/
И в том, что с ним каждый день происходит, он винит кого угодно, кроме себя, потому что так гораздо удобнее./
_ опубликовать новое фото _ хэштег: sex_on_food, lunch, coffee, daily_ranking _ подпись: самый отвратительный кофе в какой-то тухлой семейной кафешке [адрес оставлю ниже].оценка по шкале О Сехуна: если вы хотите быстро и недорого поднасрать настроение своим вторым половинкам или кто там еще у вас есть, и показать насколько вы их презираете на самом деле, то вам определенно сюда. Без шуток (͡° ͜ʖ ͡°) _ комментарии к фотографии (9954): _ ♥♥♥ _ ♥♥ _ ♥ _ f4f? Пф… — Я думал, ты приходишь ко мне, потому что со мной тебе весело, — широко улыбается Чанёль, проводя носом по щеке Сехуна, он целует его висок и лоб, а руки исчезают под хлопковой рубашкой. В комнате темно и душно, воздух спертый, горячий, нагретый за день солнцем — Чанёль редко открывает окна, ему, в отличие от Сехуна, никогда не жарко и не душно. А еще здесь пахнет табаком и терпким одеколоном, спальня так сильно пропитана едким дымом, что Сехуна даже подташнивает немного. — Я прихожу к тебе трахаться, — он отбрасывает вглубь кровати смартфон с опубликованной фотографией его дневного перекуса и тихо выдыхает. Телефон моргает новым оповещением и сотнями лайков в довесок с тупыми комментариями, и Сехун уже видит перед глазами восторженные лица всех этих глупых девчонок, которые подписываются на него в ожидании красивых фотографий. Чанёль царапает ногтями его живот и лезет под тугую резинку трусов, и Сехун отвлекается от мигающей лампочки индикатора. В паху ноет так сильно, что уже нет сил, и он постепенно расслабляется. Чанёль всегда знает, как сделать ему приятно. — Дурочка моя, я так люблю, когда ты не в настроении. Хоть что-то ты любишь, думает Сехун и откидывается на кровати, устраиваясь удобнее, пока Чанёль пристраивается между его ног./
Когда все, за что он так долго цеплялся, рушится на глазах и скрипит мелкими осколками под ногами, Минсок понимает, что можно и к друзьям за помощью, если у самого ничего не получается. А еще руки сложить, чтобы убедительнее и с безоговорочным попаданием, Минсок не бог какой актер, но с этой ролью он справится. — Переигрываешь, — Бэкхён язвит, как дышит, и долго смотрит прищуренными глазами, проверяет, насколько его еще хватит, и ведь всегда выигрывает. Переигрываю, соглашается Минсок и цепляет вилкой кусок морковного торта. Иметь одну мечту на двоих оказывается слишком опасно, особенно, если второму до этой глупой мечты нет никакого дела. Стоит закрыть глаза и напомнить себе о прошлом, все вспыхивает перед глазами отчетливыми картинками. Стоит открыть глаза, реальность наваливается удушливой волной и затапливает. — Мне просто нужна работа. Ты же знаешь, я бы не попросил, но у тебя же много связей и… — И ты думал, что я могу помочь? — бесцеремонно перебивает Бэкхён и переваливается через стол, чтобы украсть половину торта. Минсок лишь кивает, признавая полное поражение. Он не любит быть должным кому-то, особенно Бэкхёну, но по-другому видимо уже не получится. — На самом деле это не так трудно, да? Просить кого-то о помощи, — Бэкхён встает из-за стола и так гаденько улыбается, мол, будет тебе работа, хён, но так легко от меня ты теперь не отделаешься./
_ опубликовать новое фото _ хэштег: sex_on_food, clubbing, cocktails, daily_ranking _ подпись: вообще-то я не по бабским коктейлям, мою мужскую гордость спасает лишь тот стремный факт, что я дико проштрафился. Дайкири напоминает на вкус автомобильный освежитель воздуха и это очень прикольно — пьянеть от освежителя. Всем клубничного дайкири за мой счет; D _ комментарии к фотографии (7951): _ диктуй адрес… _ сегодня ты такой красивый </3 _ просто сдохни уже, а? С Чанёлем они знакомятся в одном из ночных клубов, когда заскучавший дома Сехун ищет новых приключений. Внутри не продохнуть, помещение пропитано терпким запахом пота и дешевым одеколоном, и дышать свободно здесь становится сложнее. Сехун вдыхает сизый дым и проскальзывает между телами, они потные, раскрасневшиеся, трутся друга о друга разными частями, вливают в себя ядовитое, обжигающее и громко переговариваются, пошло улыбаясь. Юность Сехуна пахнет бенгальскими огнями и дорогим вином, вместо крови вены обжигает электричество, и сердце едва справляется с бешеной нагрузкой. Глаза только успевают фотографировать безликие маски прохожих и яркие всполохи, и инди с дабстепом в ушах сливаются в один сплошной рев, и Сехун вливается в поток ночной пульсирующей жизни. У Чанёля в волосах яркие вспышки от неона, а еще густой и низкий голос, совсем не такой, как у его бывших знакомых. На нем свободная футболка с кричащим принтом, а поверх накинута самая обычная косуха, он чуть выше его и, о, это такой