на тебя и молчу. «Я все время была с тобой», — ты сообщаешь мне это с улыбкой, но я вижу, как ты погрустнела. — «Я очнусь?» — «Ты очнешься?» — «Я тебя спрашиваю». — «Очнется, куда денется», — впервые подает голос парень. Я даже сажусь на заднем сидении, чтобы лучше его видеть. Вдвоем с тобой мы смотрим на него так, словно бы только заметили его. «Мы с твоей мамой нашли записку. Мы тоже тебя любим». Мои губы кривились и дрожали, я снова заплакала с новой силой. Ты гладила меня по волосам, пока я не успокоилась. Мы ехали в тишине, нарушаемой моими стенаниями и неудачными попытками успокоиться. «Мы скоро приедем», — говоришь ты и собираешься убрать руку, но я перехватываю ее и держу крепко, даже, возможно, крепче, чем следовало бы. «Тебя не будет, если я очнусь». — «Когда ты очнешься», — ты поправляешь меня, но я не разделяю ни твоей уверенности, ни уверенности своего отца, на чье появление в этом полубезумном кошмаре у меня просто не остается сил хоть как-то реагировать. «Да, не будет». Ты могла бы сказать какую-нибудь чушь про то, что ты всегда будешь у меня в мыслях или в сердце, но ты знаешь, как я не люблю подобной чепухи, но почему-то именно сейчас я расстроена, что ты не сказала этого, и в итоге я говорю: «Тогда я не хочу просыпаться». Машина резко затормозила, и я сильно ударилась плечом о твое сидение. Потирая ушибленное место, я собираюсь высказать водителю все, что я о нем думаю, но мои слова остаются при мне, потому что за рулем нет никого. «Ты не понимаешь, да?» — спрашиваешь ты, смотря на вокзал, на котором я оказалась несколько дней назад. «Чего не понимаю?» — спрашиваю я, хотя прекрасно знаю, что я не понимаю буквально всего. — «Меня не будет независимо от того, очнешься ты или нет». — «Но я же вижу тебя здесь, перед собой», — мой голос опять дрожит, ты не гладишь меня по волосам, и по крыше начинает барабанить дождь. Ты резко поворачиваешься ко мне снова и говоришь: «Беги быстрее, пока дождь не усилился». Я слышу, как начинает движение поезд, на котором я приехала сюда, но медлю и не сдвигаюсь с места. Я не могу просто так взять и вылететь из машины, забыть все то, что происходило со мной все эти дни — или это длилось минуты? — забыть тебя, забыть это место и просто уехать обратно. Разве так это происходит? Мне хочется вырвать сердце и, выйдя на улицу, зашвырнуть его далеко, отвернуться, чтобы не видеть, куда оно упало, но если раньше я могла так поступить, то сейчас… «Я никогда не забуду тебя». Передо мной никого нет. Я сижу в пустой машине, а за окном слышно, как поезд набирает ход. Выскакивая из машины, я мчусь на пустой вокзал, за несколько секунд пробежав по центральному холлу, я оказываюсь на платформе, глядя на хвост начинающему стремительно удаляться поезду. Мои ноги наполнены и свинцом, и воздухом одновременно: я не могу решить, так ли я хочу догнать его, и пока я позволяю этой мысли пронестись в моей голове, поезд начинает удаляться от платформы. Закрываю глаза и прыгаю на пути, зная, что мне не догнать его никак. Отец сидит на платформе, свесив ноги. Ты стоишь недалеко от него, прислонившись плечом к столбу. Мне не нужно открывать глаза, чтобы увидеть это. В следующее мгновение в мою спину поездом врезается время. Неторопливо открываю глаза — они будто слипшиеся куски теста. Сглотнув, понимаю, как же сильно мне хочется пить. Я пытаюсь поднять руку, чтобы убрать дыхательную трубку, но мне не хватает сил. Я обвожу больничную палату уставшим взглядом и останавливаюсь на маме, заснувшей в кресле у моей койки. Под ухо скатывается одинокая слеза. За окном прекращается дождь.