Гидра.

Такахата Сюн задерживает дыхание, перекрывая доступ кислорода к будто бы физически ощутимо мельтешащим мыслям, будто бы в силах усмирить их тем самым, испытывая с тем то же самое, что несчастный, наступивший на хвост притаившейся в высокой траве змее. Мысленно уже начался отсчет в ожидании, когда два изящно отточенных природой клыка пройдут, сквозь легкую ткань брюк, погрузятся глубоко в плоть, выпрыскивая яд. Подписав смертный приговор. И сам ты, в таком случае, останешься в одиночестве, никто не успеет подхватить на руки оседающее тело и волоком дотащить его до ближайшей больницы, а добраться самому — попросту не хватит сил? Да и что, если яд успел распространиться по телу в слишком недоступные антидоту его уголки? Ты уже мертвец, разве что стоящий на своих двух. Ты уже умер, понимаешь? Это важно понять вовремя. Потому что, к примеру, велика вероятность продолжить от чего-то все еще искренне надеяться на то, что за последние три секунды чудом успеешь вовремя поднять ногу. Так сказать, изменить все в самый последний момент. Такахата Сюн видит с окна, выеденную ржавчиной створку которого брезгливо придерживает пальцами, усмешку Амаи, выступающий с одного края клык, какой-то нетрезвый блеск прищуренных на заходящее солнце глаз. Он видит Амаю Такеру, лениво потягивающего, утопающего в алых брызгах — отражениях солнца от морской глади, и только-только вспоминает, вздрогнув. Быстрый, короткий вдох для почти болезненно сжатой грудной клетки. Все отчетливей ему кажется, что сбежать он не успеет хотя бы потому, что он заперт вместе со змеей в одном и том же тесном деревянном ящике. С детства Сюн ненавидел все эти популярные серпентарии, видимо, живя в ожидании именно этого сравнения, пришедшего ему в голову. От того места, откуда ему можно спуститься к вымощенной булыжником площадке, до алого круга в центре всего двадцать семь шагов, он посчитал трижды, но взглядом перепроверяет еще раз, на всякий случай, лишая себя прав на ошибку и затрачивая драгоценное в их положении время. Их — это он, Ичико, те двое… Он должен думать только об их судьбе, верно? Герой. И взгляд вовсе не направлен в противоположную от проклятой ловушки сторону. — О, все-таки решил выйти, Такахата-кун? Еще минут сорок впереди, не думал, что успею заскучать после предыдущих игр, — Амая готов посмотреть прямо ему в глаза, оборачиваясь на звуки шелестящего мелкого щебня под подошвами. Необычайно размеренный шаг. — Спасибо, что составил компанию… Он запинается, и узкое острие зрачка на миг замирает неподвижно, словно насквозь пронзает названного друга, этого отважного, как в старых детских комиксах, «мышонка» с недоверием, непониманием. Тогда, по всем условностям, ему стоит быть сыто улыбающимся котом. Он смотрит. С тихим злорадством на приподнявшихся уголках контура губ, как если бы кто-то виртуозно сделал два надреза на деревянной маске. Смекалка Сюна не подлежала сомнению, до определенных не иначе как судьбой моментов, однако смех заливистым, зловещим звуком отзывается в горле Амаи, от всего сердца пытавшегося сдерживаться хотя бы первые пару мгновений осознания чужого безупречного плана. Пальцы театрально смахивают с ресниц выступившие слезы, и едва ли не по пополам согнувшийся Такеру выпрямляется, с удовлетворением отмечая про себя никуда не девавшуюся белую повязку на глазах Такахаты, заметно укоротившейся у рубашки рукав. Пунцовые пятна на загорелой коже щек. Видимо, их «герою» самому стыдно от пришедшего в голову, но Амая вполне доволен данным ему раскладом, и теперь придирчиво перебирает карты в своих руках, подбирая наилучший ход для начала партии. — Хорошо выглядишь, — он протягивает имя, произносит почти нараспев, вскидывая брови. Руки перекрещиваются на груди, — но ты действительно подумал о том, что будешь делать дальше? Сюн вслушивается. Амая так и не сдвинулся с места, а значит до него по-прежнему те же двадцать пять — двадцать шесть шагов, и если действовать достаточно быстро, перед этим успев отвлечь его на что-то постороннее, что угодно, ему удастся пнуть жестянку. Он успеет, непременно. Иначе не может быть, и