большой плюсик к его карме, что Сехун соглашается на все его нехитрые намеки. Чанёль довольно оскаливается и, махнув на прощание своей толпе, тащит Сехуна в сторону туалетных кабинок. Там непривычно тихо, слышно лишь отголоски битов на танцполе и гудящие над головой трубы. Чанёль вжимает его грудью в стену и особо не церемонится, толкается в него и сопит над самым ухом, его дыхание обжигает. Там, где они соприкасаются телами, ткань одежды становится влажной и липнет к коже, Сехуну хорошо, он цепляется ногтями за шершавую стену, смотрит куда-то в пустоту расфокусированным взглядом и прогибается в пояснице сильнее. Чанёль глубоко внутри него и от растекающегося по телу удовольствия подкашиваются ноги. Он так уходит вглубь себя от всех этих ощущений, что не сразу замечает, как неприятно сводит желудок, перед глазами мутнеет, плотный ком поднимается к горлу, и Сехун еле успевает оттолкнуть от себя Чанёля за секунду до того, как его почти выворачивает на пол. Чанёль нависает сверху мрачной тенью и смотрит, не проронив ни слова, Сехун чувствует, как прожигают его спину взглядом. А потом, когда он наконец сплевывает все наружу, вытаскивает из кабинки за локоть и толкает в сторону кранов, заставляя умыться. Глубоко внутри Сехун вскидывает руки, он не девчонка, и на том спасибо, в ином случае длинные волосы были бы сейчас загажены вязким и вонючим, а так ему хотя бы не за что стыдиться. Он вытирает лицо найденной тут же салфеткой, а потом его тянут за подбородок, и Чанёль мажет по его губам своими. Придурошные всегда тянутся к нему, думает Сехун, он уверен, что во рту у него все еще мерзко и кисло, но Чанёля это, кажется, не волнует. Он говорит: — Ты саморазрушаешься, дурочка моя, и это круто. Всегда любил больных на голову, — и улыбается так широко, открыто. Сехун сжимает зубы, почему-то впервые становится очень тошно не от того, что он делает, а просто от себя. — А ты та еще зараза, да? — он засучивает рукава и выходит из комнаты, игнорируя то, что Чанёль увязывается за ним следом. Чанёль для Сехуна становится панацеей — от всех проблем, неудач, депрессий, провалов и плохого настроения. Сехун думает, что во всем виноваты его тупые шуточки с извращенным подтекстом и качественный секс когда и где придется. Чанёль каждый раз обнимает его своими большими руками, ласково называет дурочкой и почти не ошибается. Сехун даже не обижается, не за что вроде, он и так с детства пришибленный, одной кличкой больше, одной меньше, ему без разницы. Пока Чанёль не лезет глубже, чем дозволено, он не возражает./
— С этого дня у тебя будет личный водитель, — говорит мать, и ее алые губы кривятся, когда она пролистывает утренние новости в планшете, — так я хотя бы теперь буду в курсе, где ты шляешься. Она поправляет подол своего шелкового платья, оно задирается до середины бедер и оголяет бледную кожу. Сехун слушает в пол уха, обновляет статус в соц сетях и не сразу замечает, когда мать второпях уходит из кухни. Под ее именем целая сеть ресторанов и без нее там уж точно никто не справится. Конечно, думает он, там она куда нужнее, чем ему. Цок цок цок отбивают ее шпильки по полу, у Сехуна дробит виски от этого звука. — Не обращайте внимания, она просто немного разочарована вашим поведением, — говорит кто-то из прислуги, убирая со стола остатки завтрака. Сехун кивает, набирая Чанёля. — Закупись сегодня в магазине, я остаюсь у тебя на ночь. — Ты что, снова собираешься это делать? — А тебя это задевает? — Нет, что ты. Я всегда рад тебя видеть, — Чанёль говорит что-то еще, но Сехун сбрасывает вызов. Разочарована, слово то какое хорошее, удобное. Будто он не слышал, как пару минут назад она трещала кому-то в трубку, что она устала от такого сына, и еще много обидного и злого, того, что он давно уже привык слышать. Горькое внутри него набухает, жаждет крови, беснуется от несправедливости, Сехун нащупывает в кармане почти пустую банку таблеток. Каждый раз он пытается уверить себя, что то, чем он занимается — это не выход, но система дает сбой, как бы сильно Сехун ни старался. И тогда он забивает — на себя, на мнение матери и окружающих, отгораживается стеной, строит образ модного паренька, не приемлющего жизнь серой овцы внутри и снаружи, и купается в слепом обожании — он молод, он богат, у него есть то, что многим людям даже и не снилось. Водителя зовут Минсок, Сехун совершенно без понятия, что с этим делать. У него дурацкое, дружелюбное и такое теплое выражение лица — добродушное, выразительные глаза и открытая улыбка, а под фирменной белой рубашкой просвечивает майка с мультяшным пингвином, Сехун даже кривится немного, сильнее всматриваясь в его глаза — в своем окружении он таких не видел. — Мне не нужен мальчик на побегушках! — орет