Невербальная коммуникация

Он прислал свою презентацию утром. Хорошо хоть так. Помню, однажды пришлось работать чуть ли не вслепую. Переводил какую-то американскую архитекторшу, которая говорила минут по десять, а потом смотрела на меня невинными глазками мол «Я все, я же недолго, правда?». Пролистываю слайды, изгаженные скучнейшими данными о загрязнении природы. Вроде бы все понятно, зря я отпустил студентов с последних двух пар. Можно было пробежать эту фигню вполглаза перед началом и не трястись. На кафедре, как всегда, душно и многолюдно. За моей спиной оглушительно звенит женский смех, кудахчут женские голоса, в спертом воздухе повис запах женского парфюма. Тонкая железная дверь без конца открывается и закрывается – бесчисленные студенты ищут кого-нибудь из наших бесчисленных преподавателей. Кафедра иностранных языков самая большая в университете, раздутая, как кишки утопленника. И почему меня до сих пор не уволили? Впрочем, прибедняться не буду. Красные корки я получил пять лет назад, и переводить устно, кроме меня и еще одного мужика, здесь не решается никто. Тем более для публичной лекции. Наши цыпы на такое ни за что не подпишутся. Лучше сидеть в планшете девяносто минут на паре, а нервную работу оставить настоящим мужчинам. То есть тому старперу и мне, мальчику на побегушках. Этот Мартон Альберт, доктор одного венгерского университета, приехал на пару дней в нашу глушь, чтобы научить русских студентов охранять матушку-природу. А он утопист, этот Альберт, да еще и романтик. Поехать из благоухающей задницы Европы в Россию, да еще и в середине марта, когда все говно в нашей стране в прямом смысле выплывает наружу, — это надо умудриться. Как они вообще заманивают иностранцев читать публичные лекции в нашем захудалом институте? Термины выписаны, презентация закрыта, до начала лекции двадцать минут, а наш гость из-за рубежа, между тем, все еще не появился. Уверен, его донимают бабищи с юридического факультета. Он же все-таки о природоохранном законодательстве приехал рассказывать. А как же нашим юристам не выпендриться смесью английского с нижегородским при такой великолепной возможности. «Коля, ты не волнуешься?» — заведующая кафедрой кладет ладонь мне на плечо. Она нормальная тетка, одна из немногих, кого я безболезненно переношу. Я был ее лучшим студентом, поэтому относится она ко мне по-матерински, переживает и помогает, чем может. «Нет, не волнуюсь, — говорю я с фальшивой улыбкой. – Хотя надо чаю, пожалуй, попить» Отхожу к подоконнику, где стоит чайник, замызганные кружки, и развалено печенье. Одна из цыпочек преподавательниц втягивает меня в бессмысленный разговор о том, как сложно работать устным переводчиком да еще и после четырех пар. Да что ты? Спасибо, что напомнила. Улыбаюсь ей, прихлебывая чай. До начала лекции семь минут. Венгерский доктор все еще не появился. А вдруг он такой дряхлый, что путь с третьего этажа на первый займет двадцать минут? Им бы надо это учесть. В этот момент дверь кафедры в очередной раз открывается, и все наши, как мухи на варенье, слетаются к ней, наперебой рассыпаясь в восторгах. Похоже, это мой клиент. Отставляю пустую кружку на подоконник, подхожу к своему столу, снимаю со спинки стула пиджак. Гребаная жара. Накидываю пиджак и спешу к выходу. Надо пробраться через куриц и увести селебрити туда, где можно дышать. «А вот и ваш переводчик, господин Альберт!» — восклицает одна из преподавательниц, и все, точно по команде, расступаются, пропихивая меня вперед, так что я чуть носом не влепляюсь в венгра. Я слышу приветливое «Hello!», вижу дорогие часы, жму протянутую ладонь и, подняв, наконец, на господина глаза, слегка зависаю. С открытой улыбкой на меня смотрит мальчик. На вид он едва ли старше меня. Гладкие юношеские щеки, широко поставленные светло-карие глаза, тонкий курносый нос и маленький улыбающийся во все 32 рот. Да вы издеваетесь, что ли? Какой из него доктор? В суматохе оглядываюсь по сторонам, но никто не замечает подвоха. О’кей, мое дело нехитрое. Лишь бы говорил понятно. Галдящая толпа выносит нас в пустой коридор, и я вздыхаю с облегчением. Как же хорошо наконец вырваться из этого террариума. Мальчик, кажется, замечает мои телодвижения, переводит на меня взгляд и снова улыбается, но уже немного смущенно. Вот