это так чертовски правильно — пожертвовать жизнью своей и врага ради чужого будущего. — Чтобы я проиграл, тебе же нужно посмотреть мне в глаза, правильно? Попробуй, Амая, — это имя в устах Сюна звучит резко, оно не произнесено по буквам, но вытолкнуто через сжатые зубы, и это сильней подстегивает Такеру, перестающего понемногу скрывать собственный восторг. Он не услышал в голосе ни отвращения, ни ненависти, а интонация лишь повод для очередной шутки. — Ты все равно в проигрыше. — Да неужели, и кто это подтвердит? Ты сам, притащившись в таком виде? Что же… — Амая взмахивает руками в воздухе, раскрывая их в стороны наподобие распятия, на которых казнили убийц и еретиков, или широких объятий, навстречу неимоверно близкому другу. И то, и другое не слишком заманчивые предложения. Ни тем, ни другим Такахата быть не хочет. Вместо этого, он сразу же отмечает скрип, выдавший шаг назад, и до Такеру двадцать семь шагов ровно, но он не загораживает банку, так как отступил чуть левее прежнего, правда, отметить это сквозь повязку нет никакой возможности. Ее обладатель готовится к финальному рывку. Оттолкнуть и хотя бы краешком подошвы ботинка зацепить жестянку, этого достаточно для завершения миссии. — Можешь попробовать. — Стой! — Ичико. Голос ее сейчас — не поддержка, не в силах как-либо помочь, он топит в омуте темноты перед глазами, дальше вталкивает в нее, до самого тупика отчаяния. Ичико. Красивое, с малых лет знакомое имя, с привкусом совместно съеденного карри и фруктового мороженного. Она неплохая девчонка, но что-то… что-то изменилось с чередой сменяющих друг друга монстров, и потому ее испуганный, надрывный голос вызывает чувство вины. Теперь Сюн спасает ее скорее не от какого-то внутреннего порыва, а потому что так надо, надо выстроить из себя бравого рыцаря для попавшей в ловушку принцессы. — Стой, ты ведь не сможешь! .. В истории срабатывали ведь и более глупые стратегии. Да и другого плана нет. Ни у кого из них. Смысл сказанного ей вообще не успевает дойти до сконцентрировавшегося на заветной цели сознания, Такахата бросается вперед раньше, чем Ичико успевает договорить. Выставляет руки, намереваясь вцепиться в плечи противника, отшвырнуть того к чертовой матери до ближайшей стены, чтобы чокнувшийся ублюдок впечатался в нее затылком, может это чудодейственным образом вправит на место его мозги. Сюн поднимает ногу, не обращая внимания на предупреждающий шум гремучего кончика где-то прямо за своей спинной, уже чувствуя ткань куртки раскрытыми ладонями, готовыми стиснуться в кулаки. Девять шагов до цели. Амая не разрешает себе сейчас и ухмылки, он, выдержав театральную паузу, выкидывает на покрытый зеленным сукном стол отменно припрятанного Джокера, полностью переворачивая ход игры. Слишком поздно Сюн, один из прозванных «божьими детьми», не раз спасавший самое гиблое положение, вдруг осознает, что наступил он на свежесброшенную змеиную шкурку, перепутав ту с настоящей. И инстинкт самосохранения, медлительность и вдруг вспыхнувшее стремление ринуться в бой — приманка. Только и всего. Настоящая змея притаилась у оставшейся в качестве опоры стопы, и у нее масляно блестящие, поддернутые насмешкой глаза. — Ошибочка, Такахата-кун, — шепчет себе мысленно Такеру, бросаясь вперед, наперерез, хотя ногой тот уже все равно с легкостью достает до обведенного кружка, даже если сбить с ног. Если. — Ты ошибся только в одном, в своем идеально идиотском плане… Я не хуже тебя. Так ведь? Это подтверждали и сломанная чья-то шея, и прыжок с дурацким колокольчиком с гладкой спины кошки, — физически он был безупречен, не зря держа в страхе школу. Но еще кое-что, самое главное… Амая явно не имел особых претензий против жульничества в любых состязаниях, к тому же если официально был позволен определенный обход правил. Ведь там не говорилось, что сам вода не имеет права как-либо перемещать банку с поля? Запреты сами по себе относительно весьма забавная и шаткая штука, которой, при умении, можно манипулировать. Он прекрасно видел слишком быстро захлопнувшееся окно, он ждал, когда Сюн, наконец-то, соизволит