Нулевой вектор / Шторм и грёзы

What's behind your face? What's under your skin? Everyone knows now try to remember it These words Will eventually fail 1001 nights in a permanent shade Next thing that you know It was ten years ago Since you were alive Since you opened your eyes wide Что за твоим лицом? Что под твоей кожей? Каждый знает и сейчас пытается вспомнить Эти слова Наверняка не прокатят Тысяча и одна ночь в постоянной тьме Следующее, что ты узнаешь Это то, что прошло 10 лет С тех пор как ты жил С тех пор, как широко открывал глаза Yoav – 6/8 Dream

Линдетт крепко вцепилась в запястье Ганнаева – по одной ей известной причине она не обхватывала его пальцы; другой рукой она прижимала к груди третий осколок маски Акачи. Последний. Глаз Гулк’Ауш, заточенный в сохраняющий его фиал на длинной цепочке, будто бы заинтересовано осматривался по сторонам. Ганн почти вслепую, наощупь пытался обнаружить нужный переход, который вернет их в долину Иммил, но со сном было что-то не так, - глухая стена без единой трещины. Как в ночном кошмаре. - Даже не вздумай отпустить мою руку, - серьезно сказал Ганнаев своей спутнице, наверное, уже в третий раз. Линдетт раздраженно тряхнула головой, - бусины, вплетенные в волосы, коротко звякнули и замолкли. - Я достаточно наделена интеллектом, Ганнаев, чтобы усвоить две вещи, - устало сказала она, вцепившись в его запястье еще сильнее, - если я допущу твою смерть, то мне крышка, если отпущу твою руку, находясь во сне, результат будет тем же. - Твоя забота обо мне очень трогательна, - фыркнул Ганн. Линдетт промолчала, решив, что уделила разговору достаточно внимания. В этот момент подвешенное в воздухе состояние полудремы подернулось рябью на воде, и нырнуло мелкой ловкой рыбешкой в самую темную холодную глубину, утягивая за собой. Мрак поглотил все вокруг. Хватка на запястье Ганна исчезла. *** …Его вышвырнуло в сон с такой силой, что воздух из легких на мгновение выбило ударной волной, и это заставило закашляться. Ганн, кажется, приложился головой и спиной обо что-то, очень похожее на стену. Перед глазами была полнейшая, кромешная тьма, будто он ослеп, но вспышки молний над головой решительно опровергали это предположение. Дождь лил стеной, крупные капли со звоном, шумом и яростью падали на землю – по-осеннему холодные и подгоняемые злым ветром. Земля под ногами - сплошной ровный камень без единого следа кладки, - ходила ходуном, стихия над головой бушевала, - это не просто ливень, это самый настоящий ураган, который может быть таким ужасающим, наверное, только во снах. «Сон? Все еще?..» Эта греза, судя по ее нестабильности, могла вот-вот разрушиться на куски, как разламывается горячий хлеб из печи, расхватываемый жадными ловкими ручонками голодных ребятишек-сирот. Если этот сон принадлежит Линдетт, то у них большие неприятности. Ганн оглянулся, почувствовав спиной, что на него кто-то смотрит – но там никого не было, лишь тупик, заваленный всяким хламом и мусором. Темный и неприветливый, как и потолок неба, как и стены гигантских зданий, обжимающие маленький переулок, в котором оказался шаман духов. Фарлонг нигде в видимой близости не было – да и ей неоткуда взяться здесь: они вошли в этот сон разными путями, разлучившись в последний момент по неясной причине. Ганна, если быть честным, беспокоило, могла ли она, - существо, в принципе не знающее, что такое сон, - без его помощи оказаться здесь? Может ли эта наспех слепленная конструкция сна быть отражением пораженного проклятием разума Линдетт? Интуиция и чутье подсказывали Ганнаеву, что может – он никогда в жизни не видел более удручающего места. Оно впечатляло – стоило Ганну выбраться из переулка на освещенный фонарем участок, как перед взором открылись широкие улицы с домами до небес. И свет. Столько режущего яростного света посреди грязного мрака и разрушительного урагана, что глаза слезились. Все вокруг шаталось и раскачивалось, как палуба корабля в шторм – этот сон необходимо было успокоить, иначе они рискуют проснуться сошедшими с ума личностями с ментальной кашей вместо разума. Деградирующая греза может запросто расплющить их сознание, как разогретый металл между молотом и наковальней. Ганн сощурился, мысленно концентрируясь и не позволяя себе отвлекаться ни на что, кроме окружающей его реальности. Его разум был холоден и спокоен, а сам Ганн – собран. Он пытался охватить всю площадь странного города целиком, с высоты птичьего полета, - и на словах все было просто: нужно было просто представить себя мелкой пташкой, или ястребом, кружащим над глазом бури – зависит от силы воображения и опытности сноходца. Ганнаев был именно опытным. Но самоучкой, и поэтому только примерно представлял, что должен сделать – для начала утихомирить ураган. Как? Как угодно. Представить, что его нет, и заставить разум Линдетт принять это за чистую монету. Он надеялся, что дело именно в Фарлонг, и все пройдет влегкую – но помнил, что они спят оба, и это их коллективный сон. Их маленький шабаш без третьего. Вот только рулит их кораблем почему-то Линдетт, а не он. Их разумы выстроили во сне огромный город, похожий на старый муравейник, светящийся серебряными огнями под жирной воронкой черной бури, - исполинский, но одновременно маленький остров, парящий в пустоте подсознания. Ганн видел все его мельчайшие улочки, переходы, реки, тоннели, призраки людей, странные механизмы, фонтаны и статуи, храмы и библиотеки, видел высокие башни, упирающиеся шпилями в разбухшие от влаги черно-серые тучи. Ганн закрыл глаза и глубоко вдохнул, резко сводя ладони вместе, будто в молитвенном жесте. Браслеты на его запястьях тревожно звякнули. Он предпочитал не ввязываться в действие, структуру и обстановку грез – на это требовалось очень много сил и максимальная концентрация – не проще ли плыть по течению? Да и сравнивать все его предыдущие эксперименты с этим было неправильно – воображение деревенских девушек хоть и было буйным, но практически никогда не требовало вмешательств, разве что по мелочи, добавить сладкого дурманящего флера или вырастить поляну цветов невообразимых оттенков… Но не остановить ураган. Поэтому шаман действовал максимально осторожно, Сафии бы понравилась его филигранная работа, если бы она могла это увидеть – как Ганн аккуратно распутывает паутину сна, наматывая на пальцы, чтобы потом собрать вновь в том же первозданном ажурном, тончайшем узоре, но без одной детали, которую он вырвал и растер в пыль между ладонями. На мгновение перед закрытыми глазами, будто освещенную вспышкой молнии, он увидел Фарлонг – худое скуластое лицо, не обезображенное шрамом, в какой-то таверне. В ее волосах не блестели бусины-талисманы, а уши больше не выдавали в ней эльфку. И, кажется, она вовсе не осознавала, что на самом деле происходит. Что сон продолжается. Ее аура горела ярко, как единственная звезда на небе. Образ померк и размазался с последним порывом ветра, а маленький мир ответил ведьмаку за вмешательство в свои дела – ударил тяжелым, тошнотворным откатом, отбросил на несколько шагов