Suck it up

Кэтрин. Его персональное проклятие. Дьявол в обличье ангела. Хотелось верить, что все дело в судьбоносном притяжении двойников, но, даже если так, меняло ли это хоть что-нибудь? Он любил ее, ненавидел ее, жалел и снова по второму кругу до скончания вечности. С Еленой все было… легче. Она добрая, милая и сострадательная. Полная противоположность едкой самоуверенной Кэтрин, которая думала лишь о себе. И Елена выбрала Деймона. А ему осталась пятисотлетняя вампирша с непомерным эго. Чудесно. — Признай, я гораздо красивее Елены. — Ты хоть понимаешь, что вы двойники? — И что? У нее совсем нет вкуса. Она любила многих мужчин [кто-то скажет, что слишком многих, но Кэтрин давно не заботило чужое мнение]. Среди них было много ярких личностей, страстных, горячих, опасных, готовых ради нее броситься в пропасть. Ее это привлекало. Кэтрин не нравилась серость, по ее мнению в мужчине, равно как и в женщине, должна быть изюминка, что заставит ее обратить внимания на него, нечто… особое. В Стефане Сальваторе это было его сострадание. Способность прощать всех [кроме нее]. Его… чувственность. И, Господи, каким же он был красавчиком. Его злость, обида, то, что он в запале называл «ненавистью», — это смешило ее. Или так Кэтрин хотела убедить себя. Но его любовь… опьяняла. Она помнила то время, когда Стефан еще не знал о ней ничего. Он считал ее - ее! — ангелом, любил ее. Искренне, чисто, так глупо, наивно и в то же время… страстно. Она знала — это не внушение. Только не с ним. — Мне жаль, что ты умираешь. Его рука крепко сжимает ее, а мертвые ледяные сердца бьются в агонии. Их пальцы сплетаются вместе. «Хоть бы этот миг никогда не кончался». Она первая отпускает. — Поверь. Мне тоже. Стефан не хотел ее возвращения. Он готов был на все, лишь бы она не восставала из мертвых. Даже предать собственного брата, что он и сделал, и это все равно не помогло. Они открыли чертову гробницу. Но ее там не было. И Стефан Сальваторе ощутил… облегчение. Огромное. Невообразимое. Куда проще ненавидеть ее и презирать за свою искалеченную жизнь, без примесей чувства вины или страха, что она могла обвинить его в своей смерти. Теперь он с чистой совестью мог предоставить ей то же, когда увидит. Если — увидит. Наверное — с чистой. Стефан был даже благодарен Кэтрин за то, что бросила их. Кто знает, как обернулась бы жизнь братьев Сальваторе, если б она забрала их с собой? Даже представить страшно. Очень. Он не хотел ее возвращение, жаждал, чтобы ее образ вопреки законам логики оставался неоскверненным в его голове. И все же она вернулась. И он узнал ее. После стольких лет. Это наполняло странной гордостью. Он всегда будет узнавать ее. — Сто пятьдесят лет слишком большой срок, чтобы простить все за… одну ночь. Она смотрит на него и в ее глазах должны быть слезы, но их нет. Только густая всепоглощающая горечь. И это чувство захватывало и его тоже. «Будь ты проклята, Кэтрин. И я вместе с тобой». — Одна ночь. Вечность. Ты никогда не посмотришь на меня так, как на Елену, верно? Его брат любил ее совсем по-другому. Это была даже не любовь, скорее безумие, секс, помешанность. Да, Деймон обожал ее. Боготворил. И, вопреки ее же словам, Кэтрин это более чем устраивало. Она купалась в их любви, брала от нее все. Стравливала, вызывала в них ярость друг на друга, ревность… Незабываемо. С тех пор, как Клаус чертов Майклсон использовал ее, врал и дразнил, Кэтрин нравилась мысль, что делая то же самое с другими, она мстит за то, что много лет назад гибрид обыграл ее в ее же игре… Это месть. Своеобразная и жалкая. И довольно оправдывающая, не так ли? И все же… то время в Мистик Фолз было, возможно, лучшим в ее жизни. — Мне нравится каким дерзким ты стал. Это возбуждает. Они так близко друг к другу, что могли бы прямо сейчас сцепиться. Он отстраняет ее. За руку. Мурашки бегут у обоих. — Тогда тебе стоит идти к Деймону, а не ко мне. — Но я хочу тебя, а не его. Всегда хотела. Он не любил танцевать, но ей отказать не мог [конечно, только попробуй, и трупов не оберешься]. Его рука у нее на спине, ее — на его плече, сжимает, царапает. С Кэтрин это было по-особому. Слишком близко, зло, яростно, чтобы считаться приличным. Всего слишком. С ней обычный танец переходил на новый уровень. Ее кошачья грация, смех, улыбка… Она была демоном. И это все еще волновало. Иногда ему казалось, что она всегда будет волновать его. — Ты Кэтрин Пирс. Соберись. Кэтрин хотела умереть эффектно. Она планировала поразить всех своей кончиной, а не ждать, пока ее кости медленно раскрошатся, как у жалкой старухи. Но Стефан спас ее. Кэтрин Пирс ненавидела, когда что-то идет не по ее плану. Но если бы понадобилось тысячу раз решиться умереть, чтобы он уничтожил ее планы, поймал ее и сказал, что ему не все равно… — Ты Стефан Сальваторе. Соберись. Он должен был догадаться. Когда она спросила, не разбито ли его сердце из-за смерти Кэтрин. Когда чуть ли не в открытую флиртовала с ним. Когда поцеловала в том отеле. Елена не такая. Губы против воли растягиваются в грустной улыбке. Нет, это в духе Кэтрин. — Я хочу все. Дочь, бессмертие… И я хочу Стефана Сальваторе. Они раскусили ее. Что ж, она знала: однажды это должно случиться. Но не думала, что перед этим ей придется оплакать дочь. И вместе с ней все надежды. Ах, Надя. Прости, что испоганила твою жизнь. Прости, что была такой ужасной матерью. Я бы хотела, чтобы вещи были иными. Я люблю тебя, девочка. Все вы — ПРОСТИТЕ! Я была настоящей стервой, я знаю [и я еще оставила вам подарочек в память обо мне, не волнуйтесь]. Простите, что принесла в ваши жалкие безынтересные жизни кураж, драйв, что заставила вас чувствовать. По крайней мере двоих из вас я сделала лучше, и мне так жаль. Прощайте. Все кончено. Кэтрин Пирс, она же Катерина Петрова, убийца и настоящая сука, уходит. Чао. …с ним она прощалась последним.  — Стефан. Знаешь, мне всегда было интересно, каково это — быть любимой тобой. Ты должен признать, тот мимолетный момент… твои чувства были реальны. Я люблю тебя, Стефан. И всегда любила. Сейчас. Она знала, у кого кинжал. Их лица были так близко, она чувствовала его запах [старая бумага, кофе и чернила], а он ее [духи, смерть, лекарства и новые туфли]. Глаза обоих расширились, но не в страхе или вине, а в чем-то большем. Голос ее охрип. Это были последние слова, и она знала, что сказать. — И я полагаю… так наша история любви закончится.