спуститься, догадываясь, чем может обернуться в итоге его поражение. Кусок потрепанной годами жести стоял в недоступной паре метров, и Сюн понимает это только пробежав вперед дальше проведенных расчетов, в ужасе осознавая, что он вполне мог бы и ошибиться, взять не то направление и в итоге оказаться в дураках. Хотя так случилось в любой ситуации, времени, чтобы что-то исправить, чтобы понять, почему смеется Амая, видящий застывшую аккурат в центре красным обведенного кружка ступню, и где все пошло не так. Слишком поздно. Сильные руки сжимаются на предплечьях, стоит Сюну попытаться обернуться с намерением подглядеть через нижние края маски хоть что-нибудь, хоть что-то, что сможет сократить перевес, поможет убедить самого себя, что он не абсолютный идиот, и вот сейчас ему приходится инстинктивно схватиться в ответ, по инерции утянув следом за собой Такеру. Тот оттолкнул его прочь. Следующий момент, как кадр кинопленки, — стальной грохот. Готовый поклясться Сюн отчетливо слышал вскрик Ичико, представив, как вынудил вздрогнуть ее резкий звук. Позвоночник по всей длине и затылок плотно врезаются в переплетение древней решетки. Еще одна клетка? Но почему тогда они не заметили ее с самого начала… нет. Ориентировка в пространстве уверенно возвращалась к нему, пусть и не желанно быстро, смешиваясь со сдавившей виски головной болью. Нет. Голос звучал достаточно близко, а значит, что и Акимото находится не дальше считанных метров. — Сюн… — Ичико тянется к нему, ее голос почти что за его спиной, и ему хотелось бы сейчас дотронуться до руки подруги детства, как будто это прикосновение способно успокоить все бурлящее, клокочущее внутри и даже жжение, волнами раскатывающуюся по пояснице. Она — это поплавок его настоящего мира, залог, что получится вернуться туда в скорейшем времени, именно туда, в ничуть не изменившуюся скуку и серость. Она — единственная, кто никак не изменился, мостик к оказавшемуся идеальным миру, не вынуждающий рисковать за каждую минуту. — Уберись отсюда, — Амая сжимает ладонь на прутьях, от которых в нос бьет едкий металлический запах. Запах крови и осыпающейся крошкой ему на рубашку ржавчины. Ладонь в сантиметрах от лица Такахаты. Она обжигает точно так же, как оглушает запоздалый шум погремушки на кончике хвоста, когда ты уже смотришь на оставленные ранки. Сюн снова забывает дышать, но от этого толку остается меньше, чем те же десять минут назад. Он уже отравлен. — Мне казалось, что влюбленные девочки не настолько глупеют, или ты забыла, о чем я предупреждал? «Убивают ведь и из ревности, не так ли?» — Сюн сжимается, создавая иллюзию возможности побега. Из всего сказанного между ними самое неудачное всплывает в памяти в неподходящий момент, но, кажется, об этом и шла речь. Ичико, застывшая за ним с все так же протянутой рукой, беспомощно заглядывает в глаза единственному встретившемуся на пути человекоподобному монстру. Нет, не так, неверно сформулированная мысль. Она смотрит в глаза монстру, родившемуся человеком, и в ужасе отшатывается в другой край просторной клетки, пространство которой будто бы расширяется произвольно. Пятится спиной, пока не запинается обо что-то низкий каблучок, и едва удается успеть поймать равновесие. Один из тех двоих, Сюн не видит, Амая не желает напрягаться и вспоминать бесполезную информацию, что наиболее бойкий, закрывает девушку собой. Она, разумеется, помеха и весьма въедливая особа, но обращать на нее внимание? Нет. К сожалению или к счастью, но она не нужна ему. Совершенно. В такую секунду Амая чувствует себя абсолютным Богом. — Скажи, Такахата-кун, ты правда любишь ее или так виртуозно смог запудрить мозги и себе, и ей? — Амае надо прошептать это только такой интонацией с издевкой отмеренные слова, вместе с чем указательный палец проводит линию по складкам ткани на носу, так неповторимо передающим мимику, хотя бы какую-то ее часть. — Что мне там надо сделать для победы? Взгляд и имя? .. Сюн чувствует себя жалким, загнанным в угол, но он все равно пытается вывернуться любым способом из полученной вместо триумфа западни, и перехватывает обе ладони, сжимает вокруг