назад, вырвал когтями болезненный стон из груди. Ливень прекратился, яростный ветер стих, и сон, будто живое существо, ударил еще раз – хлестнул плетью по мозгу, как тогда, когда Линдетт уничтожила Окку, - и в мозг посыпалась информация, она насильно втискивалась в запертые наглухо створки памяти, ломала тараном двери ментальной защиты, жгла огнем – неправильная, инородная, абсолютно чужая. Огромный массив знаний. Электричество. Радио. Интернет. Экономика. Медицина. Автомобили и поезда, метро и автобусы. Физика. Космос. Отсутствие магии. На секунду Ганну показалось, что он сойдет с ума, прямо сейчас, вот в это мгновение короче вдоха. Разум будто расщепило надвое, размазало тонким слоем по всем планам, рассыпало пригоршней звездной пыли, - было два Ганна и одновременно ни одного, он был везде и нигде, он жил и был просто воспоминанием. А потом этот монстр, это живое сознание, принявшее форму грезы, отпустило его горло, и в легкие хлынул поток воздуха – влажного, пахнущего морем, пылью и гарью. Перед глазами плыло тошнотворным маревом, в ушах гулко и тяжело звенело, изо рта вырывались судорожные хрипы, голову сжимало тисками – но ураган прекратился. Ганн с трудом встал с колен, все еще чувствуя себя лягушкой, которую переехала нагруженная повозка торговца – и попытался отдышаться, оперевшись о столб фонаря, как о единственное, что может удержать его в этом мире и не унести в небо, которое внезапно окажется под ногами. Все вокруг продолжало кружиться тошнотворной ярмарочной каруселью, тело бил крупный озноб – из-за того, что он промок до нитки, а странная одежда этого мира никак не защищала от дождя. Интересно, - подумал ведьмак с любопытством – а может ли он заболеть и умереть во сне? Вот так вот просто? Было бы весьма остроумно. Его бы на смех подняли все телторы и ведьмы Рашемена. Какая потеря…три сноходца за такой короткий срок. Ганнаев вспомнил Габи Аволов, вспомнил слепую Спящую в Скейне и свою мать. Вспомнил Линдетт, которая без жалости убила обеих, просто потому, что они полудроу и остановила клинок у горла Гулк’Ауш. Вспомнил Линдетт, которая пыталась убить его. Он должен ее найти, где бы она ни пряталась. Он должен вытащить их обоих отсюда, иначе, если они застрянут здесь…сложно подумать, как это отразится на проклятии и Рашемене. Они могут вырваться слишком поздно, и Ганнаев проснется на безжизненной пустыне своей страны. Ганнаев пошел за Линдетт лишь для того, чтобы защитить Рашемен от нее. Он и Сафия бы что-нибудь придумали, если бы не осталось другого выхода. Но Сафии, милой Сафии здесь нет. Он один, и разгребаться придется одному. Головокружение немного отступило, и Ганн почувствовал в себе силы, чтобы просто пойти вперед. *** Конструкция сна была безобразной, тошнотворной, созданной разумом, начисто лишенным воображения – но он подчинялся логике и правилам. Ганнаев подозревал, что ему и Линдетт не удастся просто так покинуть это ужасное место, но он должен хотя бы попробовать. Магия для этого мира была чужеродна, поэтому на любые ее проявления невидимый судья отвечал крепким подзатыльником, от которого в глазах темнело. Здесь не было места духам – и Ганн чувствовал себя так, словно его лишили одной руки - практически беспомощным и растерянным. Может быть, именно так себя чувствует следопыт, потерявший своего спутника-животное?.. Ганнаев искал Линдетт, но вокруг было слишком много лиц – пустых и бесстрастных, лишенных улыбок и смеха. Всех оттенков серого и серебра, они наблюдали за ним, оборачивались ему вслед, словно почувствовав его чужеродность. Ведьмак с мрачной решимостью бродил по улицам, как неприкаянный призрак, изредка останавливаясь, чтобы осмотреться. Где искать иголку в стоге сена, среди тысяч таких же иголок? Он мог бы воспользоваться заклинанием поиска, но сомневался, что готов к еще одному болезненному откату. Голова все еще трещала, тело болело, но невнятный шепот, приказывающий найти Фарлонг, не утихал в разуме шамана. Линдетт нашлась сама. Прошла мимо него, даже не бросив взгляда, потухшего и пустого, не услышав окрика – почти отчаянного, - словно невидимый барьер защищал ее от любых вторжений. Изменилась. Стала какой-то…обычной? Без своих острых ушей, шрамов, зловещих сабель, которые легко пускались в ход – она словно потеряла какую-то важную часть себя. Слепо подчинилась этому сну, забыла, что спит и живет ненастоящей жизнью. Ганнаев следовал за ней тенью, пытаясь своими силами восстановить невидимую связь между ними, возникшую в Рашемене, - ту тонкую ниточку, которая помогала понимать ее, видеть ее воспоминания и страхи, иногда – подтолкнуть к нужному решению. Но сейчас было пусто – он не чувствовал ничего, не видел никаких отголосков или отпечатков сознания Линдетт, будто они не были даже знакомы. Как же он объяснит ей, что происходит, если он не может даже подойти к ней?.. Попробовать силой прорвать этот барьер? Но как? Линдетт остановилась перед вывеской «Утонувшая фляга». Какое-то время она не решалась войти, будто собираясь с мыслями. Ганн стоял рядом с ней, меньше чем в двух шагах – и мог рассмотреть, как Фарлонг хмурится и поджимает губы, будто принимает сложное решение. Почувствовать ее парфюм. Сощуриться от блеска маленького кулона, выглядывающего из-под ворота строгой рубашки, и узнать в нем глаз своей матери. Она уже потянула руку к двери, - не обожженную, не закованную в перчатку, - как ее окликнули с противоположного конца улицы. Фарлонг обернулась, и ее мрачное лицо прояснилось. Она почти улыбнулась и приветственно махнула рукой высокому широкоплечему человеку и его спутнице с огненными волосами. Ганн сощурился – эти двое разительно отличались от серых и пустых лиц, которыми был наполнен город, - живые, яркие, настоящие до дрожи. Он узнал мужчину – паладин Касавир из воспоминаний Фарлонг, тот, кого горгульи из театра Лиенны не видели ни среди живых, ни среди мертвых. Рыжеволосая женщина была ему не знакома. Какого дьявола они делают здесь, во сне? Линдетт едва не светится от искренней радости – Ганн никогда не видел ее такой, – и вместо того, чтобы идти в бар, идет в другую сторону. Ведьмак пошел за ней, напоследок бросив взгляд на витрину бара – и остановился. За стеклом, пыльным и в разводах, стоял знакомый следопыт с черным сердцем. И он видел Ганнаева. *** Сон менялся, подчиняясь настроению Линдетт – цвета сбросили налет пыли, и все вокруг стало немного ярче, наполнилось свечением и звуками, легким снегом и прохладным, но не холодным ветром. Структура грезы стала более устойчивой – и Ганн догадался, что это из-за того, что Фарлонг встретила тех, кому доверяет и с кем чувствует себя спокойно. Он шел вместе с ними, отставая будто на несколько шагов – не хотел привлекать к себе внимание на тот случай, если паладин и его спутница тоже могут его видеть. Касавир, Линдетт и рыжеволосая девушка остановились у кафе на углу и зашли вовнутрь. Все трое выглядели, как старые друзья, которые знали друг друга едва ли не с пеленок, - но Ганнаев подметил по поведению Линдетт, что ей неловко. Из-за чего? Ганн