beloved butterfly

Когда Чанджун спрашивает Донеля: "Ты поедешь со мной?", протягивая ему монохромную брошюрку какой-то незаметной художественной выставки, Донель не сразу понимает, почему младший зовёт именно его. Тот факт, что звать больше банально некого, доходит до него позже, когда Ночан смотрит прямо в глаза взглядом а-ля "я не знаю, что ты думаешь, у нас за тип отношений, но". У Чанджуна ублюдочные бывшие друзья, меланхоличный Гири в студийке и тормознутый Васко, который не понимает, что тот просто пытается добавить немного нормальности в их непонятное вместе-не вместе. Донель, наверное, должен был типа сделать что-то первым - он не мудак, серьёзно - но до сих пор такая идея просто не приходила ему в голову. (Идея, что с Ночаном можно делать что-то ещё, кроме секса, разрывов и общеджастовских посиделок. Что делать что-то можно только с Ночаном. Наедине.) - Окей, - говорит он, не глядя на надпись на бумаге. - Я свободен в четверг. Ночан кивает серьёзно: "Заедь за мной", а Донель до скрипа зубов и почти до крови расчесывает кожу головы, которая в первый раз неадекватно реагирует на краску. Мун Свингс в открытую ржёт над его рыжим хаером, не стесняясь возраста, а Ночан никак не комментирует изменения в чужой внешности, только щурится подозрительно и пожимает плечами. Типа: я, конечно, не стилист, но выглядишь ты как придурок. Выставочный холл оказывается за 40 км от чанджуновской квартиры и, кажется, даже за чертой города, и Донель пофигистично смотрит на цифры на табло приборной панели автомобиля, демонстрирующие ему уровень бензина, стремящийся к нулю. Чанджун сидит рядом на переднем сидении в белой маске, листает ленту новостей в телефоне с треснутым экраном и не ведёт и бровью, когда Донель заезжает на заправку и оставляет его в машине, направляясь к кассе. Донель думает, что, кажется, не очень-то он и старается сделать из этой поездки типа свидание, на которое рассчитывал он сам. Как встречаются нормальные взрослые люди?.. Ходят в кафе, на концерты, по разным званым ужинам, должно быть?.. Донель и Кённи-то не слишком часто куда-то водил, а Ночана - тем более, и в молодости это казалось не в пример проще - девчонке было бы достаточно вшивого кфс и одной чахлой розочки, чтобы улететь на небеса. Васко хочет ударить себя по лбу, когда представляет, как дарит Чанджуну букет из 33 красных роз, а тот верещит и кидается ему на шею. От представленной картинки передергивает, и он зарекается думать о чем-то подобном. - Что там вообще будет? – спрашивает Донёль, когда до холла остаётся несколько километров, отмеченных на экране навигатора, и Чанджун будто просыпается, отрываясь от телефона, и улыбается открыто. - Ну там, абстрактное искусство и эстетика модерна, и это напоминает мне времена учебы в колледже, колористика, теория построения, знаешь, все дела… - тянет он как-то радостно и странно, а старший разбирает пару слов всего и пожимает плечами, стараясь не выглядеть в стиле «а я-то тебе зачем?». Они минуют стеклянные двери, ходят по пустынным залам, Ночан рассматривает картины, на которых буйство красок и беспорядочных мазков то и дело сменяется расплывчатыми фигурами из глаз, носов и губ, а потом вновь перетекает в плавные изгибы сложной и неправильной геометрии. Васко ковыряет носками ботинок до тошноты белый кафель под ногами и честно пытается рассмотреть на полотнах хоть что-то, отдалённо напоминающее предметы реальной действительности. Младший рядом не по-своему живо заливает что-то о высоком предназначении искусства, о скрытом смысле, и «неужели ты не видишь здесь полёт? Это же изображён полёт». Донёль не видит, но – ещё раз, он не мудак – и обрывать Чанджуна, убивая тем самым его радостно-восторженное настроение, он не хочет и не станет. У него вообще это оживление слишком редко случается, чтобы тратить попусту. Если честно, так, на секундочку, конкретно сейчас Донёль хочет прижать Чанджуна к стене, смести пару