он в телефон, совершенно не стесняясь того, что его могут услышать, — если тебе некуда деть деньги, вложи их в новый ресторан. — Мать на том конце не снимает трубку и вся вытекающая из него желчь достается автоответчику. — Водила, значит? — тупо переспрашивает он и думает, как бы ему отвязаться от этого парня. Сехун поворачивается к нему полубоком, рассматривая машину — черная ауди А класса блестит на солнце наполированным боком. Гордость не позволяет убежать, словно пятилетнему мальчишке, и он медленно закипает, со всей силы пиная ногой шину. Напряженную тишину разбивает резкий звук сигнализации. Идеально. — Водила, ага, — кивают ему в ответ, и с лица стирается дружелюбная улыбка, — еще раз тронешь и я тебе ноги поотрываю. О, похоже, это все будет куда интереснее, чем он думал. Сехун касается языком уголков губ, обходит Минсока сзади и тычется носом ему в загривок, втягивая воздух. — От тебя пасет девчонкой. М-м… малина и цитрусы? Только не говори, что это твой гель для душа, — он облизывается и кусает за мочку уха, парнишка в его руках вздрагивает скорее от неожиданности, чем от страха и дергается вперед. — А от тебя пахнет наглостью, — глаза Минсока горят неприкрытой яростью, – то, что я на тебя работаю, еще не дает тебе права распускать руки. — Как скажешь, — Сехун поднимает вверх ладони, мол, сдаюсь-сдаюсь, чего ты? И улыбается самой милой своей улыбкой, запрыгивая на заднее сидение автомобиля. — Чего встал? Поехали, я не люблю опаздывать. _ опубликовать новое фото _ хэштег: brain_fucking, умные_мысли _ подпись: окей ребятки, сегодняшний совет от вашего любимого Сехуна: в этот погожий день оторвите свои заплывшие задницы от диванов и угоститесь чем-нибудь ягодным, пока я занимаюсь делами. На дворе весна, а значит, пора открыть себя чему-то новому, резонно веря, что таким образом вы просвещаетесь. _ комментарии к фотографии (3417): _ ты как всегда вовремя _ господи, как я тебя ненавижу/
Ему снится дом. Нет, не тот огромный кусок бетона с пустыми комнатами, безликой прислугой и звенящей пустотой, когда все разбегаются по делам, и массивные двери захлопываются за ними. Ему снится их маленький старый домик в тихом районе, где все время пахло мускатным орехом, где они ютились на пару с матерью, когда он был совсем ребенком, когда слово «мать» не обдавало кипятком по коже. Кажется, все началось с ее мечты, немного нереальной и невыполнимой, она хотела стать то ли ресторатором, то ли поваром — Сехун тогда все время путался в понятиях;, а еще открыть собственный ресторанчик, а за ним и целую сеть под своим именем. Каждые выходные она готовила что-то новое из того, на что хватало их денег, баловала Сехуна чем-то вкусным и говорила слишком много того, чего он, в силу своего возраста, еще совсем не понимал. Именно тогда у Сехуна появляется своя мечта. Она сложная, трудновыполнимая и почти нереальная, хотя бы потому, что если сильнее приглядеться, капнуть немного глубже, можно увидеть, что мечта эта не его. Она неосознанно навязана руками матери. Проходит время, Сехун растет, а мать сильнее уходит в себя, отдавая предпочтение отнюдь не в сторону Сехуна. И, в принципе, она добивается того, к чему стремилась, и так резко взлетает, преуспевая в собственном деле, что на сына у нее просто не остается времени. Одурманенная собственным успехом, она откупается дорогими подарками, наивно полагая, что они заменят ему ее внимание. И, в конце концов, у Сехуна появляется так много всего, что может заменить ему общение с матерью, что он с этим свыкается. Сехун на нее не обижается, он просто перерастает ту детскую обиду, вырастает сам, слишком многое происходит в его жизни, поэтому всем остальным он не забивает голову. Было время, когда он сильно надеялся, что в будущем его матери, светлом и чистом, новом, найдется маленькое местечко для него самого. Местечка не нашлось, зато пришло полное разочарование. И, пожалуй, это самое страшное, когда родители и дети разочаровываются друг в друге./
В минуты, когда становится совсем паршиво, Сехун предпочитает делать то, что делают все окружающие его люди — он топит свои мысли в алкоголе. — И что, ты все время занимаешься лишь этим? — через зеркало заднего вида Минсок наблюдает, как Сехун заползает в машину. Он веселый и пьяный растекается по сиденью и шепчет себе под нос разную ересь, — боже, молодежь в наше время… Лучше бы нашел себе какое-нибудь занятие, чем все это. — Неужели я слышу заботу? — Сехун высовывается из окна, ночной ветер лижет лицо, заползает под рубашку, щекочет кожу. Раззадоривает сознание, и только язык высуни, будешь точь-в-точь как собака. Прелести алкоголя — пустая голова и ни одной ненужной мысли. — Останови вот здесь, кажется мне плохо. Когда Сехуна выворачивает на газон, Минсок даже не удивляется, протягивает ему салфетки из своих запасов, гладит по спине и дает подышать свежим воздухом. Ему все это знакомо, проходили, знаем, и найти автомат с горячим чаем в картонном стаканчике посреди ночи не такая и проблема, если знать, в какую сторону метить. — Скажи, что веселого в том, чтобы делать все по указке? Сехун вышагивает по бордюру и вскидывает руки — он птица, над ним бескрайнее ночное небо и только ткни в любую точку, метнется, распустив свои ободранные крылья. — Придурок скорее, — Минсок идет рядом и придерживает его под локоть, — твою бы фантазию, да в правильное русло. — В этом нет никакого смысла./