сел за столик неподалеку от них и коротко заказал чай – одна из немногих вещей, знакомых ему в этом мире. О деньгах он не беспокоился – он без труда мог нагрезить их хоть целую гору, если пожелает. Он слушает разговор этих троих, и подмечает детали наметанным глазом. Линдетт вдумчиво курит и слушает, что ей рассказывает Нейлат – спутница Касавира, - и сам паладин. Из разговора он понял, что эти двое женаты. Не в этом ли причина…неловкости Линдетт? Она нервно себя ведет – чуть не опрокинула тонкостенную чашку с кофе, старается не смотреть в глаза друзьям, теребит край салфетки, даже обычно каменное лицо слегка взволнованно. Эти двое узнают, как у Фарлонг работа. Фарлонг уходит от ответа, не говоря ничего конкретного, но Касавир напоминает вскользь, что она практикует психиатрию, и работает в больнице. Ганну хочется рассмеяться, и он едва подавляет язвительный смешок – кто бы мог подумать, что Линдетт будет заниматься таким мерзким делом. С одной стороны благородно, а вот с другой…отвратительно, копаться в чужих мозгах. Тут прозвучало имя Бишопа, - и для Линдетт оно было как громом среди ясного неба. За окном сверкнула молния. Ганнаев с интересом смотрел, как Фарлонг становится такой, какой он помнил – замкнутой, обозленной, несчастной. Этот Бишоп ей серьезно насолил, или же… Хреновый же у тебя вкус, Фарлонг. Вот так просто, сторонним слушателем, Ганнаев узнает о Линдетт все – и то, что с этим Бишопом у нее разлад, полный и окончательный, и то, что она устала от опеки отца и дяди, особенно от второго, который все пытается выдать ее замуж. Она же, как говорится, замужем за работой - ее уставший вид говорил о том, что брак у нее продуктивный. «Дьявол, Линде, серьезно?! Вправлять мозги другим, когда тебе самой нужна помощь?» Ганн не мог уложить это в своей голове. И то, что Линдетт так крепко увязла в своей ненастоящей жизни, говорило о том, что ему придется постараться, чтобы она сама захотела уйти отсюда. Вытаскивать силой…это был не метод Ганна, только в крайнем случае. Он не убийца. Это она его сделала таким. Заставила пойти против сути. Ганн почувствовал, что знакомый гул в его ушах нарастает, а сердце сжимает обида и злость. «Теперь моя очередь. Я вытащу тебя отсюда, но тебе придется взглянуть в глаза своим страхам». Ганнаев знал, с чего начнет, знал, какую ниточку нужно резать первой. Эти друзья оказались здесь не просто так – они были одним из столпов, что удерживали Линде здесь. Они должны уйти. Для этого достаточно шепнуть рыжеволосой девушке, имеющей большое влияние на Касавира, заманчивую идею о переезде и посеять сомнения в дружеских чувствах Фарлонг. Это было то, что Ганнаев умел лучше всего – нашептывать, соблазнять и сбивать с толку. Фарлонг останется одна. *** Он ждал столько, сколько мог, столько, на сколько хватило терпения – дни складывались в недели, недели – в месяцы. Вот только на сне это никак не отражалось – все застыло в одном времени и одном бесконечном дне, и в какой-то момент Ганнаев понял, что начинает сходить с ума – этот сон выпивал его, вносил резонанс в его разум, и с каждым днем дышать без злости и ненависти – к себе, к Фарлонг, к этому проклятому городу – становилось все более сложной задачей. Ганнаев открыл глаза, закончив медитацию, и уставился сосредоточенным взглядом в окно. Пустая квартира, в которой он находился, вовсе не принадлежала ему – он присвоил ее себе, убедив ее жителей убраться и исчезнуть. Такая маленькая власть была одной из причин, почему он стал сноходцем – не только потому, что он достоин быть им по праву рождения, но и потому, что здесь ты абсолютно свободен и волен делать то, что тебе заблагорассудится. Ведьмак выжидал, будто затаившись в засаде – по сути, так и было, так как из окон этого дома был прекрасно виден обычный дневной маршрут Линдетт, будь она пешком или на машине (от этих механизмов Ганна до сих пор передергивало). Паладин Касавир больше не искал с ней встречи, он покинул ее, стал голосом в трубке телефона. Линдетт осталась одна. Совсем одна. Бишоп исчез, и Ганн, как ни искал его с помощью магии, так и не смог обнаружить. Сложно было сказать, что стало наиболее болезненным ударом для Фарлонг. Погода портилась день ото дня. Ганн ждал. Линдетт нужно было время, чтобы осознать свое одиночество, погрузиться в него, почувствовать его горький привкус. Перестать замечать жизнь вокруг и погрузиться в мрачные думы. Сноходец пользовался этим и перестраивал структуру сна – ускорял течение времени, платя за это страшной болью, которая загоняла его в самый угол почти пустой квартиры, заставляя скулить побитым щенком. Греза сопротивлялась его вмешательству, как неприрученный зверь – кусала за руки, душила, ломала кости, но мысль о том, что в конце концов они выберутся отсюда, успокаивала любую боль и делала Ганнаева сильнее. Фарлонг так и не замечала сноходца – он был словно бесплотным призраком для нее, нечто, чего просто не существует, чего нельзя увидеть. Он не мог подойти к ней ближе, чем на два шага. Не мог крикнуть в лицо «Очнись! Это все неправда!», потому что она была глуха к его отчаянию. Он не мог повлиять на нее. Он мог только подтолкнуть ее к выходу. Ганнаев знал ее маршруты досконально, знал, как ему нужно действовать. Он долго готовился – собирал нужное, просчитывал любые варианты, собирался с духом и продолжал себя ругать за нерешительность и трусость. Благодарил себя за то, что прихватил в сон оружие снов, принимающее любую форму, благодарил грезы шабаша затопленного города за такой подарок, даже шепнул «спасибо» Фарлонг, которая подарила ему эту игрушку. Конечно, это было не совсем так, но Ганн считал это именно подарком. Он собирал воспоминания Линдетт из своей памяти по крупицам. Самые страшные, самые потаенные, самые темные – те, которые ему все-таки удалось выцепить в Рашемене, те, которые она показала ему, ненамеренно, но приоткрыла завесу своей памяти. И теперь он должен был стать этим кошмаром. Встряхнуть ее мир до основания, заставить открыть глаза. Просыпаться в реальном мире больно, но застрять в отвратительной грезе было еще хуже. Линдетт опять заставляет его марать руки. Как он ненавидел ее за это. Снова лил дождь, вперемешку со снегом, - мутная каша под ногами. Становилось холоднее. Ганн ощущал в воздухе безумие, проникшее извне или бывшее здесь с самого начала. Дикое, чистое, первозданное, принявшее конкретную форму – свойственное природе и телторам Рашемена. Но совершенно противоестественное здесь. Он не мог заострять внимание еще и на этом, - и без психованных фантомов, разгуливающих по улицам, он чувствовал себя нянькой и опекуном Линдетт: расставлял для Касавира ментальные барьеры, чтобы паладин даже случайно не вздумал заехать к Фарлонг, следил за молодой женщиной во время медитаций, и не прекращал смотреть за ней даже сквозь боль от смещения планов и передвижения карусели механизмов, на которых держался сон. До его собственного безумия было уже недалеко, - Ганн рисковал каждый раз, ведь от боли он просто мог сойти с ума. Но он научился терпеть, стиснув