Звездная стая

Лобовое столкновение. Кажется, от стекол одни крошки остались. Нет ни ярких черно-желтых лент, ни перекрытой дороги. Если и были врачи, то давно уже уехали, а уставшие и озлобленные полицейские не снуют вокруг, лишь лениво оформляют протоколы, да и нет у них ни убогих солнцезащитных очков, ни дурацких замашек. Никто не укроет пледом дрожащую девочку, стоящую у раскрытой двери смятого седана, и никто не скажет ей, что все будет хорошо. В уголках огромных светлых глаз закипают слезы. От стекол остались одни крошки, и неровный свет фонарей делает их похожими на неограненные алмазы. Ему так хочется обнять маленькую испуганную девчушку и сказать ей что-нибудь ободряющее и успокаивающее, хоть оно и навряд ли поможет. Ему кажется, что из него тоже бы вышел плохой водитель, потому что мысли слишком абстрактны, ему хочется видеть детали, сравнивать стекольную крошку с неограненными алмазами и думать о том, как на самом деле реальность не совпадает с клишированной вселенной, которую нам всем показывают в глупых однотипных полнометражках. Его зовут Том. Ему девятнадцать, и он любит дороги. Из Тома действительно вышел бы плохой водитель. Он слишком рассеян, он может потеряться в своих мыслях так, что кажется - и не вернуться уже. Вот и теперь - запнулся о бордюр, когда к заплаканному взгляду напуганного ребенка присоединился еще один, и это был взгляд полицейского, полный нескрываемого раздражения. Наверное, через пару секунд спросил бы не менее раздраженно и зло о том, что нужно Тому, но он только торопливо ушел, шипя сквозь зубы от боли в правой ступне. Мир стареет, а может быть, и вовсе устаревает, и теперь участие равно любопытству. Да и вряд ли Том бы смог чем-то помочь. Он идет дальше. Он любит дороги, потому что с ним самим на дорогах ничего плохого не случалось. Дорожные полосы бесконечны. Сплошная сменяется двойной сплошной. Один раз, второй... Над головой - неизменно сопровождающие дорогу сотни огней. Ощущение свободы и собственной невесомости, рождающееся где-то под ребрами слева, кажется прописной истиной - единственной прописной истиной на свете. Домой идти не хочется. Да и назовешь ли домом запыленную хибарку на окраине? В одном из тех блочных зданий, которые, кажется, ставили одним небрежным движением, - а вторым, не менее небрежным, возводили перегородки, чтобы у каждого был свой личный гроб с визуальным расширением... Смешно. Том находит это смешным. Он провел еще одну бесполезную смену, стоя на кассе, приветливо улыбался, чувствуя, как отголоски фальшивой улыбки скребут ему же по сердцу, словно наждачка. Или нет. Или он взял отгул, бесцельно шатался по улицам, глядя на людей и пытаясь угадать их личные драмы и истории по едва заметным деталям. Или, может быть, пил в пабе напротив, слушая дешевые микстейпы вперемешку с жалостливой болтовней бармена. Потому что сам Том на жизнь не жалуется. Том не может сказать точно, потому что все дни скучные и серые, как на подбор. Да и значит ли это что-то? По первой полосе так несутся, что ветер бьет по лицу. Это успокаивает, а ощущение свободы и собственной невесомости почти радостное. Настоящая радость у каждого своя. И многого стоит. Однажды Том написал песню о чем-то, что действительно любит, но она была на два голоса. И легла в долгий ящик, но он и этому рад. Он сворачивает по знакомому пути. Здесь, на отвороте пыльного шоссе, сосны уходят в небо и сквозь землю пробивается ковыль. Возможно, это практически единственное, что не уничтожено бензиновыми парами. Возможно, если бы люди внимательно заглянули в огромные глаза губительной урбанизации, они бы берегли это место. Но людям все равно. Никто не приходит смотреть на то, как ковыль пробивается сквозь отравленную почву. Никто не находит это красивым. Никто не говорит вслух о том, что огромные глаза губительной урбанизации полны печали, потому что ей тоже жаль. Том считает равнодушие пороком. Он не требует участия к себе - наоборот, сам хочет стать участием. Но его жизнь, как ему кажется, совсем бесполезна. По ночам в своей запыленной хибарке он пишет программы, смотрит на коды двоичной системы - и понимает, что в двоичной системе жизни он не единица. Сосны уходят в небо. А само небо... это достойно самого настоящего восхищения, потому что оно кажется невообразимо близким. Оно накрывает собой столкновение двух миров. Грязная обыденность и неотразимая, сияющая простота мира соединены тончайшим швом, но тому, кто любит мир вокруг, просто это увидеть. А Том любит так, что никто