Минсок догадывается не сразу. Дни медленно перетекают в недели, он привыкает к новой работе, к веренице ночных клубов, ресторанов, кафе и прочим излюбленным местам Сехуна. Не привыкает он лишь к тому, каким убитым он оттуда иногда выходит, будто из него высасывают все живое. Сначала Сехун кажется ему обычным избалованным мальчишкой — много внимания, много денег, любовь и ласка окружают его везде, где бы он ни появился, но на деле все оказывается немножко по-другому. — Мне нужно, чтобы ты отвез меня по этому адресу, — прожевывая сэндвич, говорит Сехун и кидает перед ним листок. Минсок отвозит его в новый клуб, тот сверкает яркой вывеской и толпой разукрашенной молодежи у входа. Сехун говорит, что ему нужно опробовать здешний бар и накатать рецензию в своем блоге. Минсок уже представляет, во что все это выльется в итоге. О баре и тамошних коктейлях он немного наслышан от Бэкхёна — много фруктов, мало градусов и много-много даром потраченных денег. Сехун привычно запрыгивает на заднее сиденье автомобиля, он выглядит куда бледнее обычного, на тонких запястьях висят подаренные кем-то браслеты, они скатываются почти до локтя, когда он поправляет выбившиеся из прически пряди. _ опубликовать новое фото _ хэштег: sex_on_food, clubbing, daily_ranking _ подпись: сегодня пришел в клуб по вашей наводке, что ж, вы меня не разочаровываете. Update: мне тут стало интересно — вы все так лестно отзываетесь обо мне в комментах, но что будет, если я, например, заплыву жиром и все свое свободное время буду валяться в кровати? Или… не знаю, причину можете придумать сами. Эй, просто скажите, за что вы меня все любите? _ комментарии к фотографии (2826): _ да ты зажрался, парень _ разве тебя кто-то любит? Когда ближе к утру Минсок не может до него дозвониться, он звонит Чанёлю. Сехун когда-то дал его номер по приколу, типа, если со мной что-то случится, звони сюда, не ошибешься. — Он где-то здесь, но не со мной, — перекрикивает музыку Чанёль, — я давно потерял его из виду. Если хочешь, можешь сам его тут поискать, тебе все равно нечем заняться. Ага, нечем заняться, Минсок кивает. Он ненавидит клубы и дело даже, наверное, не в том, что он не переносит алкоголь или не умеет дергаться под музыку. Ему не нравится неприкрытая пошлость. Минсок не ходит в клубы с друзьями, так хотя бы он не разочаровывается в них так скоро. Алкоголь раскрепощает и окончательно рушит впечатление о людях. Он пробирается сквозь толпу и случайно вылавливает в ней Чанёля. — Для начала проверь там, — он указывает в сторону уборных, — я помогу тебе чуть позже. — Сехун, — Минсок стучит по всем кабинкам и почти не удивляется, когда находит его совсем бледного на полу в самой последней. Рядом рассыпаны таблетки и осколки от бутылок, Сехун не в лучшем своем состоянии, пальцы дрожат, а по замерзшим рукам пробегаются мурашки. Минсок впервые видит его таким, у него глаза совсем не злые, не пьяные — скорее тоскливые, как у брошенного щеночка. Он смотрит ими на Минсока спокойно и устало, наверное, это длится очень долго, и он снова начинает задыхаться. — С боевым крещением, — говорит Чанёль и хлопает Минсока по плечу с таким видом, будто с Сехуном такое уже не раз происходит. — Раз в две недели точно, — отвечает он прежде, чем Минсок успевает открыть рот, и помогает дотащить Сехуна до машины, – ну, знаешь, шило в одном месте, море свободного времени. Нажирается постоянно до такого вот состояния, а потом отхаркивает все обратно. Ему просто нужно проспаться. Сехун находится в каком-то полусознательном состоянии, Чанёль усаживает его на заднее сиденье автомобиля, гладит по голове и быстро хлопает дверью, двумя пальцами салютуя Минсоку. — Ну, бывай. И передай Сехуну, что я жду его на выходных у себя дома. Минсок отворачивается, чувствуя горечь, и теряет к Чанёлю все доверие. — Больше не подходи к нему, слышишь? — кричит он вслед и уезжает раньше, чем ему успевают ответить. — Хён. Минсок-хён, — за все то время, что они проводят вместе, Сехун впервые вспоминает о приличиях. Минсок даже теряется немного, укладывает