зубы и не обращая внимания на вращающийся вокруг мир и гул в ушах, в котором был слышен вой всех духов Рашемена. Был ранний вечер, но уже совсем стемнело. Сверившись по часам (пришлось долго учиться, чтобы читать эти символы и сопоставлять со своими знаниями, но он смог), Ганнаев снял с крючка до смешного тонкий черный плащ, содержимое внутренних карманов которого тревожно звякнуло, надел перчатки. Выйдя под стихающий дождь со снегом, он накрыл капюшоном свои серебряные волосы, которые выцвели из-за истощения духовных сил до пепельно-серого цвета, и пошел широкими уверенными шагами к источнику своих проблем. *** В пальцах Ганнаева крепко зажат маленький кулон с порванной цепочкой. Молодой человек со злостью швыряет его, будто старается избавиться и не видеть больше никогда. Слышится беспомощный звон где-то в глубине помещения. В полной темноте и тишине квартиры, в которую он вернулся, ведьмак-сноходец бессильно оседает на деревянный пол, скрестив ноги, будто бы собравшись медитировать, - но нет, он лишь пустым ошарашенным взглядом смотрит на свои руки – дрожащие и окровавленные. В висках быстро-быстро бьется пульс, а в ушах застыло эхо криков Фарлонг, - болезненных, яростных, бессильных. «Я сотворил ужасную вещь». Ганнаев опустошен, будто Линдетт выпила его душу, обескровила его, ошарашила слабостью, ужасом в глазах, рыданиями и всхлипами «пожалуйста, не надо». Вскинутые в инстинктивном защитном жесте руки, - красивые нежные белые ладони без единого шрама. Одно движение, застывшее в памяти Ганнаева навсегда, будто под царапающей коркой льда – зеленый всполох заклинания кислотных брызг и крик, срывающийся, почти животный. Блеск лезвия кинжала в неверном городском свете, движения – легкие, бесшумные, смертоносные. Он не собирался ее убивать. Он собирался встряхнуть ее мир до основания. Он ранил Линдетт, ранил много раз, и бросил прямо в тихом переулке, почти убежав с места преступления, не оглядываясь. У нее останутся шрамы – на ключице, в плече, под сердцем и ребрами. Теперь она не сможет ходить без перчаток, чтобы не внушать отвращение. «Ты сделала меня чудовищем. Ты сделала меня таким». Он бросил ее, как бросают несговорчивую шлюху, получившую кинжал под ребра, напоследок приложив теряющую сознание от боли женщину о кирпичную стену. Разбил ей висок в дополнение к глубокой ране, напоминающей кровавый полумесяц от скулы к уху. Ганнаев не мог вспомнить момент, когда Линдетт перестала сопротивляться – а сопротивлялась ли вообще? Это было слишком просто. Его Линдетт, та, которую он знал и почти ненавидел – она бы не дала себя в обиду. Забрала бы с собой в ад. Вцепилась бы в глотку зубами. Эта Линдетт не может быть ей, она ненастоящая, она тоже фантом. Она слишком долго находится во сне и теряет себя, становится серой тенью в воспоминаниях. «Ты сама во всем виновата». Он бросил ее, напоследок сделав звонок с телефона-автомата, стоящего неподалеку. Весь город трясся, захлебываясь от боли одного из своих создателей, но голос в блекло-красной пластмассовой трубке был таким спокойным, что от этого бросало в холодную дрожь, - затупленное лезвие скребло по позвоночнику. Молнии вспыхивали, рваным узором плясали по небу, дождь застилал глаза – горький, отчаянный, бьющий по щекам и требующий «Очнись! Очнись же!» Но Ганнаев не может проснуться, пока не проснется Фарлонг. Он может ранить, бросить истекать кровью, но не уйдет без нее. Что-то внутри глухо ныло, а глаза жгло от отпечатанной в самой глубине радужки картины – изломанные линии, грязное серебро волос, светлый плащ, пропитывающийся темной кровью. И ее красивые руки, изуродованные Ганнаевом. Шаман знает, что в своих кошмарах, до конца жизни, до конца времен, он будет видеть только один образ – эти руки, тянущиеся к его горлу. У него не было выхода. Ганнаев оправдывал себя этим. Но в глубине его натуры, там, где пряталось истинное, где свернулся уродливый монстр, которым он не стал по праву рождения – сын ведьмы ночных кошмаров чувствовал удовлетворение. И это его пугало. *** Он пришел в сознание то ли спустя несколько минут, то ли часов, то ли дней, то ли недель, - но имеет ли это значение? Ганнаев приложил слишком много усилий, пытаясь подмять сон под себя, чтобы иметь возможность контролировать чуть больше – но греза, питающаяся воспоминаниями, кошмарами и сумасшествием Линдетт, не хотела принадлежать ему. Ведь это бы значило, что все сны древнего камня в долине Иммил принадлежат Ганнаеву тоже. Он был слишком молод и слаб для таких амбиций, но даже если бы и мог, если бы хватало сил – власть ему ни к чему. Превыше всего Ганнаев ценил свободу, и он не собирался делать ничего дурного, став полноценным хранителем одной из сотен грез камня, поросшего мхом в забытом месте. Он просил, умолял неведомые силы помочь распутать этот змеиный клубок, который сплели неопытные руки, но ответом ему была лишь гнетущая пустая тишина. Сон скорее прислушается к Линдетт, нежели к нему. Грезы в заповедных местах Рашемена имеют форму и не имеют ее, они паразитируют на разуме и у них есть свои собственные желания. Но одновременно их не существует. Было странно и страшно, что такое существо, как Фарлонг, - пожираемая заживо, гниющая изнутри, та, которая одной ногой уже заходит на погребальный костер, - может создать такое сильное сновидение. В конце концов, после десятков бесплотных попыток Ганнаев разозлился и в отчаянии ударил по сети сна остатками сил. Это было глупо, но шаман был так зол, что опомнился только тогда, когда последняя волна ударила по нему самому откатом. Он потерял сознание. И вот он очнулся. Все его тело ныло от старой и новой боли, будто ему раздробили кости, а потом залили в лед. Забавно, что он перенял это выражение от Линдетт и не заметил этого. Как же глубоко она забралась в подкорку его разума. Въелась, вжглась, оставила шрамы, как кислота на коже. Насмешливо стоит рядом с другими женщинами Ганна, чьих лиц он уже не помнит. Вот только она не была его женщиной, и дьявол знает, хорошая ли это вообще идея – спутывать рашеменское каргово отродье-сноходца и проклятую шеваритку с Запада. Но они уже заблудились в одном и том же сне. *** Ганнаев везде и нигде, он растворился в воздухе, слился с пылью, его физическое тело спит в долине Иммил, его настоящая рука держит настоящую руку Линдетт, - и он уверен, что под перчаткой она холодная. Сафия сидит рядом с ними, изредка подбрасывая мелкие ветки в утихающий костер. Он почти видит отсветы пламени в ее янтарных глазах. Он почти видит Каэлин, видит ее крылья и лазурно-синие доспехи, видит золотые блики на пластинах. Не туда. Звон браслетов на запястьях. Малахит и бирюза, резные деревянные бусины и янтарь с застывшими внутри мошками. Обсидианы и лунные камни. Вперед и вверх. Его тело во сне неподвижно, руки немного напряжены, а камни на браслетах вибрируют и пульсируют от высвобождаемой силы. Ганнаев парит и видит все. Он – проекция проекции. Меньше, чем призрак. Везде и нигде. Он мелькает на экранах телевизоров, в отражениях луж и витрин, он проносится