Гость из темноты

       Ночь – безо всяких сомнений, прекрасное время. Открывается простор для мечтаний, всё замирает, словно затвердевает во льдах, коими повелевает Снежная королева, правящая ночным серебром и замёрзшими панорамами, и то, что так важно было некогда днём, отходит на второй план. Ночью ты как будто меняешься полностью, обнажая и раскрывая своё внутреннее "я"; некое альтер-эго, не приемлющее обжигающих, практически заживо испепеляющих дотла агрессивных солнечных лучей.        Ночной пейзаж воистину волшебен и, уж чтобы даже ненароком не приврать, выделан по сказочным мотивам. И враз всё сразу окажется таким хрупким, будь то водная гладь, укутанная в сверхтонкой, прозрачной пелене бледного лунного света или дерево, утром кажущееся крепким и стойким. Однако владычица Ночь во многом преображает и смягчает знакомые пейзажи, картинно располагающиеся на тверди земной, которая тоже серебрится, являясь этаким причудливым зеркалом небес, отражая возвышающийся, нами недосягаемый простор; его мы можем только молча и завороженно созерцать. А звёзды, эти крошечные, с неясной старательностью мерцающие точки на тёмном небесном полотне, схожи с бусинками, которые обронила какая-нибудь грациозная, фееричная, прекрасная девушка (уж наверно из этой же самой сказки), и раскатистый отзвук всколыхнёт небеса, но совсем неслышно, да и звук окажется столь ничтожным, но пронизанный немаловажным существом, которое б уж совсем-то и не хотелось, воля-неволей, упускать.       Да, всё это поистине замечательно и волшебно, если, конечно, в это прекрасное время ты не находишься в тёмном лесу, обречённый на собственное безответное одиночество, в изоляции расположившись близ наскоро сложенного и разведённого костра. Треск его и попытки одарить вас всенепременно ожидаемым теплом, вселяют надежду, трепетно рознящуюся с мыслью о том, что при любой оплошности, мрак может поглотить тебя полностью.       Уилсон не считал ночь чем-то волшебным и притягательным. Для него это было опаснейшее время. В эту пору господствует тьма, враждебный мрак, а вместе с тем и ночной монстр – единственно приемлемое им олицетворение ночной враждебности, не более того. С тех пор как Максвелл, этот треклятый зловещий демон буквально выкинул его посреди небольшой полянки и посоветовал найти ночлег, Уилсон многое познал, многому научился, но даже это не отменяло ужасного существования от ночи к ночи, вечную боязнь за свою жизнь и здоровье и бесконечное скитание, в надежде найти выход и уйти прочь от удушающих объятий вражды. Жизнь его нынешняя протекала в обречении фобий и потаённых страхов, беспокойная и страдальческая. Ведь хуже монстра, первоначально, оказывается его ожидание, сопровождающееся нервозностью и разъедающим кислотностью ужасом, который заполняет все сознание и диктует воспалённому, взбудораженному уму, только пару слов: «Ты умрёшь».        Ученый сидел, подтянув к себе ноги и положив подбородок на колени, его взгляд был устремлен на ровно горящий костёр – единственный источник света и тепла, его надежда, один лишь верный шанс протянуть до следующей ночи. Гаснет пламя – гаснет и надежда, а вместо неё приходит враждебная темнота, которая только пожирает и поглощает, отнимая всё, что только возможно, не исключая и ваше существо. Он был весь погружен в свои невесёлые раздумья, но в животе заурчало – неповадный призыв к пище заставлял Уилсона болезненно морщиться. Он чуть помедлил, но все же заглянул в недра мало чего сулящего полупустого рюкзака. Немного порывшись, он извлёк горстку иссушенных, странно сморщившихся красных лесных ягод и тут же проглотил их без раздумий. Он понадеялся, что это хоть немного притупит чувство голода, но напрасно – живот издавал более отчётливое и всё такое же малоприятное урчание.        Изморенный невзгодами ученый пытался отвлечься и думал о том, что предстоит ему утром. Нужно было в срочности раздобыть пищу: овощей,ягод, фруктов; в этом отношении фантазия, бередящая душевные и умственные раны беспокойного учёного Уилсона, ограничилась скромным, даже скудным набором. Еда… Канючащее слово с однозначным смысловым значением. Можно соорудить небольшую ловушку и, возможно, загнать туда кролика. При мысли о жареном мясе мужчина облизнулся, криво улыбнувшись, состроив воздушные замки с кислинкой на лице. Зачем радоваться грёзам, дробящие суровую реалию? Он реалист, человек объективный, рациональный – словом, логистик, да и к тому же ученый-джентльмен! Но каким бы умным и рассудительным он ни был, беснующийся голод беспрецедентно установил свою жесткую диктатуру, выдвигая однозначное требование – добыть пищи, и это приказ, а приказания обсуждению не подлежат.        