его на кровать и долго думает, что делать дальше. — Я здесь, — наклоняется так, чтобы его лицо можно было видеть. — Как ты? Терпимо или лучше в больницу? Нужно принести воды и еще ферментов найти где-нибудь. Где у вас тут аптечка? — Это не отравление, таблетки не помогут. Минсок вскидывает голову и в его глазах читаются вопросы. Сехун этого взгляда не понимает, он просто не видит его, потому что голова еще болит, а глаза слезятся так сильно, что он почти всегда держит их закрытыми. По вискам течет холодный пот, Сехуну хочется умыться. Он на ощупь находит ладонь Минсока и тянет на себя, усаживая его где-то рядом. — Хён, просто посиди со мной, пока я не усну. Завтра все будет куда лучше. Будет ли? Минсок сжимает его холодную ладонь и вздыхает. — Я только в толк не возьму, это все твоя дурость или… Свое «или» Минсок не договаривает./
Сехун держится почти три недели. Почти три чертовы недели после того раза он ведет себя, словно примерный мальчишка. Он все еще помнит взгляд Минсока той ночью, серьезные, но добрые глаза смотрели на него с сочувствием и волнением. Этот взгляд неотвратно меняет мир Сехуна. Он просто начинает смотреть по-другому на Минсока. Его «хён» такое трогательное и честное, что Минсок сначала даже хранит его в себе, как самую дорогую шкатулку с воспоминаниями. Сехун меняется, оживает, строчит что-то в заметках, публикует фото и его «хён» растет, раздувается, его становится так много, что дышать нечем. Его становится больше, он сам становится объемнее. Минсок оттаивает, забывает все их стычки, которые дико бесили в самом начале знакомства, и в свой выходной пишет: «Не дай бог, я узнаю, что ты опять где-то шлялся. Хорошо поужинай сегодня и постарайся лечь спать тогда, когда это делают нормальные люди». А потом мать кладет перед ним фотографию и вселенная вокруг Сехуна расслаивается. С нее на него смотрит маленький мальчишка, счастливый, пухлощекий, он сидит на руках у какого-то мужчины и улыбается так ослепительно, что ему становится не по себе от этой улыбки. — Ты уже взрослый мальчик, — говорит мать, забирая фотографию, — и должен понимать, что этот дом слишком большой для нас двоих. Теперь нас станет больше, и я надеюсь, что ты поладишь со своим младшим братом и отчимом. — Так у нас пополнение в семье? Поздравляю! — Сехун даже хлопает в ладоши. Да, он взрослый мальчик и в состоянии понять намеки. Уделала, боже, она уделала его так просто, — думаю, нам нужно это отметить. Этой же ночью он срывается и ест так много, как только может себе позволить. В еде Сехун находит спасение и отраду, он заедает обиду, одиночество и несправедливость. А еще собственную тупость и нежелание идти вперед и меняться. Когда перед глазами темнеет, а тело разрывает изнутри от острой боли, Сехун понимает — дело плохо. Он даже не успевает добежать до туалета, желудок внутри болезненно сжимается и к горлу тут же подкатывает ком, который он не в силе больше сдерживать. Сехун стискивает челюсть, но проигрывает спазмам. Желудок крутит так сильно, что он падает на колени, успевая вовремя поставить перед собой руки. Его выворачивает тут же — на пол их коридора. По губам и щеке течет что-то вязкое и вонючее, а внизу растекаются остатки еды. Мраморный пол, начищенный до блеска, отражает бледное, искаженное лицо, и Сехун ловит во всем этом плавающем под ним свое отражение и плюхается на задницу, давясь хриплым смехом. Внутри все болит, и сердце колотится где-то в глотке. Сехун смаргивает слезы, во рту горчит, и он сглатывает липкую слюну, зажимая рот ладонью, потому что и желчи больше не осталось. Отличное начало твоего падения, Сехун, думает он и вытирает губы рукавом рубашки. В те первые минуты после — это свобода, пустота в желудке и не единой мысли в голове — это то, что делает его живым. Руки все еще трясутся, но это лечение и он с этим свыкается. — Хё-е-ен, — беспомощно тянет в трубку Сехун минутами позже. На дворе глубокая ночь, и голос Минсока на той стороне трубки тихий, заспанный, почти неслышный. Пожалуйста, забери меня отсюда, увези, запри где-нибудь там, где только я и ты. Где нет этой наигранной фальши и безликих друзей-знакомых. Забери, если я хоть что-то значу для тебя. Он так много хочет сказать, потому что из этого всего нужно выбираться, а у него нет ни сил, ни желания, чтобы сдвинуться с мертвой точки, но слова не идут, и он лишь тихо скулит в трубку, словно раненая собака. Минсок находит его далеко после. У Сехуна внутри плещется алкоголь, как в стакане, на часах почти шесть утра, а он уже полностью невменяем. Он смеется Минсоку в шею, хватается за плечи и долго-долго смотрит в лицо, пытаясь сфокусироваться хоть на чем-то. Он спотыкается об его улыбку, она немного растерянная, и читать ее можно