оказавшихся неожиданно тонких для обладателя подобной силы запястий, и пытается отпихнуть от себя. Такеру в противодействие наваливается сильней, и ладони обоих оказываются зажаты между телами, не давая пошевелить и пальцем. Две-три минуты до того, как одновременно они начнут знакомо неметь, отзываясь неприятным легким покалыванием от кончиков пальцев. — Ох, вот как? Что ж, как думаешь, я смогу обойтись без рук, раз тебе так удобней? — не вопрос, а вызов, такое подчеркнутое стремление уязвить, показать, в чьих руках карты. Амая наклоняется к шее, пристраивая острый подбородок на чужом плече, но не получает никакого ответа, только упрямо передающуюся ему самому дрожь, как бы слабой судорогой накрывающей волнами вжатое в сомнительную опору тело. — У тебя есть возможность подумать, нам некуда торопиться. Скажем, полторы минуты на то, чтобы понять, стоит ли ослабить хватку. Или тебя все устроит и так. Такеру несвойственно произносить столько слов подряд, особенно пустых и не значащих ничего конкретного, ведь обычно он — мраморная стена, барьер, который остальным необходимо перепрыгнуть. Зубы, острые до крайности, будто не от рождения, а заточенные специально, закусывают кожу. Они будто созданы специально для таких случаев, чтобы оставлять темные отметины на самых приметных местах, на шее — выше линии воротника, например. Чтобы украшать своего человека своими метками. Клыком закусаны и легко разорваны на проверку тонкие нитки, лишившие верхнюю пуговицу положенного ей места. Язык перебирает во рту круглый кусочек пластмассы, затем сплевывая тот в сторону. Почему бы тем же методом не стащить с глаз повязку, и так, по секрету, едва держащуюся? Сюн мысленно представляет наспех сделанный узел, слабый и короткий, на которой чуть хватило ткани. Надо было отрывать больше, закрепить чем-нибудь, любой мелочевкой, коей полно на верхних этажах здешних руин-лабиринтов. Вместо того остается мириться с нарастающей от сожаления до отчаяния паникой, отвлекаясь на любую мимолетную мысль, забивая ерундой мозг. Для Амаи эта игра куда важнее, чем очередной способ развлечься, это представившаяся спустя столько лет ожиданий случайность вырваться из того паршивого мира. Эта случайность, приведшая его к триумфу и наслаждению им. Для Амаи Такеру ценнее продлить свое удовольствие, и он последний среди всех встретившихся хотел бы завершения испытаний. Забав, позволяющих верить в свою исключительность. Божьи дети. Второй синяк расплывается сантиметра на три выше предыдущего, у основания уха, губы успевают даже зацепить мочку. За спиной возглас Акимото, видимо, решившей ринуться вперед снова, ловко вывернувшись из-под широких взмахов рук, пытающихся остановить. Ее по-настоящему шокировало увиденное, ей хочется спасти, вырвать своего Сюна из лап этого маньяка, хочется вернуть его в уютное, тихое место. Вернуться с ним. В какую-то сотую секунды ей становится ясно, что ей всерьез не безразличен этот открытый, простой парень, неловкий и храбрый. Но Амая лишь приподнимает взгляд, пригвождая им к месту, подчеркнуто медленно облизывая нижнюю губу. Это его добыча, он заслужил как минимум трапезу без посторонних, и это без лишних слов — целиком в застывших зрачках. — Я просил не мешаться, — неуловимо подаваясь назад, и резко вперед, от чего удар сжатых рук приходится куда-то под ребра, выбивая дрожащее дыхание из легких. Одновременно одна нога, смещая устойчивое положение, упирается коленом точно между ног, вынуждая уже целиком навалиться на протяжно скрипнувшие прутья, — его хватка не помешает мне свернуть ему шею. Собственничество — очень дурное качество, прости, но тебе должно быть это известно. И он накрывает чужой рот, поцелуем подкрепляя свои слова. Сначала только ощущение все тех же зубов и усмешки, и оставленных четких следов на закушенной губе, но язык уперто проталкивается сквозь сжатые губы. У Такеру куда более низкий болевой порог, ему ничего не стоит слегка ободранный язык, и он куда сильней. Сочетание этих факторов, и Сюн вынужден терпеть углубленный, изучающий его самого поцелуй, вынужден принимать его как какую-то данность. И