другой, кажется, и не поймет. Возможно, в какой-нибудь параллельной вселенной на этом же месте кто-то разводит костер, а воздух медленно плавится под жаром пляшущих искр, и в нем чистым звуком дрожит песня. Возможно, танцует девушка, услышавшая в ночной тишине что-то волшебное, особенное и неповторимое. Возможно, она красивая. Да, она определенно красивая. На ней ситцевое платье и венок из сирени, она любит странно себя вести, странных людей и странные вещи. И это был бы единственный повод посмотреть на бедолагу Тома. Он бы обязательно в нее влюбился. Возможно, в какой-нибудь параллельной вселенной... Но в этой он один. Он падает спиной вперед, и побеги ковыля колются даже сквозь куртку, а морозный ночной воздух обжигает легкие. Черная бездна как будто смотрит прямо в лицо. Кажется - только руку протянуть, и можно коснуться в ответ лица последней летней ночи и вложить в это прикосновение все понимание и сочувствие. Она тоже одна. Небо кажется Тому совсем близким, но еще ближе, чем небо - звезды на нем. Они ярко мерцают, подавая только им понятные сигналы. Они складываются в созвездия, имен которых Том не знает - да и не надо, только бы смотреть на звездную стаю и чувствовать хоть и косвенную, хоть и слабую, но все же принадлежность к этому далекому миру. Людям свойственно тянуться к далекому и загадочному, жить чужими историями, искать лишние сравнения. В реальности очень холодно, а на душе скребут пресловутые кошки. Большое собрание бездомных и отчаявшихся, которые неловко кучкуются, создавая иллюзии и веря в них. Эра непробиваемого одиночества. Люди цепляются за самое красивое и безумное, чтобы почувствовать себя живыми хоть на секунду. Если легкость и невесомость цветут в душе, словно летние полевые травы, то отчаяние - обвивающий их уродливый сорняк, и его шипы царапают больно и до крови. Том говорит себе, что отчаиваются только дураки, и улыбается этой мысли, хотя на самом деле - хочется выть до одури, пока кто-нибудь точно такой же одинокий не услышит и не отзовется. Их ведь так много на Земле, правда? Так почему же они молчат? Где-то совсем далеко, может, кто-то и воет, но Том не может услышать. Одинокие всегда будут одинокими по отдельности. Звездная стая улыбается ему с неба. Эти звезды - единственное, что он знает. Они мерцают, создавая новые загадки. Шальной ветер треплет ковыль, и в душе снова цветут легкость и невесомость. Эти звезды - самое далекое, что есть на свете, но под внимательными взглядами небесных светил он чувствует себя умиротворенным, обнадеженным и знающим свой путь. До безумия красивые... Том любит их, любит настолько сильно, что мир вокруг начинает вертеться в глазах, и ему кажется, что он сейчас умрет. "Быстрее бы", - добавляет он в мыслях, когда головокружительная, выбивающая воздух из легких эйфория начинает отпускать. Он все знает. Она торопится домой. Опоздала на последний автобус и бежит по обочине шоссе, а облачка пара срываются с губ и растворяются в холодном воздухе. Она краем глаза замечает парня, лежащего прямо посреди поля на отвороте с главной дороги. Отвернуться бы и пройти мимо. Мало ли. Может быть, он свихнулся или пьян, может быть... Мало кто говорит с незнакомцами. - Эй, все в порядке? - девушка тут же делает пару торопливых шагов назад. Он приподнимается на локтях и оборачивается. Вокруг темно и туманно, но, кажется, он действительно улыбается, радостно и почти благодарно. - Да. Он действительно улыбается, и маленькой посреди огромного мира вокруг, вечно испуганной и скучающей Элизе становится неловко. Ей интересно, почему почти в полночь парень лежит посреди поля, уставившись в небо. Мало кто говорит с незнакомцами. И Элиза не станет. Том все знал. Когда полицейские вскрывают дверь его хибарки на окраине и видят его изъеденное раковой опухолью тело, они и ума приложить не могут, кому позвонить, чтобы сообщить об этом. Том был одинок до конца.

***

Элиза осторожно спускается по отвороту с шоссе. Заросли ковыля покрыты изморозью, а в воздухе кружатся первые снежинки. Все вокруг такое настоящее. Это ли нравилось тому парню? Она не знает, почему он выбрал это место. Но она больше никогда его не видела, и, кажется, почти сожалеет об этом. Элиза вскидывает голову к небу, и с неба вместе со снегом на нее падает осознание того, как огромен мир с его простой, но изысканной красотой. На фоне этого она - лишь фигурка у подножия. Одинокая фигурка. Звезды мерцают, и хочется коснуться их загадочного света. Элизе кажется, что они похожи на стаю.