совершенно по-разному. — Сехун, я не нанимался тебе в сиделки. Если ты хочешь выбраться из этого дерьма, я могу помочь, но ты должен меня слушать. А пока ты сам этого не захочешь, я ничего не смогу сделать. — Эй, я же лучше тебя, посмотри, — Сехун обводит комнату рукой, сейчас меньше всего он хочет кого-то слушать, — я долго наблюдал за тобой и, знаешь, все в голову не возьму одну вещь. У меня есть все то, что у тебя никогда не будет, так почему? Хён, почему ты так уверен в себе, будто тебя ничто не колышет? Будто путь, выбранный тобой, самый верный? — Сехун смеется, хватается сильнее за его плечи, сжимает очень крепко и смеется еще громче. И смех такой тяжелый, густой, Минсок слышит в нем нотки тихой истерики. — Знаешь, работать на тебя — не предел моих мечтаний, — говорит он, чуть приподнимаясь на носках, чтобы удобнее перехватить дрожащие плечи. Чужие слова его ничуть не обижают, — тебе нужно лишь справиться с тем, что тебя сейчас волнует. Минсока только бесит эта огромная пропасть между ними, начиная от статуса, денег и безграничных возможностей и заканчивая совершенно смешной разницей в росте. — А если я, — Сехун закрывает глаза и выплевывает каждое слово медленно, так, чтобы Минсок точно понял, — не хочу выбираться из этого дерьма? Если мне нравится то, как я живу? Может меня все устраивает? Минсок разжимает пальцы на плечах и напряженно смотрит вперед. — Ладно, — кивает сам себе скорее, и больше здесь его ничего не держит, — если это правда, пусть так оно и будет. Ладно. Сехун смотрит ему в след, но Минсока это не волнует, скорее, напрягает факт того, что он успел довольно быстро проникнуться к Сехуну, и так же быстро в нем разочароваться. Минсок не из тех людей, кто будет за кем-то бегать. Он предложил свою помощь, ему отказали, все довольно просто. Минсок перегорает, и, сдавшись окончательно, достает из кармана телефон и набирает Бэкхёну. — Знаешь, Бэк, эта работа мне совсем не подходит./
Сехун стоит в коридоре бесконечно долго, еще много-много времени после того, как хлопает дверь. Смотрит в стену и тоже сдается, мучительно, тяжело, поднимая руки. Ему трудно дается каждый вдох, а каждый выдох застревает в горле, готовый вырваться криком. Сехуну уже очень давно хочется кричать, но что-то мешает. В желудке давно пусто, но его все равно крутит, он закрывает рот ладонью, заталкивая какой-то жалобный стон обратно, и скидывает сообщение Чанёлю. С ним легче, он не задает лишних вопросов, он вообще закрывает глаза на все задвиги Сехуна и любит его какой-то извращенной любовью. Если вообще любит, Сехун давит внутри смешок, такие, как Чанёль, просто питаются чужими слабостями, возвышаясь на их фоне. Это как в тех тупых американских комедиях, когда непосредственные старшеклассницы выбирают в подруг страшненьких девчонок, чтобы на их фоне казаться симпатичнее и быть на ступень выше. В кармане пиликает телефон, высвечивая его последний пост в инстаграме. Вы все дуры, думает Сехун, пролистывая комментарии в профиле, и закидывает в рот горсть таблеток, чтобы точно вытравить из себя все живое. За красивой картинкой скрывается мелкое и слабое, такое только тронь, рассыплется подгнившими кусками. Желудок все еще скребет, но Сехуну это даже нравится, за нарушением и срывом всегда идет наказание. Сехун сжимает кулаки так, что костяшки хрустят, и уже жалеет о своем решении. Он всегда об этом жалеет. Чуть позже. А пока он убирает телефон и старается уснуть. При бесконечной любви со стороны, он лишь начинает ненавидеть себя еще сильнее./
В тот день, когда мать знакомит его с новой семьей, Сехун даже не старается делать вид, что заинтересован. Отчим смотрит на него долго, с прищуром, под его взглядом, кажется, вскипает кожа. Ну же, подгоняет мысленно Сехун, давай, пожмем друг другу руки и разбежимся по своим углам, чтобы уже больше не встречаться. — Надеюсь, ты не будешь ныть? — шепчет мать ему на ухо, она все видит, все понимает. Он крепче сжимает зубы, ватные ноги почти не держат, но от злости его спасает лишь чей-то тихий кашель. И хоть в памяти еще свежи те странные впечатления от маленького мальчишки на фото, Сехун замечает его не сразу. Долго смотрит — мелкий, хрупкий, и лишь смешинки в глазах и пухлые щеки выдают в нем озорство и детскую невинность. Он прячется за ногой мужчины, будто это поможет избавить его от неизбежного, и смотрит лишь только на Сехуна. — Сехун, покажи ему его комнату, — мать подталкивается ребенка к нему так бесцеремонно и грубо, он удивляется, когда она успела стать такой злобной и черствой. _ опубликовать новое фото _ хэштег: question, everyday_life! _ подпись: где обычно вы зализываете свои раны? Только давайте без матерых мест, о которых знает каждый. _ комментарии к фотографии (0): Ненавидеть себя легко на самом-то деле, изо дня в день вспарывать старые раны руками, узнавать, как звенит алкоголь позади глазных яблок, как горят кончики пальцев, как все разбивается на лоскутки, и химия мешается с кровью. Сехун закрывает глаза, вакуум в голове заполняют вибрации выходящей из берегов музыки, прикосновения к обнаженной коже вонзаются тысячами игл и остается лишь снова вернуться в бурлящий круговорот. Вот он я, смотрите, на голову выше, прошедший через все круги ада. Без Минсока рядом становится непривычно, тоскливо. Вот бы было здорово, если бы тоску можно было выбить, Сехун бы сразу приложился головой об биту. — Зараза. Какая же ты зараза. Сехун не говорит, шипит, как попавшая в ловушку кобра. Чанёль вытаскивает его в бар, поит чем-то гадким, мутным, горячая жидкость оседает волдырями на глотке, а потом затаскивает в обтянутую красным комнату. Бархат, как дешево, боже. — В истеричку будешь играть дома, а пока я выбью из тебя всю дурь. И тянет за волосы с такой силой, будь Сехун девчонкой, сейчас бы скулил в стену от намотанных на кулак волос, а на деле он лишь давится воздухом. И ведь прав, прав Чанёль, в Сехуне столько дури, что он может поделиться ею со всеми нуждающимися, только подойди, он не жадный, больной скорее. Чанёль вгрызается в шею, оставляя кровавые отпечатки зубов, и зализывает тут же покрасневшую кожу. Как собака ей-богу. Никакого трепета, никакой ласки, только лишь сбитое дыхание. Сехун дергается от боли, когда в него резко толкаются, не предупреждая, и стонет почти что в голос, прикусывая ребро ладони, когда рукой по стояку — Чанёль такой до тошноты понимающий в последнее время. Сехун закрывает глаза, и сбежать бы куда от шершавых рук на ребрах, от прикосновений, которые электричеством до кости. Домой Сехун не приходит, приползает скорее. Ноги дрожат, липкий пот опутывает все тело, а кости крошатся от собственного веса. Шевелиться нет никаких сил, поэтому он приваливается к стене спиной все в том же коридоре и скатывается к полу, спрятав лицо под руками. Голову и тело дробит от боли, и держится он, наверное, только от безмерного упрямства, если сейчас сдастся и растечется по полу, будет совсем погано. — Тебе больно? — махровые тапки глушат шаги, но и без них Сехун не в том состоянии, чтобы замечать вокруг что-то дальше, чем собственные дрожащие руки. Ребенок гладит его по голове, путается крохотными пальцами в лохматых волосах и заглядывает в глаза с такой опаской, будто бы Сехун сейчас сорвется, накричит или ударит за такую вольность. Сехун смотрит в его блестящие глаза и поддается ласке, воском плавится по полу, и от теплых неумелых рук, которые больше причиняют боль, запутываясь в жестких волосах, словно в шерсти брошенной дворняги, хочется жалобно простонать в голос. Малыш на самом деле ему дико нравится, он неловкий, добрый, теплый. В дни, когда на душе не так паршиво, Сехун хотел бы носиться за ним по дому, чтобы звонкий смех отлетал от стен их огромных комнат. Он живой и в одном нем сострадания куда больше, чем во всех людях в этом доме. — Маленький, — Сехун сгребает его в объятья и устраивает на коленях, замечая, как сначала дергаются от его прикосновений. И это заставляет чувствовать себя мудаком. Как никогда заставляет хотеть все исправить, — я так надеюсь, что тебя они не сломают. Это нормально, когда у братьев с такой разницей в возрасте нет ничего общего, это нормально вдвойне, когда по факту они братьями даже не являются. Но Сехун чувствует, между ними есть связь и она будет крепнуть долгие годы после, если он позволит этому случиться, если эта семья его не испортит. — Уж этого я не допущу, не волнуйся, — сквозь зубы выплевывает мать, следующим утром. На ее столе лежат фотографии, и она все трет свои руки, потому что кажется, что даже она теперь в той грязи, в которую затянуло Сехуна.— Иди. Собирай вещи, ты позоришь меня перед другими. Исчезни. Для Сехуна мир вокруг потухает и разбивается на части. И в том, что с ним каждый день происходит, он винит кого угодно, кроме себя, потому что так гораздо удобнее. Когда его окунают в реальную жизнь, Сехун наконец понимает, какой он жалкий на самом деле. Он ко всему этому не привык, он многому не обучен. Его собственная жизнь никогда не была достаточно сложной, чтобы знать такие вещи, и он никогда не был по ту сторону баррикад, где ему надо было заботиться о себе. С рождения все заботились о нем, а теперь внезапно он один. Это даже не смешно. Следующий месяц похож на борьбу неизлечимого больного со своей болезнью. И вроде, вон она, могила и черти пляшут рядом, а пламя облизывает кожу, оставляя на костях уродливое мясо, и хрен отвертишься уже, куда проще сдаться, опустив смиренно голову и ждать своей