Любовь к искусству

   Это было довольно забавно – что агент ноль-ноль-семь сидел напротив такой картины. Подпись на ней гласила: Джозеф Мэллорд Уильям Тёрнер ''Последний рейс корабля ''Отважный''. Известное произведение, всем знакомый сюжет, где тёмный буксир тянет светлый фрегат на слом. – Печальное зрелище, – начал тогда Кью, совсем немного (вообще) имея в виду самого агента.    На своих губах Кью чувствовал снисходительную улыбку, когда здоровался с Бондом.    Судя по недовольству М и Мэллори, его скоро спишут. А Кью просто интересно, сколько он продержится. Сам Бонд – это прошлый век. Его ждёт та же участь, что и корабль на картине.    Фрегат ''Отважный'' везли прямиком на смерть. MI6 отправлял агента в самое пекло, и он шёл равнодушно (потому что так надо) на эшафот, самостоятельно поднимался по хлипким деревянным ступенькам и подставлял голову под топор.    Отважно? Кью считал, что глупо.    Но всегда что-то мешало осуществить приговор, и смерть Бонда откладывалась на неопределённый срок. Кью начал подолгу задерживать дыхание, стоило появиться подозрению, что удача отвернулась от агента, и облегчённо вздыхать, как только в наушнике раздавался голос ноль-ноль-семь.    А так Кью было всё равно (наверное).    Он приходил раз за разом в зал, где висела картина Тёрнера. Она ему несомненно больше нравилась, чем остальные. Академический ужас, все эти картины. Простое изображение момента, искусственные позы и искусственный фон.    Особенно портреты. Лишённые личности люди смотрели всегда с одним и тем же выражением, переходящим из картины в картину, из эпохи в эпоху.    О, посмотрите же, у меня есть набор: брови, глаза, нос, рот. И у меня! Какое совпадение, леди...    А Тёрнер не очень-то и любил изображать людей. И правильно, думал Кью, стоя перед ''Последним рейсом корабля ''Отважный'', потому что ничто лучше не скажет о времени, чем гибель его символов.    Картина была наполнена воздухом гораздо больше, чем городская реальность. Концентрация кислорода (яд), и глядя на полотно, Кью чувствовал лазурную прохладу, невесомость призрачной дымки и печаль, как если бы он сам стал свидетелем предательства человеком ветерана битвы. Кью долго находился перед картиной, засунув руки в карманы куртки и погрузившись в молчаливое созерцание. Проходили люди, иногда что-то спрашивали (он не помнил что). Кью метался взглядом между аккуратным полумесяцем и уходящем в синеву солнцем, он ощущал нечто великолепное, чистое вдохновение, которое ломало его, словно слабая организация жизни Кью не способна была выдержать осознание истинной красоты.    Фрегат ''Отважный'' (лишённый выбора) бесприкословно подчинялся чёрному судну со зловонным дымом. Кью никак не мог остановить казнь. Трогательная жертва потребностям века, устаревший корабль – сломан.    Бонд же ещё держался.    Правда, Кью был почти удивлён. Он вместе со знакомством с ноль-ноль-семь приобрёл ощущение томительного ожидания его смерти. Но если Тёрнер мог только смотреть, как уничтожают фрегат, то Кью не собирался так легко сдаваться. Он увеличит шансы, будет делать всё, чтобы агент выжил, но (от этой мысли всё внутри сжималось) он только отсрочит неизбежное. К сожалению.    Кью не любил возвышенных сравнений, но ничего не мог с собой поделать: высокий гордый фрегат – это Бонд.    Бонд – это аллегория.    Постепенно жизнь агента стала приравниваться к его собственной.    Ужасно влюбиться в того, кто изначально обречён. Кью приговаривал сам себя, в который раз пылко выступая перед М, чтобы тот дал ноль-ноль-семь ещё один шанс.    Однажды Тёрнер упросил моряков привязать его к мачте, чтобы он смог своими глазами увидеть настоящий шторм, буйство стихии, где он – никто, пылинка, посреди вздымающихся пенящихся подобно разлитому шампанскому волн. Он написал это безумство, это месиво снега и кошмара, и высокие лбы, не знающие ничего больше, чем дохлые пейзажи и дохлые портреты, сказали пренебрежительно – ''не картина, побелка''.    Кью не понимал, какое время он находится посреди бури, и его мотает во все стороны, окатывает ледяными волнами, когда он не может связаться с агентом, немеют пальцы и болят губы, которые он в отчаянии кусает, когда Бонд с очередной женщиной.    Это продолжается долго, бесконечно, работа-работа-Бонд-сопротивление-отрицание-галерея. И Кью приходил раз за разом и стоял перед картиной, не в силах отвести взгляд, запоминая, всматриваясь в каждую мелочь: в отражении диска луны в облаках, в далёкий тёплый берег и силуэты кораблей в васильковой дымке. Он видел, как рыжий свет с полотна падает на него.    Кью не любил живопись. Красивые картинки и только. Невозможно передать в ракурсе или в красках отражение личности, чего-то большего, чем очевидность идеи и констатации факта.    Но с картинами Тёрнера Кью ощущал настоящую связь. Он словно чувствовал длинные кисти в руках, засохшую краску на кончиках пальцев и запах разбавителя – он стоял перед работой в той задумчивости, в которой художники отходят на шаг или два, чтобы увидеть целиком своё творение.    Более сложный оттенок. Этот кусок выбивается – закрасить. Добавить. Что? Возможность спасения.    Последний раз Кью встретился с Бондом, когда тот пришёл за машиной. Они сухо распрощались (действительно, навсегда) и пожали друг другу руки.    Он ни о чём не думал после того, как за Бондом закрылась дверь. Бережно сохранённые воспоминания встреч и бесконечных разговоров (произнесённые слова, случайные касания) – всё рушилось со стремительной быстротой, разлеталось в щепки и тонуло в глубинах памяти.    Кью долго смотрел на тёмный потолок, отстранённо решив, что вообще-то печальное зрелище – это он. Надо же, какая ирония.    Кью снисходительно улыбнулся сам себе.