смириться с тем, что ему хотя бы нисколько не не противно, как должно было быть, вместо этого все чувства заменены смятением и тенью страха, как во время игры с Лжецом. Как при надломившем что-то вокруг звуке, точки возврата, безжалостно пройденной. «Да». Этот ответ вплетается между двух языков, неправильный, неуместный, как тихий, вырвавшийся стон. Такахата чувствует себя последним из неприспособленных ни для какой жизни идиотов, потому что даже не находит слов, чтобы как-то облегчить терзания Ичико, банально обернуться к ней. Будто бы она остается по ту сторону какой-то черты и до нее никакого дела. Мерзко, отвратительно, как подлинное предательство вразрез дружбе. Но ему и так до предела стыдно. Чужое колено — выше, он — безуспешно пытается прижаться к сомнительной опоре, оттиском оставляя на спине силуэты прутьев. Одна из схваченным им ладоней ловко изворачивается, очерчивая на внутренней стороне руки короткими ногтями полосы, вдавливая полумесяцы, почти до крови царапая кожу. Тяжелое, сбившееся к чертям собачьим дыхание, но руки по-прежнему заняты у обоих, по-прежнему пальцы вжимаются до белых вмятин. Обоюдно. Интересно, если бы вопрос Сирокумы в самом деле касался кого-то другого, того же Такеру, то был бы тогда ли хоть один, не ответивший «нет»? Хотя как раз-таки это было бы выкрикнуто единогласно, куда более любопытный вопрос: сколько бы было среди них не солгавших? Сюн медленно, но по протоптанной дорожке сходит с ума от уже десятки раз помянутой последними словами все еще провоцирующей, раскачивающейся на весу ноги. Еще немного, и он сорвется куда сильней, чем от жалкого поцелуя. Как будто тебя ужалили в рот. — Тебе нравится. Я сам или то, что на тебя кто-то смотрит? Ты чувствуешь то, как против всякого смысла они косятся на нас, и твоя ненаглядная с ними вместе. Это сущность людей, как бы они не отрицали, в глубине души им нравится, — укус, теперь узор переходит на плечо, по случайности ровно параллельно засосу над ключицей. Рисунок перетекает в переплетение решетки, гротескной гравировкой впившимся в бледность спины, вместе заканчивая какой-то абстрактный рисунок. Красиво. Настолько, чтобы пожелать разглядеть полностью, найти те нюансы, где края железа оказались не затупленными, и от того на четких линиях, впитываясь в прилипшую к покрывшемуся испариной телу ткань, выступают густые капли крови… — смотреть на людские страдания. Но мне радовать их лишний раз совсем не хочется. Я делаю все только для тебя, Такахата Сюн. — Заткнись, отвали от меня, гребанный ты псих… Он снова целует его, в этот раз куда напористее и глубже, без церемоний проталкивая язык, и толкаясь вперед бедрами, ловя мгновение, чтобы прижаться возбужденной плотью. Сюна жжет от скованности, кромешного ужаса, без единого лучика света, и злости на самого себя. С какой покорностью он дал ответ, расслабился в руках сумасшедшего, зная, что там, сзади, на коленях сидит забившаяся в угол влюбленная в него девушка, к которой он столько лет испытывает что-то, похожее на симпатию. Девушка, о которой сейчас не думается от слова совсем, только он… Амая. Только его запах спиртного, полыни, отравленной горечи и, наконец, единственный настоящий — какой-то ничем не заглушенный аромат парфюма, никак не связанный с разыгравшейся фантазией. Амая что-то типа наркотика, только ломка от него начинается сразу. Как-то неожиданно, становится холоднее, и Сюн не понимает еще мгновение, с чем это связано, не видит, не замечает, как Такеру опускается на колени, воспользовавшись его отвлеченностью. Вовремя придя в себя, он крепче хватается за почти выскользнувшие на свободу запястья, тянет вверх на себя, вероятно, оставляя на коже четкие отпечатки. Впрочем, как раз это можно назвать равноценным, в отличие от носа, будто бы невзначай потершегося о пах. — Амая! Да иди к дьяволу, прекращай это! .. — Нет, Такахата-кун, у него скучно, — Такеру улыбается, что слышно в хриплом голосе, дрожащем, сбивчивом на урывки вдохов и выдохов. — С тобой мне нравится намного больше. Уже по отрепетированной схеме следует попытка избавиться от застежки, но нитки