кончины. Но упрямства в нем больше, чем смирения, Сехун судорожно выдыхает, считает до десяти и это помогает. Он не знает как, но у него получается держаться на плаву, цепляясь за последнюю возможность, унижаться все сильнее, падать еще глубже, но неизменно подниматься, отряхивая разодранные в кровь колени. Нужно сказать спасибо Чанёлю, который нехотя, но согласился приютить его на первое время. Возможно, воспоминания о Минсоке служат стоп-сигналом каждый раз, когда под ногами появляется болото собственных мыслей, и хочется, боже, как хочется приползти к ногам и просить. Просить о помощи и прощении. Но на это просто не хватает сил, и он залезает под одеяло, утыкается лицом в подушку и ровно двадцать гулких ударов сердца позволяет себе думать, что сейчас задохнется и умрет. И все пройдет. Неважно, собирается он задыхаться на самом деле или нет, но после этих мыслей наступает какое-то подобие облегчения. Сехун переворачивается на спину и, закрыв глаза, детально представляет себе то, что произойдет с ним дальше. Он все еще помнит слова Минсока, и если бы он только тогда послушал, если бы загнал подальше в глотку свою гордость, все могло быть совсем иначе. И крутит поэтому теперь так сильно, будто в центрифуге, и выбраться бы как-то, да только Сехун совсем глупый. Чтобы выжить в этом мире, нужно иметь стену, разделяющую тебя и все в округе./
— Зачем? — чтобы понять, что приговор подписан и что собственная казнь совсем скоро, хватает полсекунды, — Я спрашиваю, зачем ты это сделал? Сехун забегает на кухню с телефоном, на экране которого висит сообщение с адресом и приглашение о встрече. Чанёль устало трет переносицу и пересчитывает облака за окном своей квартиры. Раз, два, три, его терпение на пределе. — Потому что достал приходить и ныть, как скучаешь, как тебе плохо и тоскливо, — кидает он через плечо. — Ты понимаешь, что это подло? — Тебе ли говорить мне о подлости? — Чанёль оказывается рядом с ним совсем неожиданно, — думаешь, я буду вечно терпеть твои причуды? — Но, — Сехун запинается о собственные мысли, — я просто хотел быть ближе, — шепчет он едва слышно, вся злость исчезает под липким страхом. — И что тебе мешает? — говорит Чанёль. — Давай, иди и будь, позвони ему, приди к нему, поговори с ним и проваливай отсюда. Сделай уже хоть что-нибудь, Сехун, только вот не здесь. Мне от тебя давно ничего не нужно. Перед смертью не надышишься, но Сехун пытается. Втягивает весенний воздух полной грудью и мучительно медленно переставляет ноги, потому что страшно. Очень страшно думать, что тебя не примут. Очень страшно думать, что без Минсока все это время было слишком тоскливо, и ведь когда-то и не думал, что даже имя его запомнит, а теперь, смотрите, сам ползет к нему с белым флагом. Минсок открывает дверь после первого звонка, на нем все еще офисный костюм, лишь галстук чуть спущен и взгляд задумчивый, будто он мыслями еще в работе. Улыбка немного растерянная и глаза все те же, раскосые, яркие. Сехун заламывает руки, и сказать бы сейчас что-то, только заготовленные слова выбивает из памяти, потому что такие вещи не готовят заранее. — Хён, пожалуйста, — вымаливать прощение оказывается труднее, чем он думал. Сехун делает шаг вперед, чтобы сократить расстояние между ними, но Минсок неосознанно отступает. — Ты в порядке? — неожиданно спрашивает он и чуть наклоняет голову набок. Остриженная челка щекочет лоб, он хмурит брови и совсем становится похож на ребенка. Сехун в порядке. Как человек, который может остаться гнить на улице — у него все просто замечательно. — Посмотри на себя. Расклеился, как ребенок. И гладит по волосам совсем ласково, так, что Сехуна сносит волной, такой мощной, словно через трещину в дамбе. Как ребенок, точно, самый настоящий, непослушный и глупый. Сехун бы добавил еще жалкий, но он спотыкается взглядом об улыбку Минсока, лишь она не дает расклеиться окончательно. — Не в порядке. Хён, все настолько плохо, что я совершенно не знаю, что с этим делать. Это похоже на точку отсчета, что-то такое, типа спускового крючка или батута, оно позволяет прыгнуть выше, оттолкнуться сильнее, и, хён, поможешь? Я ведь знаю, что ты точно сможешь. Минсок даже глазом не моргает, указывает куда-то вглубь квартиры, мол, заходи, сначала ужин, потом все разговоры. Сехун не знает, как реагировать на такое, он вообще уже ничего не знает. Он просто улыбается и делает то, что считает самым правильным — обнимает так крепко, что еще немного, и у Минсока затрещат кости, и шепчет на самое ухо: — Эй, как ты можешь быть таким классным? Минсок кивает, ага. — Вообще-то я всегда был таким. Сехун скользит ладонью по его предплечью и крепко хватается за запястье. Минсок понимает, что с самого начала у него не было выбора.