«Снег идет, густой-густой. В ногу с ним, стопами теми, В том же темпе, с ленью той Или с той же быстротой, Может быть, проходит время». Борис Пастернак
Холодное прикосновение чужой ладони ко лбу прошибает меня насквозь, я вздрагиваю, со стоном приподнимаю тяжелые, словно налитые свинцом веки: смазанные цветные пятна за ними колеблются туда-сюда в такт тусклому фонарю. Стекаясь, они постепенно обретают форму, становятся похожими на пестрые лоскуты, грубыми нитками пришитые к потертому тенту, служащему потолком нашему дому на колесах. Сквозь прорехи синеет темное небо. До слуха обрывками успокаивающих фраз добирается родной взволнованный голос: «лежи», «доктор», «вылечить». Это Акира. Сидя у моей импровизированной постели – приплюснутого валика и пары изъеденных молью одеял, – он держит меня за руку и пытается кое-как утешить. Давно, судя по всему. - Акира, иди поспи, – хрипло говорю я, совершив колоссальное усилие: горло саднит, как ножом царапает, а после каждого озвученного слова меня безжалостно душит кашель. Приятель, наблюдая мои страдания, молча протягивает мне платок прикрыть рот: на белом фоне появляются новые кровавые пятна. Безвольно откинувшись на подушку, машинально разжимаю ладонь – и грязная тряпка куда-то пропадает. О ее судьбе думать не хочется, тем более что сейчас мне вообще тяжко думать. Рассветы и закаты давно слились в одно тягучее целое, до краев, как торба старьевщика, набитое болью, мышечным нытьем и чудовищной слабостью – то проваливаясь в черную пустоту беспамятства, то вновь приходя в себя, я еле дышу от тяжести, сжимающей грудь, умоляя небеса сжалиться надо мной. Счет минувших дней утрачен, будущие мои дни сочтены – уже даже не страшно. Как будто речь идет не про живого человека, а про одну из потрепанных старых кукол. Правда, в отличие от себя, их мне искренне жаль: они ведь ни в чем не виноваты. - Пациента следует поместить в больницу. Пока не поздно, назначить лечение, – седовласый доктор, долго-долго терзавший мое безвольное тело, наконец, оставил его в покое и укутался в пальто: зима в этом году выдалась холодной, на улице трусил мелкий снег. - У нас нет таких денег, – директор понуро опустил голову. – Вы можете прописать хоть какие-то лекарства? - Я уже прописал. - Те ему не помогают. И он не может их пить. Пожалуйста, – не выдержав, хозяин театра рванулся наперерез врачу, но тот смерил его отрезвляюще укоризненным взглядом. - Я сделал все что мог, Хасегава-сан. Простите, меня ждут другие больные. До свиданья. Это был последний осмотр, по крайней мере, насколько известно мне. Помню, с каким потерянным видом Тадаши потом расхаживал взад-вперед по тесной кибитке, обещая спасти меня, будто был виноват, что я снова захворал. Вот привык человек взваливать на себя всю ответственность. Сложно быть начальником, особенно если у тебя в подчинении заморыш. Позорно, но факт: я очень часто болею, раз в месяц стабильно несколько дней валяюсь полумертвый, не в состоянье поднять гудящей головы, и лидер уже приноровился не спать ночами, отпаивая меня горькими отварами, от которых жутко мутит. Не понимаю, почему он до сих пор меня не уволил? Зачем ему вообще нужен такой бестолковый, хилый артист? Он говорит, мы друзья, а я думаю, что он ко мне слишком добр. Как бы там ни было, так меня еще не подкашивало: неделю сгорать от нестерпимого жара, плача из-за распирающей боли, понимать, что ноги не держат, сердце с трудом перекачивает кровь, почки отказывают. Видеть, что ты умираешь и никто не может помочь тебе. Больница... Смешно. Кто возьмется лечить нищего актера из заезжего балагана? Последние пару лет мы еле сводим концы с концами, за прошлый месяц не заработали ни гроша. Разве в нашем бюджете, трещащем по швам, завалялись лишние деньги? Если вдруг да, подкормите лошадей. Почините порвавшиеся декорации. Купите цветы для дочери мэра: может быть, она попросит за нас, и он разрешит нам задержаться здесь чуть подольше, в ночь не прогонит. А меня не трогайте, мне поможет только хороший сон... Акира сидит и, наконец-то отпустив мою руку, увлеченно пишет что-то в своей