это создание с мягкой светло-каштановой шевелюрой и румянцем на щеках будет читать лекцию обо всей той жести, что я видел в презентации? Да не смешите меня. В этот момент понимаю, что оставил на кафедре бумажку с терминами. Очень хорошо. Король, то есть мальчик, его десница, то есть я, и наша многочисленная свита уже спускаемся по массивной мраморной лестнице, вдоль которой расставлены часовые, они же девочки-волонтеры в футболках с эмблемой университета, когда он вдруг спрашивает плюшевым голоском: «Вы получили мою презентацию?», демонстрируя прекрасное придыхание в слове presentation. «Да, конечно, — отвечаю я, — большое спасибо». «Она достаточно понятна для студентов?». «Вполне», — говорю я. Лучше мальчику не знать, что все студенты на лекции – это принудительно посаженные юристы и лингвисты и клали они толстый и длинный на его природоохранительный закон. На мальчике модный приталенный костюм и красный галстук. А он, оказывается, кокетка. Надо бы обсудить перевод, пока мы не зашли в аудиторию, но едва я думаю об этом, как он озвучивает с европейской вежливостью: «Я буду делать паузы после одного-двух предложений, чтобы вам было удобно». С таким произношением делай что хочешь, золотце. Я даже англичан порой понимаю хуже, чем этого венгра. «Да, спасибо», — говорю я. Он снова поворачивает ко мне головку, сдержанно улыбается, и в этот момент я замечаю искорки, на миг блеснувшие в его круглых карих глазах. Я даже останавливаюсь, позволяя цыпочкам с кафедры обогнать меня. И что это значит? Если не то, что мне все почудилось. Быстро отгоняю посторонние мысли и захожу вслед за делегацией преподавателей в красивую поточную аудиторию. О господи, почему везде эта гребаная духота?! Аудитория маленькая, народу собралось человек сто, сидят по пятеро-шестеро за одной партой. У нас есть нормальные большие классы, но только этот отремонтирован так, что не стыдно показать видеозапись, которую делают на каждой публичной лекции для группы в соцсети. Как будто кто-то еще и пересматривает это говно. Прохожу перед доской, занавешенной экраном, где уже маячит титульный слайд презентации мальчика, и встаю чуть поодаль от нашего симпатичного лектора. В идеале я должен быть его говорящей тенью, такие порядки у устных переводчиков. Но мне выдают такой же, как у мальчика, микрофон, перед нами полная аудитория юных равнодушных онанистов, и я позволяю себе слегка выйти вперед, чтобы оказаться с мальчиком на одном уровне, и даже снять пиджак. Сначала наладьте кондиционеры, а потом устанавливайте дресс-код. Привлеченный моим движением, мальчик отвлекается от ноутбука, оборачивается и, заметив в моей руке пиджак, жестом позволяет повесить его на спинку единственного стула. Он такой крутой, что не сядет. Я расправляю пиджак под неотступным наблюдением. Если честно, это начинает напрягать. Слегка замедляюсь, неторопливо вздергиваю пиджак, смотрю на мальчика. Он спокойно смотрит на меня в ответ. Опускаю руки, продолжая смотреть на мальчика, и медленно накидываю плечи пиджака на спинку стула. Мальчик чуть склоняет голову, улыбается уголками губ и снова отворачивается к ноутбуку. Нет, мне все-таки кажется. Наконец все готово, и говорня сотни ртов перекрывается усиленным с помощью микрофона голосом деканши нашего гуманитарного мать его факультета. Мальчик стоит рядом со мной, и я вполголоса перевожу ему синхронно лабуду про то, как мы рады видеть всех на публичной лекции, как здорово, что эти мероприятия вызывают такой ажиотаж, и как прекрасно, что сегодня с нами выдающийся венгерский специалист, доктор юридических наук Мартон Альберт. Господин PhD радушно улыбается и кивает, глядя на деканшу и фиктивно внимательную аудиторию. Когда деканша объявляет Николая Сергеева, которого знает каждый второй студент, как переводчика господина Альберта и я вынужден передать это ему по-английски, он бросает на меня взгляд украдкой и едва слышно говорит: «Nice to meet you». Лучше бы он сказал что-нибудь типа I don’t care и забыл о моем существовании. Мне нужна полная мобилизация, чтобы целый час переводить его лекцию, а потом еще и вопросы, а он играет со мной в игру, которую я, может быть, сам и придумал, кстати говоря. Соберись немедленно, дебил. В зале ректор. Вдруг бархатистый голосок начинает разливается