слишком тугие, да и зафиксировать неподвижно вырывающиеся бедра куда сложней, чем торс, попросту навалившись сверху. Чистой случайностью удается расстегнуть пуговицу, та будто бы от одного легкого нажатие проскальзывает через петлю, и про себя остается порадоваться, что-то же сопротивление иногда бывает полезно. К тому же разве не это заводит его все ощутимей? До того, что удерживаемые руки начали бы неумолимо дрожать, если бы сейчас получили возможность двигаться, и от них так или иначе было бы мало толку. Звук расходящейся молнии, — и Амая получает неслабый удар по скуле, от чего приходится отстраниться, промедлить… но, само собой, не отступить. Метка внизу живота, и он стягивает со штанами белье, насколько это позволено, и щеки самую каплю поддернуты краской, в контраст с Такахатой, с лица которого цвет можно брать кистью. Он не испытывает и приблизительного чего-то, похожего на стыд, на глазах посторонних кончиком языка, прикасаясь к плоти, проводя по длине, собирая прозрачные капли, выступившие на головке. Грязно, пошло, и несмотря на все его стремление причинить боль окружающим, жить со сдавленной меж окровавленных пальцев очередной жизнью, с тягой уничтожать и мучить… несмотря на все это он удивительно аккуратен. Потому что Такахата и так принадлежит ему, идеальный юноша-герой, который так и тянется на роль главного персонажа сказки. Что же, тогда он — злодей, и от одного этого значения весь сюжет меняется в корне, так как он не привык проигрывать. Амая знает, что ему теперь доступно все, каждая крупица этого человека, от того получается столь удовлетворенно тягуче приоткрыть губы шире, обхватывая плоть, частично погруженную в жар рта. Отвращение — оно застывает на лицах чужаков, и вдруг проскальзывает на его, в попытке сдержать неприятный спазм в горле. Легче… Сюн жалобно стонет, отворачивается, прижимает подбородок к плечу, словно так короткая маска скрывает его целиком, и он не чувствует… не чувствует обжигающее дыхание, влажное касание, дошедшее уже до основания, подгибающихся, как бы пластилиновых, ног. Толчок. Боже, он никак не мог сам толкнуться вперед, это не его бедра так судорожно дернулись от нетерпения. Смешок щекочет кожу, и Амая, специально или неосознанно царапая ее зубами, поднимает и опускает голову, ускоряя темп. Игра с тысячами новых граней, дурман, до болезненно приятного наслаждения. Проклятые ладони освобождаются, руки уже не способны держаться за что-либо, и одна из них самим Такеру перекладывается на затылок, вторая зажимает рот, глушит громкие, гортанные звуки. Недолго. Амая, останавливаясь и приподнимаясь, опираясь на бедро названного друга, ныне почти что любовника, отдергивает ее, и Сюну остается разве что вцепиться в шершавую решетку, молясь, чтобы не соскользнуть вниз. Чувствительная к любому прикосновению головка упирается в небо, когда пересохшие губы неторопливо посасывают ее, прежде чем возобновить ритм, когда пальцы, запутавшиеся в чужих волосах цепко цепляются за них, оттягивая назад. Такахата изливается через секунды после того, как Амая отстраняется, заменяя себя рукой, ее отрывистыми движениями. В эту секунду он уже не считает себя идиотом или ничтожеством, плывя в восприятии и остатках возбуждения, слыша, видя, зная о людях, прямо за собой, в считанных метрах… Он ненавидит себя за слабость. За то, что не испытывает этого же по отношению к, будь он проклят всеми силами, Амае Такеру, хищно улыбающемуся прямо у его ног, упираясь ладонью в шероховатость песчинок на холодных камнях. Повязка стянута с глаз, как венец краха всех его замыслов. — Закат, Такахата-кун, — лицо хулигана окрашено так идущими ему алыми бликами. — Ты выиграл. Отдышаться. Не сейчас, но когда-нибудь, вероятно, это получится сделать. И Сюн надеется, отчаянно и лживо, так как уже не на что больше, потеряв уступы, ведущие к возвращению в свою утерянную реальность, что Амая прав, и что ему, не имея возможности воспользоваться повязкой еще раз, самый последний, не придется видеть заплаканный и потухший взгляд Акимото… И не придется ничего, черт возьми, объяснять. Себе, в первую очередь.