тетради, грациозно танцующие аисты на ее выцветшей обложке едва различимы. Это дневник, он ведет его дольше, чем мы знакомы, когда-то даже пытался озвучивать мне пару наиболее удачных моментов, в красках описывающих наш вояж, не подозревая, что я умею читать: гитарист далеко не сразу выведал, что кроме него и директора в этом бродячем театре есть по крайней мере еще один грамотный человек. Правда, теперь мне совсем не по душе привычка Акиры вести путевые заметки... - Дай сюда, – резко выдыхаю я. – Пожалуйста, – добавляю, смутившись. Он повинуется, без колебаний отдает томик, и тот едва не вываливается из моих слабых рук, открываясь на случайной странице. 15 августа Сегодня толкался возле рынка, но много, к сожалению, не собрал: похоже, все деньги народ несет лотошникам и на уличных музыкантов вообще не отчисляет. Скверный знак: близится осень, а у меня до сих пор нет нормальной теплой одежды. (запись сделана позже) Не могу поверить, что это происходит со мной! Сидя на облучке, листаю старые записи и ржу в голос: какие же все они нудные, скучные, однообразные! Два-три исключенья на десяток страниц – мелочь пузатая. Но отныне все будет по-другому, ведь сегодня в моей безрадостной жизни произошел удивительный случай: стоило лишь выйти за городские врата, намереваясь попытать счастья в осакских землях, как по дороге, взбивая пыль, прокатилась разукрашенная кибитка. Деловито переваливаясь с боку на бок, запряженная малорослыми лошадьми, она напомнила мне большую шкатулку, одну из тех, что хранились у моей матери: расписанную цветами и птицами, нарочито яркую. Мурзатый возница окликнул меня, останавливая свой экипаж, как только мы поравнялись, причем так резко, что мне пришлось отскочить в сторону, едва не выронив любимую гитару и грязно выругавшись. - Смотри куда едешь! – обиженно крикнул я. - Смотри куда прешь! – поддразнил меня он, высунув язык. Наверное, тем бы эта встреча и завершилась, если бы из повозки не высунулся хозяин и не предложил мне присоединиться к их веселой компании. - Нам не по пути! – отмахнулся я, приподнимая гитару, чтобы он убедился в серьезности моих планов. – Я иду в Осаку зарабатывать хорошие деньги. - Это уж вряд ли! – рассмеялся в ответ антрепренер. – Я только что оттуда, и могу заверить, приятель: там остались одни жлобы. Давай с нами, мы чешем в Киото, где публика побогаче. Да и Таро позарез нужен аккомпаниатор вроде тебя. Я призадумался. Он сказал «Таро»? Дворовая ребятня, крутящаяся у рынка, сегодня как раз обсуждала некоего Таро, кукольника из балаганчика Хасегавы. «Он волшебник, маг, чародей! – уверяли маленькие мерзавцы, только и знающие, как грамотно заболтать зеваку да срезать у него кошелек. – Ходят слухи, Аримура-сан в близком родстве с болотными демонами: его матушка была ведьмой, а отец шил одежду духам. Таро клеит марионеток из пропавших людей и жрет их души, поэтому его представления так печальны. Мастер теней, продавец кукол, проклятый чернокнижник, он бессмертен, он умеет останавливать время! Таро, Таро, Рю!» Чушь полнейшая. Тем не менее, отобрав у юнца свой скромный гонорар и заодно отвесив неудачливому вору затрещину, я задумался над его словами. Передвижной театр еще не успел двинуться в путь, поэтому я, пристроившись в толпе ротозеев, без труда стал зрителем самого необычного спектакля на свете. Сумасшедше-чудного... (две страницы описаний, чуть ниже) В общем, размышлял я недолго, услыхав имя маэстро, спешно принял свалившееся на голову предложение. И теперь вот сижу в кибитке, которая, резво подпрыгивая на ухабах, смело летит куда-то по извилистой трассе, не зная устали. Что ж, жизнь налаживается! Вперед и с песней! (шорох бумаги) 30 октября Гостили в деревушке, ночевали в кои-то веки не на колесах, а в гостинице: местный староста оказался ценителем искусства. Здоровья ему и его семье. Сейчас же плетемся медленно, потому как дорогу вконец размыло, я не люблю путешествовать в такую погоду, но кочевая жизнь не оставляет нам выбора. Ладно, не гордый, не привыкать. Рютаро со вчерашнего вечера молчит: придумывает репризу, хотя его все уговаривают