картин с тонких тросов, на которых они подвешены к потолку, и сделать так, чтобы он смотреть только на него и про него только говорил: «А вот этот ярко-рыжий штрих, разве это не солнце, а хён?» Не, Чанджун, это всего лишь я. Это всего лишь я, и я хочу тебя прямо сейчас, среди этого безмолвия и спокойствия и желательно, чтобы вон та аджумма-смотрительница вышла куда-нибудь попить кофе с пончиками. Ночан останавливается резко, а Донёль идёт вперед, не замечая, что оставил младшего позади, потому что смотрит в пол. - Тебе не интересно? – спрашивает тот; из-за маски все его слова звучат с едва слышным эхом, но эти почему-то особенно. Соврать ему нереально. Донёль отвечает коротким искренним «Нет» и чуть заметным изломом бровей. Он подходит ближе, оглядывается на камеры по углам зала и склоняется к уху Чанджуна, якобы чтобы не нарушать стоящую вокруг почти звенящую тишину. На самом деле проходящий мимо интеллигент, брезгливо рассматривающий его рваные джинсы и мятую толстовку, - это не лучшая аудитория для тихого и честного наизнанку: - Давай займёмся грязным сексом в туалете? Донёль, правда, правда-правда, хочет, чтобы Ночан сказал ему «Нет». Это будет означать, что он один сошел с ума, и это неправильно, аморально и безнравственно, и что нормальные люди так не делают. Хотя Чанджуна вряд ли можно назвать нормальным, даже с большой натяжкой. Ночан так и говорит: - Ты с ума сошёл, хён. И больше ничего. - Надеюсь, сам туалет не будет слишком грязным, - со сдавленным смешком выдаёт обреченно Донёль и хватает младшего за руку. Рука странным образом не сопротивляется, а в глазах напротив горит потрясающий, честно, просто потрясающий подростковый азарт. Туалет оказывается таким же до тошноты белым, почти стерильным, и им по статусу и долгу службы суровыми топовыми реперами положено как бы трахаться в туалетах лакшери-клубов, но сам факт, что за стенами ходят псевдо-умники в очках и с блокнотами в руках, иррационально подстёгивает к действию. Чанджун забирается на подоконник и медлит снимать маску, болтая длинными худыми ногами в воздухе. - Это работы КимСуджа на тебя так повлияли?.. – нарочито серьёзно спрашивает он, хотя глаза выдают его улыбку. - А, так это был он?.. – отстранённо спрашивает Донёль, прикидывая, куда бы пристроить ночанову куртку, пока они будут, ну… делать дела. - Это женщина, хён, - упрекаёт его младший со смешком и протягивает руки вперёд. Васко с готовностью подставляет под эти руки собственные плечи и стягивает белую маску к чужой шее. Сердце в груди отстукивает неровный ритм, потому что за дверью слышатся шаги; и диспатч может поджидать их в самом неподходящем месте, но хочется целоваться до звона в ушах, а не думать об этом. Донёль хватается за ворот чужой куртки и тянет на себя. Ночан касается губами его скулы, пока Донель возится с одеждой. Младший опять одет как капуста и явно не рассчитывал на момент, где его будут раздевать в туалете музея. Васко от этого неловко и весело. - Что там с эстетикой модернизма? - спрашивает он со смешком. - Расскажи пока, а то тебе только пояса верности не хватает. Донель думает, что Ночан воспримет это как шутку, и, может, поможет ему расстегивать бесчисленные замки на одежде, но тот выдыхает, морщит лоб, вспоминая, и тянет голосом, противно ставшим похожим интонацией на гирибоевский: - В качестве главной особенности, характеризующей модернизм, надо назвать концепцию автономности искусства, то есть его не... - голос у него срывается, когда старший, наконец, просовывает руку за резинку белья и сжимает его член. - ...