Рассудок покрывался мутными пятнами, картинки окружения смазывались, голод делал своё черное дело. Оставалось только одно за неимением еды – сон, но удастся ли игнорировать требовательный желудок? Уилсон отмахнулся от примитивных дум, ограниченных человеческой биологией и подкинул в костёр веток, шишек и немного травы, чтобы не дать пламени стухнуть ненароком, лениво вытащил из рюкзака небольшой измятый, скомканный спальник. Возобновившийся, ясно слышимый треск костра малость обрадовал учёного, отчего улыбка из последних сил расплылась по усталому, сонному, бледноватому лицу, и, хотя была невыразительна, зато естественна, утверждая тем самым признательность спасительному пламени. Не успел он расстелить спальник на траве, как почувствовал острое чувство тревоги. За время нахождения в лесу он научился также полагаться на чувства и развитое своё чутье. Вот и сейчас, Уилсон расшевелил костёр кривой, ломаной палкой, чтобы поддержать жизнь пламени и хоть ещё б немного разогнать этот зловещий, всепоглощающий мрак.        Ночной лес переполнен многоразличными звуками, и этот природный оркестр в корне отличался от утреннего леса. Создавалось впечатление, будто лес в это время живёт уже другой, притом весьма зловещей, жизнью; уханье совы, лиственный шелест и шебуршание кустов, треск веток и прочие звуки сначала заставляли Уилсона вздрагивать, но потом он свыкся вполне со сторонним, всегда беспокоящим шумом. Присутствие непознанного существа или любого другого, чем бы оно ни было, настораживают всякого, что естественно и, разумеется, общеизвестно. Впрочем, теперь же, мужчина уловил нечто незнакомое средь ночи. Сквозь привычный шелест листвы, он различил что-то странное, пугающее, вплоть до пробивной дрожи, кажется, сламывая и дробя кости, лишая всевозможных путей к отступлению.        В сознании Уилсона тотчас возникли взрывные, ужасные видения, хлынувшие, кажется, к самой корке головного мозга: представления пожирающего его ночного монстра, лакомящегося им без остатка, или, ― чего добра таить? ― на свет сползает тёмная, как и предательская ночь, стая пауков, роясь и покрывая остаточный мизерный свет костра и окутывая тенью собственного роя, массивом напоминающего саранчу. Наконец, звуки стали слышны как свои собственные, весьма отчётливо, тогда учёный, истерзанный всеми ненастными муками ночного леса, понял: это нечто напоминало колыбельную, притом довольно благозвучную и до невозможности прекрасную. Складывалось впечатление, будто кто-то, совсем недалеко, завёл старинную музыкальную шкатулку. Уилсона очаровал этот колыбельный перезвон с прелестным музыкальным исполнением, это напоминало ему о том мире, где он жил, пока злосчастные происшествия и обстоятельственные стечения, не обрекли его на бесконечные скитания по злосчастному миру демона Максвелла. Сердце ученого ёкнуло, на него вдруг нахлынула тоска, ведь он так устал. Такому существованию грош цена, и он отдал бы всё возможное, чтобы возвратиться к своей прежней жизни, но жалким грошом расплата невозможна, да и цена чересчур запредельна, так что в этом споре, гонимый судьбой, он оказался безоружен. Уилсон стоял, как громом поражённый, неподвижно, словно столб и вглядывался во мрак ночи, в надежде отыскать источник мнимой музыки, и вновь встревожился. Это был словно болезненный укол в самое сердце, сопровождающийся пытливым недоверием к столь невинной мелодичности, а спустя мгновение ученый понял, что костёр постепенно угасает, неслышно прощаясь со своим единственным заплутавшим другом. Уилсон быстро схватил охапку сухой травы и спешно подбросил в костёр. Пламя наросло, набрало яркости, грозным треском давая понять, что свету быть; мужчина хотел было вздохнуть с облегчением, но тревога так и не отступила.        Колыбельная меж тем стала слышна явственней, и теперь больше пугала, чем завораживала. Уилсон ругал себя за излишнюю впечатлительность и теперь внимательно следил за огнём, стараясь не обращать внимания на музыку, но все же изредка вздрагивая. Казалось, сейчас стройный мелодичный колокольный перезвон обернётся дьявольским заливистым ором или каким-нибудь злополучным визгом, когда перепонки, словно хлопушки, дадут слабину, не выдержав фатальной симфонии, выполненной прямо-таки специально для его учёности Уилсона.        Боковым зрением он уловил странное, несколько неестественное движение, и, повернув голову, увидел тень, удлиняющуюся, возникающую на свету постепенно, жадно тянувшуюся к костру. Учёный вскочил и понял, что тени эти сливаются в две длинные загребущие руки со скрюченными, переломанными пальцами, и теперь, они хищно тянутся к его костру ― к единственному источнику света. Колыбельная окончательно приобрела несуразицу и неуместность, будто чудище выглядывает из темноты, дабы помочь страдающему от бессонницы.        