под землей, проходя сквозь стены, он спугивает сонных птиц, сидящих на проводах, нахально выбивает газету из рук странно знакомого черноволосого мужчины с тонкими, угловатыми чертами лица. Сноходец видит застывшую у лестницы больницы темную фигуру знакомца-следопыта из прошлого, заточенного в Стене Безверующих. Видит злую нерешительность позы, видит излом губ и слышит ругательства на незнакомом языке. Видит, как Бишоп разворачивается и уходит. Его черная кожаная куртка мокрая от дождя, - и в серой хмари вокруг капли кажутся матовыми, масляными и густыми. Уходит, не прощаясь. Ганнаев заглядывает в окно больничной палаты Линдетт, чуть тронув пожелтевшие листья ясеня вместе с ветром. Фарлонг молодец, в этой жажде жить он узнает ту, за которой шел. За той, перед которой дал первую в жизни клятву. Она выжила, и начала что-то понимать. Из-за своей внешности она похожа на больного духа-телтора – в этом мире даже есть название для таких, как Линдетт. Альбинос. На койке Фарлонг сидит мужчина, который выглядит непозволительно молодо для того, чтобы быть ее отцом. Рядом стоит еще один, похожий, но с более грубыми чертами лица. Ганнаев узнает их. Он видел их в воспоминаниях Линдетт. Это Дэйгун и Дункан Фарлонги. Приемный отец и приемный дядя. Дэйгун Фарлонг тщательно прячет волнение и заботу, но его голос звенит, а рука нервно комкает хрустящую больничную простынь – точно таким же жестом, каким Линдетт мяла салфетку в разговоре с Касавиром и Нейлат. Дункан же, наоборот, разбрасывается эмоциями за двоих – он нервно ходит по палате, что-то громко говорит, всплескивает руками в бессилии, тянется за фляжкой, вертит сигарету в руке, но не закуривает. Линдетт смотрит на Дункана почти презрительно, на Дэйгуна – с благоговением и радостью. Она ласково называет его «папой» и успокаивает, будто бы то, что с ней случилось – это ее вина. Будто бы она так извиняется не впервые. Где-то на задворках своего цепкого разума она должна была понимать, что такое уже было. В других декорациях, в другом мире, миллионы лет назад и вперед. Дэйгун Фарлонг сидел с напряженно-прямой спиной, он весь - будто натянутая струна, которая вот-вот лопнет. В его фигуре чувствовалось то же небрежное изящество, что есть в Линдетт и нет в Дункане, - и то же каменное лицо с тонкими чертами, но глубокими и живыми глазами. У него нездоровый вид, будто неведомая болезнь точит его уже долгие годы. Ганнаев чувствовал невероятную по своей силе, искренности и прочности ментальную связь между отцом и дочерью. Будто бы они действительно родственники по крови. Их связь – осторожное прикосновение узкой ладони с кожей приятного оливкового цвета к запястью, выглядывающему из-под бинтов, во взгляде глаза в глаза, которые бывают у влюбленных и друзей на всю жизнь – как крепкая нить, на которой бесстрашно балансирует канатоходец. Сноходец не слушал разговор, он лишь наблюдал и подмечал нужные детали. Он смотрел на то, чего никогда не было у него – настоящей семьи. Эти трое были таковой, связанные, сцепленные воедино, и, несмотря на неприязнь к Дункану, Линдетт обнимает его в ответ, осторожно перебрасывая тонкие, фарфоровые руки с перебинтованными ладонями через его широкие плечи. Бессильно, но с облегчением откидывается на подушку, когда Дэйгун по-отцовски целует ее в лоб. Она не уйдет без него. Она никогда не оставит отца, которого так любит. Почти отчаянно, почти беззаветно, как любят бога. Ганнаев задался вопросом – почему в Фаэруне так получилось, что они расстались?.. *** Молодой человек, называющий себя Ганном-из-грез, закончил медитацию и бессильно лег на пол, с глухой паникой ожидая судорог отката – плату за то, что он позволяет себе больше, чем должен. Его волосы, застилающие глаза, стали почти белыми, будто каждый день в этом проклятом сне считался за годы. Ганнаев ясно чувствовал, что становится старше. Неужели он может состариться и умереть…во сне? Если это случится, над ним будут хохотать аж до самого Калимпорта, Уотердипа и Врат Балдура. Боль резко и без предупреждения ударила резким толчком в грудь, пронзая тысячами холодных лезвий, сжимая раскаленной удавкой горло и виски; мышцы сводило ледяной судорогой, - она прогибала в спине, накатывала, как приливные волны, заставляла прятаться от нее в позе младенца. Неведомый судья этого мира выламывал Ганну пальцы, пытался порвать браслеты, - но они только яростно и оглушающее звенели, - душил горячими ладонями, выдавливал глаза, - его прекрасные зеленые глаза, - протыкал уши тонкими острыми спицами, и эти иглы добирались до мозга, парализуя его. Ганн чувствовал, что теряет сознание. Перестает существовать на какое-то мгновение, как богиня Мистра, о которой ему рассказывала Сафия. Их спутница – или все-таки Красная Женщина? - подбрасывает веточку в костер и смотрит на Ганнаева, дернувшегося в беспокойном сне. Ее пронзительный, страшно проницательный взгляд видит душу сноходца, в глубине ее зрачков – усталость прожитых лет, будто ей принадлежит не одна жизнь. Разворачивайся, - говорит эта галлюцинация. И Ганн поворачивает назад. *** Сноходец-шаман духов ищет Дэйгуна. Рыщет, как неопытный охотник, не расставляет засад, потому что его жертва не ожидает ничего. Это чувство вседозволенности опьяняет, единственное, что страшит – это боль, но Ганн привык, Ганн готов, Ганн снова собирается марать руки и совесть. Отпечаток ауры паладина Касавира горит ярко и ослепительно холодно – лиловая синь, укрытые туманом горы, зимние ночи в Невервинтере, темная кровь чумных больных. Не то. Рядом – пламенеет рыжим и бирюзой, как окрас птички-зимородка, аура Нейлат. От нее веет теплом и холодом одновременно – похожие ощущения Ганн испытывал от ауры Каэлин. Снова не то. Ганн разворачивается в другом направлении и видит что-то чудовищное, всех цветов радуги и одновременно ослепительно-белое, исполинское, звериное и безумное. Он с холодком в душе присматривается и узнает в этом отпечатке ауры след папаши-медведя Окку. Его не существует. Линдетт его поглотила. Что это такое? Он слышит крики сжигаемых заживо сотен людей, они оглушают его и сбивают с толку - мольбы о помощи, проклятия, стоны. Ганнаев отворачивается, чтобы не слышать призывы об отмщении. Он здесь не за этим. Огненно-янтарная аура, мерцающая слабым, но яростным светом на самой окраине – следопыт с черным сердцем уезжает из города. Плевать на него. Спокойная серебристая аура, подернутая тенью и мраком, в самом центре сновидения – это Линдетт. Ганн снова заглядывает к ней, смотрит, как она спит, - впервые видит неспящую в таком состоянии. Приборы мерно пищат, стрекочут и пикают, и это значит, что все в порядке. «Я здесь, чтобы разрушить твою жизнь. Я должен это сделать». Ганнаев проваливается в небо, стремительно удаляясь от эльфки, которая здесь просто обычная женщина. Он видит поблекшую ауру цвета желтого топаза – это хозяин «Утонувшей Фляги» Дункан Фарлонг пьет виски и думает о чем-то неприятном. В отдалении от него, на самом севере, мерцает ярким прерывистым светом аура Дэйгуна – темно-зеленая, глубокая, мрачная. В