независимости от внешних факторов, - он берёт себя в руки и продолжает, и Донель не хочет, но волей неволей концентрируется на звуке его голоса, на словах и смысле. И это учитывая, что хочется невыносимо. - Модернизм разрабатывал нетрадиционные для классического искусства виды и формы арт-презентации, хёоон, - Чанджун цепляется за его плечи, сжимая кожу сквозь ткань толстовки, когда Васко тянет его на себя, схватив под коленями, а в следующую секунду уже скользит двумя пальцами внутрь его тела. Джинсы болтаются на уровне колен, а многочисленные рубашки, худи и куртки мешают обзору и свободе действий. - Ну?.. – через несколько мгновений Донель усмехается криво и подаётся вперед, касаясь губами чужих. - Интересно рассказываешь. Ночан никогда не просит, когда надо просить. Он сглаживает острые ситуации во всех случаях, когда это возможно, но когда невозможно - просто плывёт по течению. А, может быть, он сейчас просто вспоминает времена своего недолговременного обучения актёрскому мастерству, потому и строит из себя незаинтересованного. Получается у него, кстати, довольно паршиво. - Парадоксы, абсурдные ходы, алогичные сочетания вроде бы несочетаемых элементов... - с выдоха начинает он, - и подобные приемы призваны активизировать... - Донель входит медленно и замирает, давая привыкнуть. Через пару секунд младший продолжает, безмолвно говоря «можно, давай», - активизировать восприятие реципиента и рассчитаны на очень широкую и субъективную смысловую полисемию. Донелю хочется проржаться в голос с ситуации, потому что такой охренительно абсурдной лекции у него не было за всю жизнь, но потом Чанджун резко выдыхает и шепчет просяще: "Ну?..", и Донель ломается на части. Он упирается ладонями в подоконник по обе стороны от ночановских узких бёдер и двигается, плавно и глубоко, пока тот обнимает его обеими руками за шею и шепчет на ухо сорванно что-то об отсутствии чёткой грани между модернизмом и авангардизмом, и о том, что, если кто-то увидит, то нам обоим крышка, и ещё о том, что, хён, быстрее, хён. Шаги за дверью заставляют прижиматься крепче, а сердце - заходиться в сумасшедшем ритме; Донёль чувствует, что не остановится, даже если ему в затылок уткнётся ствол револьвера – не отпустит, не отдаст, не поделится даже кусочком чужого тела. Когда они заканчивают, Донель думает, что дело совершенно точно вовсе не в теле. Не только в теле, если быть точным. Потому что Ночан смеётся ему в ухо: «Ты абсолютно, совершенно, феерически больной», и добавляет: «Чёрт, хён. Мы так подходим друг другу». А потом ему, наверное, вдруг приходит в больную голову мысль, что зря он это сказал, и единственное, что Донёлю нужно – это сделать так, чтобы он сам в это не поверил. Он говорит: - Больше, чем кто-либо, - и, проклятье, проклятье, как сильно внутри всё сдавливает от нежности, когда на лице Чандужна расцветает неуверенная улыбка. В холлах старшему кажется, что все вокруг смотрят на них с выражением я_знаю_что_вы_делали_прошлым_летом на лице, но он только шагает ближе к Ночану и жалеет о том, что не может перехватить его ладонь, чтобы сжать в своей. До города обратно – снова те же 40 км. Ночан располагается на задних сидениях, отвоёвывая себе больше пространства, ложится там громко сопящей горой одежды, и первые несколько минут они ещё разговаривают. Младший со всей серьёзностью говорит: - Нам теперь, наверное, надо выпить, - и Донёль легко соглашается: - Давай. А потом, когда пустота на автостраде убивает все посторонние звуки кроме шуршания шин по асфальту, Васко делает радио тише и уже через несколько минут цепляет в зеркале отражение спящего Чанджуна. Открытого, тёплого, вымотанного – такого… родного. Донёль не хочет останавливать себя от подобных мыслей. Он вдруг с затапливающим ощущением счастья думает, что на самом деле больше не разделяет свою жизнь на шаблонные «до» и «после» или «с Чанджуном» и «без». Больше не кидает чувства на острые шипы, чтобы до самого конца не признаваться себе, что младший стал частью его жизни – полноправной частью, врос, вошёл до конца, глубже, чем сам Донёль, когда был в его теле. Больше не отрицает перед самим собой – у них что-то больше, чем просто. И ещё что это даёт ему сил. И неважно, что будет дальше – потому что все желания упираются в одно. Быть вместе как можно дольше.