по аудитории, как подсолнечное масло. И чем дальше, тем больше я чувствую себя Берлиозом. Все мозговые центры приходят в боевую готовность, я отключаюсь от внешнего мира и устремляю всего себя к одному только мальчику, его словам и слайдам. Он работает как часы: говорит одно длинное или два коротких предложения, останавливается и ждет моего перевода. Потом продолжает как ни в чем ни бывало. Я же плюхаюсь и так, и эдак. У переводчика слова иногда сами собой складываются в красивые правильные фразы, а бывают такие дни, когда не прет. Вот сегодня как раз такой день. Опускаю и добавляю нещадно. Хорошо, что английский у наших студентов так себе. Вот насчет редких взрослых, серьезные рожи среди молодежи, не уверен. Я бы еще и рубашку снял – что-то разнервничался. Так продолжается минут двадцать. Мальчик рассказывает о глобальных экологических проблемах, показывает графики и диаграммы, просвещает невежд о Киотском протоколе и плавно переходит к Европейскому природоохранному законодательству. Когда переводишь устно, сложно потом вспомнить, о чем именно шла речь. Короткая память работает на износ, а длинная затухает, чтобы дать ей ресурсы. В речи мальчика много умных слов и терминов, которые я перевожу, только вспомнив то, чего никогда не знал. Оставленный на кафедре листок выплывает из чертогов разума. Я понемногу прихожу в себя и начинаю работать так, как умею и должен. От общих понятий он переходит к конкретным директивам и законам, прописанным длинным списком у него на слайде. Начинает перечислять и будто случайно озвучивает список до самого конца, позиций эдак десять, и тут же бросает на меня мимолетный взгляд мол, извини-прости, но я вижу в овечьих глазах лукавый вызов. О’кей, думаю я, challenge accepted, и начинаю переводить. По отдельности мне все слова понятны, но устоявшиеся русские названия лежат на моем столе на кафедре, так что выкручиваюсь, как могу, стараясь вложить в голос максимальную уверенность и выкинуть всякие «эм» и «кхм», чтобы мальчик ничего не просек. Он на меня не смотрит, но я знаю, что слушает мою интонацию очень внимательно. Справляюсь со своей задачей, и мы переходим на следующий слайд. Здесь – типы отходов. И снова взгляд украдкой: смогу или нет. Смог. Едем дальше. Судебные процессы против стран-засранок. Объясняет что к чему и перечисляет страны, против которых возбуждали дела. Ни одной из них нет на слайде. Но я не только вспоминаю почти все, но и успеваю бросить: «Маленький ублюдок». Хорошо что не вслух. Он шагает к дальнему краю экрана, чтобы ткнуть указкой в какую-то цифру очередного графика, а мне хочется придушить его. Разворачивается, полный самодовольства, и медленно плывет обратно, насмешливо глядя мне в глаза, дразня меня своим красным галстуком. Говорит уже не два, а четыре предложения, мило обронив для аудитории, что нужно уложиться в отведенное время. Я чувствую, что мое внимание рассеивается, мелькают полумысли, что я в университете с восьми утра, а сейчас почти восемь вечера и здесь жарко, как в заднице, а он все говорит и говорит, его речь становится быстрее, он пичкает ее трехэтажным пассивом и условными предложениями, вклинивает свои юридические термины один за другим и все поглядывает на меня, ждет, когда я наконец сломаюсь. Вот уж хрен, этому черту в омуте я ни за что не уступлю. Собираю волю в кулак и продолжаю переводить. Я даже не понял, когда сказал «Благодарю за внимание», и очнулся только от аплодисментов. Все. Кончилось. Слава богу. Кажется, пот течет с меня градом, как с марафонца, но на деле я все так же стою, обняв микрофон, рядом с мальчиком, и только он при желании может почувствовать мою усталость. Кареглазый изверг. Тут деканша беспощадно добродушным тоном объявляет: «Пожалуйста, вопросы», и я готов застонать, видя десяток взметнувшихся рук. Привет, второй круг ада. Мальчик улыбнувшись кивает, и миленькая волонтерша в футболке подносит микрофон фригидной даме, которая начинает заливать про формы участия общественности в регулировании экологической ситуации. Когда вопрос озвучен, я поворачиваюсь к мальчику. Смотрим друг другу в глаза и пару секунд молчим. «Говори уже, придурок», — слышу внутренний голос. Мальчик сосредоточен на моем переводе, чуть кивая, что понимает, и я вижу, как по лицу его вдруг пробегает