своем сером мире Линдетт вообразила, нагрезила его лесником, живущем на окраине соснового бора в одиночестве. Ганн направляется к нему, приняв форму, похожую на физическую. Откат заставил согнуться пополам и сплюнуть кровью, но это была такая смешная боль, что молодой человек тихо и зло рассмеялся, не расцепляя сжатые зубы. Когда он открыл глаза, слезящиеся от боли и усталости, то заметил новый браслет на своей руке. Белые бусины, жемчуг и перламутр, которые почти светятся в темноте. Очень тяжелые и не принадлежащие ему. Ганн ошарашено смотрел на них: такие же бусины поблескивали в волосах Фарлонг, не этой, а настоящей, которую он ненавидел. Будто бы Линдетт знала, что он собирается сделать и благословила его, оставила это украшение своей матери. От этой гипотезы Ганнаеву стало не по себе, и он спрятал браслеты за длинным рукавом куртки-плаща. Дэйгун Фарлонг будто ждал его, и открыл дверь, когда сноходец только занес руку для того, чтобы постучать. Ганнаев обманом прошел, с огромной скоростью швыряясь цветастыми словами в отца Линдетт. Что-то о том, что машина сломалась. Что-то о том, что связь не ловит. Отец Линдетт наливает ему чаю, сохраняя умиротворяющее молчание. Он будто знает, что случится и ждет. Ганн рассматривает Дэйгуна и видит знакомые черты – такое же худое скуластое лицо, огромные глубокие глаза, чуть вздернутый нос и тонкие губы, не имеющие привычку улыбаться. Мужская темноволосая копия Линдетт. Может, он все-таки ее настоящий отец? Дэйгун Фарлонг вдруг говорит: - Какое отношение ты имеешь к моей дочери? …и так же хорошо, как и его дочь, отличает ложь. Даже несмотря на то, что здесь он ненастоящий. Даже несмотря на то, что его голос слышится эхом из глубины темных вод. Ганнаев улыбается одной из своих самых очаровательных и лживых улыбок. Дэйгун Фарлонг умирает через полгода после непродолжительной борьбы со смертельной болезнью. Ганн дал Линдетт с ним попрощаться. *** Психиатрическая больница была таким же безрадостным, пустым и серым местом, какой и казалась Линдетт. Вычищенное, но без лоска, наполненное людьми, но безжизненное, освещенное светом и пастельными тонами, но мрачное и нагоняющее смертельную тоску. Однако, несмотря на это, это было самым спокойным местом во всем городе, - здесь не подрагивали стекла, не раскачивались лестницы и не шел дождь. Это алтарь Линдетт, это почти ее сердце, это место, в котором она решила забыться. И теперь Ганнаев пришел к ней. Очаровав, запутав, направив в нужное русло неповоротливый механизм работы с пациентами, добился того, чтобы она пришла к нему. К своему несостоявшемуся убийце. К своему новому больному. К тому, кто послужил причиной смерти ее приемного отца. Она еще не готова к этой правде. Его окрестили «Джоном Доу», и, конечно, никто не поверил, когда он рассказывал правду о снах. Для этих фантомов она безумна и неправильна. Но единственная сумасшедшая здесь - Линдетт, а их просто не существует. Им давно пора назад. Линдетт пришла к нему через несколько дней (или недель?) томлений, - измученная годами, потерями и пустой жизнью, - но держалась гордо, холодно и отстраненно, и даже не посмотрела на него, когда Ганнаев сказал, что знает ее. Не удивилась, когда он назвал ее имя. - Ты пришла, ты наконец-то пришла, - улыбнулся он ей. А она просто села напротив, делая какие-то пометки в блокноте. Светло-серый брючный костюм убивал в ней женственность, льдистые глаза поблескивали за стеклами очков, пепельно-серебристые волосы убраны назад, и Ганн видит росчерк своего кинжала на ее лице Замечает светло-серые кожаные перчатки, в которые закованы ладони. На мгновение он видит, как эти ладони тянутся к его горлу, но это лишь морок его измученного мозга. Линдетт задает ему вопросы, Ганнаев отвечает и очаровательно улыбается, дав волю своему обаянию. Он ни с кем не разговаривал…сколько? Кажется, уже прошли годы. Фарлонг внимательно слушает, и сноходец видит заинтересованность его сумасшествием. Она не отводит пристального взгляда. Рассматривает. Делает пометки в блокноте. И ни тени доверия на ее лице. Она думает, что он лжет. Но во снах Ганнаев не лжет никогда. *** Она мучает его. Изводит расспросами и бесконечными беседами по кругу, она месяцами заставляет его пить какую-то дрянь, от которой Ганнаева тошнит, после которой невозможно пошевелиться. Сознание отрубает – будто свечу задули – тело становится ватным и беспомощным, а разум – выворачивает наизнанку, размазывает, разбивает на осколки, на множество деталей, которые не собрать обратно. Мир вокруг распадается на цветные точки, на жирные куски, на целые континенты и вселенные. Тело дрожит, будто от животного страха, и Ганнаев не может это контролировать. Он может только цепляться за свое ускользающее с ловкостью лани сознание, привязать к себе, чтобы действительно не сойти с ума, как мать. Если так лечат сумасшествие, то катись-ка ты подальше, Фарлонг. Линдетт приходит к нему почти каждый день. Они часами разговаривают, он бесконечно рассказывает ей правду, но она продолжает не верить. Немного оттаяла, привязалась к нему, но все еще глуха к его словам. Сноходец хочет вцепиться в ее ладони, переломать ей пальцы, привязать к ее креслу и заставить слушать. Все его заклинания очарования оказались бессильны против нее, как и в Фаэруне, так может, хоть угрозы помогут? - Ты дура, - говорит Ганнаев однажды, болезненно и мучительно теряя всякую надежду достучаться до Фарлонг хоть когда-нибудь, - Ты никак не поймешь. Я столько раз уже говорил, а ты не слушаешь. Ты никогда меня не слушала, и поэтому я здесь. Расцепила руки. Убила Спящую и Габи Аволов. «А теперь убиваешь меня». Линдетт вздыхает и с налетом строгости спрашивает, принимал ли он лекарства. Ганн смеется, но этот смех нервный и не мелодичный – он отрывистый и хриплый, будто голосовые связки сорваны. Если бы он принимал все, чем она его лечила, этот мир бы давно канул в ничто. Ганнаев чувствует, что греза сводит его с ума. Стирает его, как ненужную фигуру с полотна картины. Как грязное пятно. Он подобрался к ней так близко, а она не хочет верить. Не хочет верить…но Ганн иногда думал, что он бы и сам не поверил. Иногда ему кажется, будто он всегда был пациентом этой лечебницы. Это как проблеск или наоборот, падение во тьму, мимолетная мысль, сомнение, отбрасывающее тень, закрадывающееся в мозг, - а что, если?.. А что, если действительно нет никакого Рашемена? А что, если он сам все придумал? А что, если?.. - Ты мой единственный луч света в этом темном царстве, и только ты можешь меня вытащить. Просто послушай меня. Выслушай. И поверь. Он почти умоляет ее. А она продолжает говорить ему, что они никогда не были знакомы, продолжает говорить, что он все придумал. Ганн мотает головой, отгоняя эти горькие речи. Он слышит звон и гул этого сновидения, слышит несколько пугающих откликов, слышит мерный стук сердца у женщины напротив, и отказывается верить. - Ты врешь, но не знаешь об этом. Ты просто спишь. Это я виноват, что ты спишь. «Мы исправим это. Мы выберемся». *** - Как ты