пойти отдохнуть: великому кукольнику опять нездоровится. Он удивительный человек, добрый и искренний, всего себя посвящает делу. Играть с ним на одной сцене для меня огромная честь. С кукол своих он буквально пылинки сдувает, не щадя глаз ночи напролет шьет им костюмы, ревниво защищает от чьих-то злых шуток, беседует с ними наедине. Многие резонно считают его ненормальным, но я-то знаю, Таро просто особенный, не такой, как другие, единственный в своем роде. Никогда не забуду, как он, простуженный, жаловался на севший после стирки жилет. - Беспокойся лучше о севшем голосе, – укорил директор. – Твоя ангина – вот где горе. - Моя ангина не горе, это проза жизни. А вот тесный жилет для кукловода – беда. Что тут еще скажешь? Порой... (пролистано) Вокруг уже сгущаются сумерки, пробираться сквозь них становится все сложнее: в тумане вообще ничего не видно да и от фонарей толку мало. Наверно, остановимся где-то здесь, среди гор. Нужно будет найти источник, чтобы принести воды для Рю-куна. (шорох бумаги) 18 января Учился играть на гитаре за головой: уже немного выходит, но лидер не оценил, продолжаю совершенствоваться. Катим вдоль побережья, ветрено очень. Постоянно думаю о том, как мерзнут пальцы Рютаро, пока он целых полтора часа дергает за нитки. Дождавшись, когда, элегантно раскланявшись, он соберет подношения в свой примятый цилиндр, я собственным дыханием отогреваю его ладони, и мне мерещится, что в сосудах под тонкой кожей плавится лед. В запыленном длинном сюртуке усталый Таро напоминает знатного господина, которого в покосившийся фургон нелегкая принесла. Не место такому среди нищих. Отмучившись на сцене, он сидит в углу, в поисках тепла отчаянно прижавшись ко мне, и его по-человечески жалко. Эта зима начинает меня нервировать: денег день ото дня бросают в шляпу все меньше и, как нарочно, все более мелкими монетами, рис съедается не успеваешь оглянуться. Завтра смажу колесо: скрипит ужасно, из-за него наш гений не высыпается. С утра у мастера вид краше в гроб кладут: под глазами черные круги, волосы всклочены, руки со вспухшими венами висят как плети. Таро никогда не жалуется, но я-то не слепой... (резко пролистано) Снег валит большими хлопьями. Как назло, заступил за вожжи. Мокрая хрень слепит, не дает смотреть, куда ехать. Черти. Скорей бы засунуть куда-нибудь эту гребаную тетрадь. (позже) После того как мы забурились в канаву, лидер обматерил меня на чем свет стоит и отправил спать, забрав бразды правления в свои руки. Но мне не спится. Я лежу на соломе в обнимку с еле теплившимся фонарем и лениво посматриваю в окно-прореху. Кажется, снег усилился. Когда он не летит мне в лицо, то не раздражает, наоборот – несет мысли куда-то прочь, туда, где я бывал когда-то и где меня никогда не было. Мы едем уже лет триста... хотя на самом деле прошло пятнадцать... или двадцать? Не помню. Мои пальцы вынимают из головы седой волос. Не впервой, у всех у нас этого добра теперь предостаточно, лишь Рютаро будто не меняется вовсе. Может, чародею известен секрет вечной молодости? Худющий и бледный, наивный, словно ребенок, мудрый под стать старику... Столько времени вместе, в одной повозке, под одним тентом, в одних и тех же ролях – а этот грустный кукольник все еще меня удивляет. Часто я спрашиваю... (почти вырывая, пролистано) Снег падает очень густо. Глаза слипаются, хватит с меня на сегодня писанины. (шорох бумаги) 9 апреля Грандиозное представление в столице таки состоялось! Я безумно переживал, да что там я – все переживали: и Бучи, и Кен, и наигранно хладнокровный Тадаши, и даже бездушные марионетки: от сегуна до шута. Один Рютаро оставался спокойным. Мне б его выдержку... (тетрадь резко захлопывается) - Зачем, Акира?! – взорвавшись, я обрушиваюсь на ошарашенного гитариста, швыряю в него тетрадь и больно впиваюсь ему ногтями в руку. – За что?! – давясь слезами, захлебываюсь, заходясь в лающем кашле. Пневмония. Точно. Доктор так и говорил. Испуганный приятель хочет меня утешить, обнимает, пытается уложить обратно в постель. Я упираюсь: ладонями в Накаяму и глазами – в его глаза. - Что