Наблюдая невообразимый бред сумасшедшего, учёный ругал уже нисколько себя, а скорее замерзающий во льдах рассудок, который, без его ведома, бросает изнемогшее тело мужчины в бездну, приговаривая нечто вроде «С него довольно». Уилсон застыл на месте, будто вмёрзнув насовсем, не в силах пошевелиться. Он испуган и растерян, а в его сознание, будто проникло что-то чужеродное, холодное, склизкое и липкое. До омерзения противное «приобретение»! Миролюбивая колыбельная туманила рассудок. Тени, тем временем,достигли своей цели и словно бы сжали пламя в скрюченных пальцах. Пламя медленно затухало, тщетно пытаясь бороться за собственное существование; ещё б одно мгновенье – что пламени костра, что самому бедолаге Уилсону, и произошел бы полнейший крах.        В воспалившемся сознании учёного зазвенел тревожный колокольчик; действительно, ведь ещё миг, и он останется во тьме, и ночной монстр пожрёт его, не оставив и мокрого места. Осознание такой участи словно придало ему сил, и Уилсон, стряхнув с себя оцепенение, попытался "реанимировать" пламя, закинув туда хотя бы пару мизерных веточек, но ноги его почти не слушались и казались ватными, а руки дрожали; жутчайший тремор изводил на измор. Учёный сделал пару верных, с трудом давшихся ему шагов по направлению к костру, но не удержался и припал на колени, трясущимися руками нащупывая эти злосчастные ветки. Шаря по земле, он коснулся одной из этих мерзких теней и в тот же миг ощутил проникновенный страх и всепоглощающую слабость. Неярким пламенем подсвечиваемые картинки уродливо расплывались. Рассудок затухал вместе с пламенем костра.        Уилсон пытался справиться с собой, но его словно притягивало к земле. Ему уж теперь безразлично, сожрёт ли его монстр, или поглотит мрак, вместо чудовищного существа; он просто очень устал и хотел, чтобы всё это скорее закончилось. Учёный лежал на земле и уже даже не пытался сопротивляться, лишённый надежд и промёрзший до костей, в ночном холоде. Совсем рядом слышалось тихое рычание. Повеяло по-настоящему северным холодом, отчего люто знобило и дрожало изнурённое тело Уилсона. Несмотря на почти окончательную утрату самоконтроля, что-то внутри него не позволяло отдаться загребущим рукам чудовища; настрой бунтарский, непримиримый, и в затуманенном сознании Уилсона это проявлялось ясно, подобно всполохам света во тьме. В учёном уме сражались усталость и здравый смысл, располовинив грань жизни и погибели. От пламени костра меж тем осталось всего ничего, теперь оно обратилось в робкий огонёк, который скромно пробивался через громоздившиеся невпопад ветки. Из мрака доносилась колыбельная и слышалось довольное сопение хищника, загнавшего в угол свою жертву.        В Уилсоне, всё же, победило желание жить, ведь он был учёным, а научным деятелям не пристало умирать столь бесславно. Он пытался привстать, и через пару бесплодных попыток ему таки-далось кое-как приподняться и даже дотянуться до небольшой охапки сухой травы и бросить её в костёр. Огонь жадно пожирал «пищу» и нарастал, уже не грозя кануть в небытие. Уилсон вздохнул с облегчением и смог сесть, пусть и не совсем твёрдо. Тени медленно втягивались во мрак и вскоре совсем исчезли в мрачной неизвестности, а из темноты раздался глубокий и даже немного печальный вздох. Учёный криво ухмыльнулся, словно говоря ночному монстру: "Выкуси, мерзкая тварь!". Без сомнения, он продолжит жить и найдёт выход из этого треклятого мира, чего бы ему это ни стоило. Кто сказал, что платит подати за жизнь свою исключительно он? Сводить концы с концами, делясь последними грошами – неблагодарность!       Уилсон приходил в чувства. Немного кружилась голова, зато судорожная тошнота улетучилась, но это были мелочи, по сравнению со всем тем, что он испытал не так давно. Ему нужно продвигаться дальше и искать место для небольшой стоянки, ведь скоро зима, а это время года нужно непременно переждать, чтобы потом снова прокладывать себе путь к выходу из этого мира. В движении жизнь, а значит, Уилсон будет пребывать в движении и жить. Он собрал спальник, положил в рюкзак и застегнул его; нужно торопиться, дел запланировано много. Мрак отступал, давая дорогу новому, полному жизни дню. Солнце взойти ещё не успело, но уже робко освещало землю своими лучами, согревая её и насыщая играющими цветами. Учёный добросовестно и безбоязненно потушил костёр; на лице скользнула непринуждённая, полная надежд улыбка: он был благодарен пламени за то, что оно давало ему шанс выжить и не оставило в трудный момент. Надев на плечи рюкзак, Уилсон быстрым шагом направился навстречу солнцу, навстречу своим надеждам, которые расцветали и приходили с каждым новым, прекрасным солнечным лучом.