Виноват палач

Говорят, глаза — это зеркало души. Богу Смерти явно очень нравится этот афоризм. Канеки не успевает озвучить эту мысль своему невидимому собеседнику и окончательно проваливается во тьму. … или он так и лежит среди кровавых ошметков тел, когда-то бывших гулями? Это уже не важно — понимает Кен. Важно только то, что он еще может думать. Осознавать происходящее. Чувствовать. Жить?.. В полной тишине он способен различить чьи-то невесомые шаги (Канеки надеется, что это не очередная галлюцинация) и жуткий свист. Невозможно громкий, пролезающий иглой под кожу. Словно бесплотный палач занес над головой свой топор, ржавый, со въевшейся в трещины кровью, и резко его опустил. Прямо на шею Кена. Крик рвет горло, боль сочится по краю хирургически аккуратного среза, но тишина не сдвинулась ни на йоту. Орать-то Канеки теперь не может, ему же секунды три назад что-то снесло голову. Полугуль беспомощно шарит вокруг себя, ощупывает негнущимися пальцами пол, странно напоминающий кафельную плитку. Его тело постоянно сводит судорогой, боль разрядом бьет по позвоночнику, от обрубленной шеи до самого копчика. По жилам словно циркулирует свинец. Кен выгибается дугой. Он потерял свою голову. Жутко звучит, не так ли? Внезапно, пальцы покрывает что-то вязкое. Теплое, едва липкое. Канеки даже без всех основных органов чувств понимает, что вляпался в кровь. В свою кровь. Надежда полумертвой птицей бьется о грудную клетку, трепыхается из последних сил, рвется наружу. Кен ищет дальше. Кончики пальцев натыкаются на что-то плотное, оформленное, и на секунду отскакивают, как от огня, но тут же прикасаются вновь к родной плоти. Неужели, она? Как же. Страх мерзко ерзает в печенках. Другая рука дотронулась до чего-то идентичного. Перед Канеки появляется выбор. Да зачем ему выбор?! Голова у человека, гуля или полугуля должна быть всего одна! Так ведь?.. Так. А у Кена на руках — целых две. Ему отчего-то дико хочется сдохнуть. Но вряд ли это получится так просто. Он же выжил. Не склеил ласты после встречи с самим Богом Смерти. Этим, в какой-то мере, можно гордиться. Но зачем тебе гордость, если ты не можешь выбраться из собственного сознания? Не можешь банально сделать выбор? Канеки вздыхает. Плечи расправляются; внутрь, кажется, даже поступает воздух, но облегчения от этого действия нет никакого. Все равно что трупу вентиляцию легких делать. Головы на руках плачут кровью. Кену хочется заплакать вместе с ними. Жаль, не может. Но он решает, что сидеть и бездействовать гораздо хуже, чем не попробовать совсем. Выбор в любом случае придется сделать. Канеки приподнимает по очереди то одну, то другую голову на тот уровень, где у него должны бы быть глаза. «Присматривается» к ним, пытается прочувствовать, какая к нему ближе, к какой из них рвется та полумертвая птица под ребрами. Ни-че-го. Пустота, и только. Канеки тщетно пытается не потерять хлипкие остатки самообладания. Головы, кстати, похожи на неровные мячи. Руки неосознанно начинают ими жонглировать — да, да, точно, Хиде когда-то учил его на апельсинах — кажется, мышечная память остается на всю жизнь и просыпается ровно в тот момент, который сама считает нужным. Семь кругов позади. Тысяча минус семь — девятьсот девяносто три. Девятьсот девяносто три минус семь — девятьсот восемьдесят шесть. Девятьсот восемьдесят шесть минус семь — девятьсот семьдесят девять. Кен в ужасе роняет головы — те глухо стукнулись о ледяную плитку — и пальцами рвет собственные плечи. Он слишком поздно понял, что начал считать в неправильном порядке. Снова. Тишина оживает. Она смеется тонким женским голоском и хрипло хохочет мужским басом. Резонирует. Кен опять шарит по полу и наугад хватает первую попавшуюся под руку голову, другую же остервенело пинает во тьму. Полумертвая птица сбивает крылья в мясо и кровь. Он прикладывает голову к ровному срезу на своей шее и ждет, когда начнут срастаться кости, мышцы, пищевод, трахея… Страх вновь ехидничает в печенках. Канеки слишком поздно понимает, что сделал неправильный выбор. Он не может закричать. Шея горит огнем. Тьма оживает и впивается в глотку. *** Под веками горит свет. «Он» ничего не помнит: ни родных, ни друзей, ни своего собственного имени. Понимает, что в больнице, но понятия не имеет, как тут оказался. Пытается приподняться на локтях, с трудом садится на накрахмаленной койке. От попыток встать на ноги отвлекает чей-то голос. - Я рад, что ты очнулся. «Он» поднимает глаза. У широкого окна стоит мужчина. У него белые волосы и рубашка, а в руках — книга в темной обложке. Ее название сливается в невнятное пятно. Смотреть на этого человека больно до рези в глазах. Он словно горит изнутри белоснежным пламенем; приблизишься хоть на шаг — сгоришь заживо. «Он» не сразу понимает, что плачет. Тут же тушуется и стыдливо прячет глаза. - Меня зовут Арима Кишо, - невозмутимо говорит мужчина. От этого имени внутри что-то надрывно воет, но замолкает так же быстро, как и появляется. «Он» кивает. - Тебя зовут Хайсе. Теперь ты — мой инструмент. У «него» есть имя. Хайсе принимает это, как должное. Птица под ребрами тихо сопит.