думаешь, - спрашивает он Линдетт на одной из бесед, - Что будет, если я возьму и убью тебя прямо сейчас? Ад и преисподняя, ты кажешься мне глупее всех фермерских девок, вместе взятых. Обида на тебя очень сильно выматывает, зачем ты так со мной? Фарлонг посмотрела на него с настороженностью, обдумывая его фразу. Сделала пометку в блокноте, но ничего не ответила. Она все в таком же мерзком светло-сером, только перчатки черные и волосы распущены. Ганнаев хочет ударить ее по лицу. Впервые он испытывал такие деструктивные чувства к женщине. Это его обескуражило. Сноходец смотрит в окно, где мир понемногу погибает, - потому что умирает он. Асфальт и фасады зданий покрываются трещинами, кое-где образуются провалы, где-то – все просто исчезает в белой мгле. Линдетт продолжает травить его. Над городом бушуют ураганы и молнии постоянно вырубают электричество. Ветер разрушает здания, буря уничтожит и их. Вот только никто, кроме Ганнаева, этого не видит. Сноходец готов признать свое поражение перед своей спасительницей, которая стала тюремщицей. Он чувствовал, что еще пара попыток вмешаться в структуру сна – и его просто размажет по стенке грезы, и он проснется в настоящем мире безумным карговым отродьем. И не будет никакого Рашемена. Не будет Ганнаева-из-грез. Ничего не будет. «Если ты допустишь мою гибель, то с головой у тебя явно не в порядке». Так он говорил тогда? Он не помнит. Это было так давно…а он так хочет спать. Ганнаев хочет, чтобы Линдетт забрала его из этого места и молнии перестали сверкать над головой и слепить глаза. Он умоляет ее об этом. И в один день, - в тот, в который Ганнаев уже забывал свое имя, - он услышал ее голос в полной темноте: - Пойдем, Ганнаев. Мы уходим отсюда. *** Шторм утих, а хмурое небо больше не озарялось ослепительными вспышками. Ганнаев не понимал, что такого сделала Линдетт, что мир перестал рушиться. Тишина, спокойствие и умиротворение ее дома излечили его, остановили процесс гниения рассудка, и Ганн чувствовал в себе силы вывернуть весь этот мир наизнанку, если потребуется. Но в этом пока не было необходимости, и ведьмак уже достаточно отвык от боли отката, чтобы вновь начать его бояться. Ганнаев пытался понять, что послужило причиной поступка Линдетт, - а то, что он был импульсивным, сноходец не сомневался. Кажется, Фарлонг и сама так думала – нервозные движения и ответы невпопад выдавали ее с головой. Интересно видеть ее такой, - не желающей убить его. Не перемазанной в грязи и крови, не медленно умирающей от проклятия и от своего сопротивления. В ней все было правильно и неправильно, - от тихого голоса, в котором чувствовалась хриплая мелодичность, а не угроза, до мании и болезненной любви к готовке шоколадных пирогов. «Погляди на себя, Фарлонг. Ты не такая. Это просто смешно, так же отвратительно, как мой двойник во сне Ани». - В моих воспоминаниях ты прекрасно готовила дичь, а не пироги, - с раздражением замечает Ганнаев. Линдетт, судя по всему, больше не обращала внимания на такие пассажи. Пожимала плечами и отворачивалась. Что-то ее точило, какой-то страх и волнение, которое она старалась не показать Ганнаеву. В своем же доме она сторонилась гостя, иногда запиралась в комнате, оставляя сноходца бесцельно бродить по дому и рассматривать безделушки. Три полки колокольчиков из разных стран. Перевернутая лицом вниз фотография с паладином на каминной полке. Иногда она уходила, и ближе к вечеру возвращалась более мрачной, чем обычно. В такие моменты Ганн не мог развеселить ее даже улыбкой и шуткой. Он видел ее стеклянный взгляд, видел, что она с трудом фокусирует зрение на нем. В один день Линдетт не заперла свою комнату, - невероятно, она просто забыла о такой важной для себя вещи, - и Ганн позволил себе небольшой обыск. Конечно, он мог бы сделать это и раньше, воспользовавшись своими способностями, но он не хотел, чтобы Фарлонг до смерти перепугалась, увидев его под откатом, в невменяемом состоянии. Он не мог позволить себе этого. В ее комнате он нашел фотографии Дэйгуна Фарлонга. И тумбочку, заставленную антидепрессантами, несколькими упаковками диазепама и горстью рассыпанных, как конфетти, цветных таблеток. «Ты тоже лечишься. Тебе тоже плохо в этом мире». Ганнаев ничего не говорит Линдетт, когда та возвращается. Мокрая до нитки из-за проливного дождя, она зло сбрасывает светлый плащ – похожий на тот, что был на ней в тот день. Ее хотелось обнять и утешить – такую несчастную и потерявшуюся в своих реальностях. Ее хотелось ударить – такую глухую к словам Ганнаева, который готов был сломать порядок вещей, уничтожить мир вокруг нее и заплатить за это высокую цену. Сноходец знает, в чем причина подавленного состояния Фарлонг – она была на могиле отца, сидела там полдня, смотрела на холодный камень и плакала. Терять семью больно и страшно, наверное, гораздо лучше, когда ты лишен ее с самого начала – и тебе никогда не придется испытать ужасные потери, которые могут сломить. Но Ганн уже испытал такое. И чувствовал лишь глухое раздражение. Он хотел крикнуть Фарлонг, скрывшейся в своей комнате «Как ты можешь быть такой слабой?» «Как ты можешь быть такой слепой и не видеть очевидного?» Когда она возвращается, ее взгляд пустой, как у куклы, а зрачки так расширены, что почти заполнили всю радужку. Она хочет что-то сказать Ганнаеву, но слова так и не слетают с ее губ – она себя одергивает, они до сих пор врач и пациент, а не друзья. Но это не мешает ей доверительно заснуть у Ганна на плече, завернувшись в плед по самый нос. Покой и умиротворение, отдающие горечью. Ганн понимает, что мог бы провести так всю жизнь – просто слушая тихое дыхание и вдыхая травяной запах ее волос. Возможно, Гулк’Ауш была права – он уже влюблен, но не подозревает об этом. *** Ганнаев переехал к Линдетт, но это грандиозное событие никак не отменяло того факта, что он до сих пор считался пациентом с вялотекущей шизофренией, - и женщина, прикидывавшаяся врачом, продолжала его травить. Когда он наотрез отказывался пить положенные ему рецептом препараты – подмешивала их в еду и питье. Когда же он отказывался есть и пить, то вкалывала эту дрянь, пока он спит, вернее, дремлет где-то на границе грезы, балансирует на тонкой линии. Когда же Ганн просыпался в тот момент, когда игла уже в вене, она смотрела на него знакомо-холодно и с угрозой в голосе говорила: «Дернешься, и будет хуже». Хотя куда уже хуже. Сноходец уже привык – и это было отвратительно – к тому, что половину времени он просто не может вспомнить, кто он, где он находится, не может пошевелиться. Ниточка связи с разумом с каждым разом становится все тоньше и тоньше, еще немного – и он просто улетит в бесконечность, растворится, перестанет существовать. Он отказывался спать, но она подмешивала снотворное в вино. И ему, и иногда себе. Готова была заснуть, как и он. Готова была раствориться и перестать существовать. Но продолжала оставлять сообщения паладину Касавиру, который так и ни разу не перезвонил. *** Она такая же сумасшедшая, как и он. Запивает таблетки алкоголем. Ходит к психиатру – тому