я тебе сделал? – шепотом, потому что голоса больше нет. - Ничего, – Акира непонимающе мотает головой, он предельно искренен, насколько мне может быть заметно при лихорадке. – Я не хотел обижать тебя. Таро, я... - Молчать! – голос прорезается. – Ты нарочно писал все это, чтоб обелить мое дурацкое имя. Чтобы те, кто будет читать, обманывались, чтобы они... - Тише, – гитарист прерывает мои откровения, не дает закончить фразу, режущую связки. И отбивает тем самым вообще любое желание разговаривать. Вздохнув, заботливо поправляет мне одеяло, все же убеждая улечься, к радости ноющей спины. – Поверь, в своих записях я не соврал ни разу и писал только то, что сам наблюдал. - Но ведь я не такой... – тихо роняю я, зарываясь: меня опять швыряет в озноб. - А какой? – простой вопрос ставит в тупик. Не хочется отвечать, но приходится, потому что мне безумно надоела ложь, которая меня вечно окружает. - Люди правы, Накаяма-кун: я безбожник и лицедей, проклятый чернокнижник. Чертов продавец кукол, без разрешенья продаю их хрупкий талант зевакам за гроши... Гитарист смотрит на меня как на помешанного. Я обессиленно хохочу. - Они ведь живые, понимаешь? Живые! – не без мук разъясняя: – Настоящие, неотличимы от нас с тобой, а я, как последняя сволочь, заставлял их кривляться, унижал, дергая за нитки... Моя нелепая смерть – это наказание за грехи. - Прекрати, ты бредишь, Рютаро, – вполне ожидаемое предположение. Смежив веки, уже почти отрубившись, я едва держусь, чтобы успеть сказать: - Прошу тебя, когда я умру, не пиши больше обо мне. Если не можешь написать правду – не пиши вообще ничего. Обещай. Голос дорогого мне человека – одного из немногих, кто поддерживал меня, несчастного сироту из самого грязного города на свете, кто помогал мне хоть чуть-чуть освещать скорбный путь – доносится будто через вату: - Нет. Ты не умрешь, Рю. Я не могу ответить. Я не знаю, почему, но мне словно зашили рот: может, смерти продавца кукол и следует быть такой? Одним касанием ледяного перста она обратила меня в безвольную тряпичную ляльку, без уверенных хозяйских рук неспособную даже вдохнуть. Я не спорю, я заслужил, но... Позвольте мне помолиться. 23 декабря (последняя запись в дневнике) Мы похоронили Таро в четверг на старом погосте у ворот родного города кукольника: кладбищенский сторож, как ни странно, сразу узнал его, стоило лишь на секунду приподнять одеяло. Потрясенный старик расплакался, сказал, что лицом бедняга точь-в-точь покойный Аримура-старший, портной, который вел здесь мирную жизнь и обшивал соседей вплоть до того кошмарного дня, когда в дом, где он жил со своим семейством, попала молния. Его единственный сын, нелюдимый, странноватый молодой человек, с малых лет помогавший отцу в мастерской, спасся истинным чудом – ездил в столицу за тканями. Вернувшись, Рютаро обнаружил на месте родного гнезда только черное пепелище... Какое-то время после трагедии обездоленный парень ютился у родственников, правда, те не жаловали его и мечтали поскорей избавиться от лишнего рта. На их счастье, в окрестностях гастролировал балаганчик лидера... Все оказалось просто. Из города мы уезжали в молчании, каждый был погружен в свои мысли. Осиротевшие куклы, притихшие в волшебном сундуке, скучали по их печальному заботливому хозяину и, как мне казалось, беззвучно плакали приклеенными пластиковыми глазами. Сегодня наша кибитка вновь держит путь в Киото, но я уже сообщил Тадаши, что выйду на следующем перекрестке: когда-то давно именно там я подсел в разноцветную повозку, которая увезла меня в турне под названьем жизнь. Каждый должен воротиться туда, откуда пришел. Снег валит большими хлопьями. Эта запись станет последней, потому что обещания нужно исполнять, пусть даже ты не успел как полагается принести клятву. Отныне я снова бродячий музыкант, играющий на пересечении оживленных улиц. Если будете проходить мимо, прошу вас, не пожалейте пары звонких монет для пожилого гитариста: зима в этом году выдалась холодной, а у меня до сих пор нет нормальных теплых вещей.The end
Написано и отредактировано: 25–27.01.2016 г. Минск, Беларусь