самому молодому человеку, чью газету Ганнаев выбил из рук во время «прогулки». К магу, который выжил под обвалом в Долине Мерделэйн. Сэнд. Вот только она и этого не помнит. Так же, как и то, что Касавира не видели ни среди живых, ни среди мертвых. Не помнит и криков Бишопа в Стене Безверующих. Она смешивает антидепрессанты с вином, - и если кто-нибудь узнает, насколько она ненормальна, то ее лишат лицензии и упекут в четыре стены до скончания времен. Линдетт танцует в темноте, а тени танцуют вокруг нее. Ее глаза стеклянные, но кажется, что она видит больше, чем обычно. Она смотрит на Ганна огромными, почти черными глазами, в которых отсутствует всякий намек на понимание происходящего – будто сознание погружено в транс, - и шепчет Ганну в губы: «Все неправда. И ты неправда, и я, и весь мир. Видишь, он рушится?» Ганнаев видит. В этот момент его сгибает от отката, ему выламывает позвоночник, он не может сделать вдоха от пламенного удушья. Он рушит этот мир ради нее, уничтожает все вокруг, чтобы она прозрела. Свернувшись клубком, как лисица, на руках Ганна, Линдетт смотрит, как с неба сотнями падают звезды. Как медленно раскручивается белая спираль, которой стало все вокруг. Она видит, но не верит. А потом кричит во сне «Пожалуйста, не надо!» Просыпается в холодном поту и вновь проваливается в дрему в руках своего несостоявшегося убийцы. С утра она, как ни в чем не бывало, идет на прием. Ганнаев чувствует, как у нее болит голова и ноют от старых шрамов руки. Он почти слышит ее мысли, как в Рашемене. Но он больше не может ждать. *** В их доме идет снег – крупными хлопьями он ложится на мебель, укрывает белым паркетный пол, играет бликующими искрами на серебряных волосах Линдетт. Она думает, что это галлюцинация – буря проломила крышу дома, и сквозь зияющую черноту не видно ни одной звезды. Они все упали. Города больше нет – он скрылся в белой мгле. Ганнаев и Линдетт почти не могут пошевелиться – нет сил и желания. Пустая упаковка диазепама валяется на полу – все закончилось. Фарлонг обманула его, передала отраву, целуя, и теперь гладит его белые волосы. Это единственное, на что хватает ее осознанных сил – перебирать длинные пряди, очерчивать пальцами, не скрытыми перчатками, линию лба и скул, почти касаться губ и возвращаться назад. Ганнаев ждет, когда эти пальцы потянутся к его горлу. Слушает ее дыхание, глубокое и прерывистое. Его голова покоится на ее оголенном животе, и он чувствует нежное, успокаивающее тепло. Снег налипает на ресницы, тает на губах. - Прости, - говорит Линдетт, это слово дается ей с огромным трудом, ее голос - не голос вовсе, а хриплый шепот. - За что? Ему тяжело даются вдохи. Ее отрава – хуже отката. - За то, что пыталась убить тебя в прошлой жизни. Ганнаев смеется. *** Линдетт уходит в белую мглу и возвращается. Делает вид, что все как обычно, но в ее голове – разлад и нестабильность, ее разум гниет и горит. Она думает о том, что ей нужно выпить и взять отпуск. Стены их дома уже трещат. В полу зияют дыры в пустоту. Ганнаев чувствует приятную холодную тяжесть кинжала снов, спрятанного за спиной под темной рубашкой. Горько улыбается, когда Линдетт обнимает и целует его, но не пускает оружие в ход. Это грязно. Это предательство. Но ему ничего не остается, кроме как вырвать ее из этой безумной грезы силой. Забрать ее из этого кошмара, заставить вспомнить, кто она есть. И раздробить камень, поросший мхом, в долине Иммил. Она говорит что-то о том, что знакомого фармацевта, выдающего ей препараты, на месте не оказалось, но у нее есть нужная доза для него. Браслеты на запястьях Ганна гулко и тяжело звенят, предупреждая, что времени осталось в обрез. Сноходец колеблется, - его нервы напряжены до предела, а на душе скребут кошки. «Я пытался избежать такого исхода. Но у меня нет выбора больше». Линде варит кофе в джезве, подсыпая специи и мурлыкая какую-то мелодию себе под нос. Она кажется умиротворенной, но это неправда. Ганнаев видит ее беспокойную ауру, которая приняла больной оттенок. Где-то глубоко внутри Фарлонг тоже понимает, что это конец. - Нам пора домой, - говорит Ганн тихо, но его сердце бьется так быстро и громко, что это оглушает. Линдетт оборачивается, и сноходец только сейчас замечает, что на ней вместо тошнотворного светло-серого брючного костюма – длинное закрытое платье глубокого темно-зеленого цвета. Цвета ауры Дэйгуна Фарлонга. Фарлонг мягко смотрит на Ганнаева. - Мы и так дома, - отвечает она, и на ее губах впервые расцветает робкая, неуверенная улыбка, - Ты здесь. Со мной. Молодой человек, прячущий кинжал, не может отвести взгляда от ее лица. Он в шаге от того, чтобы отбросить свою затею, остаться и погибнуть здесь. С ней. Он действительно почти согласен на такой безрадостный конец. - Это был я, четыре года назад, - говорит он холодно, - И это я убил Дэйгуна. Линдетт застыла, не понимая и не в силах поверить в смысл так легко сказанных слов. А Ганнаев достает из кармана кулон с порванной цепочкой. Насмешливо крутит его в пальцах. «Давай, скажи что-нибудь!» - Нет, Ганнаев, - говорит она, сглатывая ком в горле, - Мой отец умер от болезни. Никто его не убивал. Но она сама в это не верит. Откуда он знает имя ее отца? Ганн кидает ей украшение, и она ловко ловит его рукой – ладонью в темно-зеленой перчатке. - Пора уходить из этого сна. Видишь, все рушится? Деревянные балки трещат, пол ходит ходуном, белая мгла проникает сквозь дыры, просачивается на кухню, заглядывает в убежавший с огня кофе. - У тебя галлюцинации, Ганнаев. Все в порядке. Сейчас все прекратится. Сноходец тихо смеется. - Это ты не видишь из-за пелены перед глазами, Фарлонг. Я пытался тебе показать, но ты не хотела увидеть и поверить. Он чувствует ее страх, слышит, как колотится ее сердце. Но ей некуда бежать, она загнана в угол кухни, - доверчиво, опрометчиво поступила. Ганнаев достает кинжал снов из-за спины, предназначенный для нее и для него. *** Они должны выйти отсюда, пока все не закончилось, они должны проснуться, добежать до угасающего пламени костра, в который Сафия подбрасывает ветки и пахучие горькие травы, скорее, скорее, скорее. Линдетт обмякла в его руках, сердце не бьется, дыхания нет, кровь пропитала рубашку Ганна. «Подожди немного. У нас почти получилось». Браслет из бусин Линде на руке Ганна слабо звякнул и порвался, рассыпавшись звездами по небу. *** Его швырнуло о стену, как тряпичную куклу, с силой и яростью, заставив закашляться и припомнить боли отката. «Что за?» Дождь, льющийся с неба, застилал глаза. Молнии ослепляли, их зловещие ветви отпечатывались на сетчатке, - Ганнаев видел их, даже закрыв глаза. Он не чувствовал Линдетт. Не чувствовал ее ни рядом, физически, ни ментально. От этого хотелось выть. «Что происходит?» Земля ходит ходуном. Гром оглушает. Переулок, темный и очень знакомый. Буря грез, беспощадно ревущая над головой. Он вернулся назад, к самому началу. «Что пошло не так?» Это предстояло выяснить. И пустить шестеренки старого механизма вновь. Сон вокруг него гремел и скрежетал, меняя и добавляя переменные.