волнение. У меня появляется смутное чувство, что мы заняты никому не нужным притворством. В аудитории, тем временем, начинаются разговорчики, но я их почти не слышу. Все мое внимание поглощено мальчиком, мы как будто одни в мире. Он опускает ресницы, слегка размыкает маленькие губки, а затем медленно поднимает взгляд и, полоснув по мне, обращает к даме свой ответ. Он говорит долго, обстоятельно, на красивом правильном английском, не забывая про паузы после двух коротких или одного длинного, и я даже начинаю немного восхищаться и гордиться им, словно имею к нему какое-либо отношение. Мне хочется переводить его так же грамотно и красноречиво, но усталость берет свое и на выходе получается дребедень, за которую мне стыдно перед фригидной дамой. Затем слово берет какой-то смельчак из студентов, и опять мы с мальчиком, с Мартоном, смотрим друг другу в глаза, и он чуть склоняет головку, скользя взглядом по моему лицу, а я перевожу никому не нужную чушь. И он отвечает, оторвавшись от меня, про лоббирование крупным бизнесом законов о природе так складно, так подробно и разносторонне, что мне становится не по себе от глубины этих его знаний. Вдохновленные первопроходцем, студенты начинают сыпать маленькие простые вопросы один за другим, и я шепчу их Мартону, обводя взглядом его прямые брови, тонкий, чуть вздернутый нос, округлый подбородок, и он в ответ изучает мою шею, плечи, грудь и, поднимая взгляд, чуть задержав его на моих губах, вдруг начинает говорить про обязательность соблюдения всеми странами-участницами природоохранной директивы, независимо от уровня социально-экономического развития, и я тихо выдыхаю, чувствуя холодную опустошенность. Когда деканша с большим притворным сожалением объявляет, что время вопросов истекло, мне хочется разорвать ее на куски. Ее финальную речь я перевожу синхронно, и Мартон стоит так близко, что я почти шепчу ему на ухо. Я чувствую его тепло и слышу резкое, прерывистое дыхание. Мне хочется коснуться его руки, вот она, так близко, но перед нами сотня человек, и хоть все они слушают деканшу, рисковать нельзя. Я не делаю ничего и не говорю ни одного лишнего слова. Гремят аплодисменты, людская лавина катится к выходу, и Мартон, обернувшись ко мне с немым вопросом в грустных овечьих глазах, уже окружен десятком восторженных преподавателей. Ко мне подходят наши цыпочки, заведующая кафедрой горячо жмет мою руку и говорит спасибо, что не подвел перед ректором, а я хочу чувствовать рядом только его, этого венгра, моего Мартона, хочу прикоснуться к нему, хочу слушать, как он говорит о чем угодно, кроме экологии, хочу знать, как он смеется, как плачет, как закатывает со стоном глаза бессонной ночью. Я вижу, как бабищи с юридического факультета тащат его из аудитории, а затем и мои цыпы подхватывают меня под руки и ведут на кафедру иняза, совсем в другую сторону, и мне очень хочется вырваться, чтобы быть с ним, но я совершенно бессилен. На кафедре мы пьем шампанское и заедаем его тортом под громкий смех и поздравления. Я герой дня, меня все любят, и в шквале общего веселья меня понемногу отпускает, так что в конце концов я напрочь забываю про венгерского мальчика. Под конец я даже гогочу, шучу и наливаю громче и чаще остальных. В половину десятого вечера нас всех выгоняют по домам, точно сосунков из подъезда, и я, забрав из давно опустевшей аудитории свой пиджак, любезно прощаюсь с заведующей кафедрой, старпером и парой цыпочек и бреду ловить попутку. Слякотный мартовский вечер. Снег возле университета перемешался с грязью, и, топая сквозь это дерьмо, я постоянно вспоминаю знаменитую фразу: «Ты не пройдешь!», хотя тяга к знаниям сильнее и я каждый раз прохожу. На парковке снег расчистили, так что я решаю хватануть через нее. Город у нас маленький и после восьми вечера постепенно вымирает, поэтому одинокую фигурку я замечаю почти сразу. Это мой венгр. Он неловко кутается в большой вязаный шарф, стоя возле баклажанного цвета «девятки» с желтой табличкой на крыше. «Зачем надевать шарф перед тем, как сесть в машину?» — удивленно думаю я и сам собой беру левее, чтобы он меня не увидел. Здесь так тихо, что я слышу негромкое тарахтение «девятки» даже сквозь чавканье луж. Еще немного, и за моей спиной прихлопывает дверь. Я останавливаюсь. В груди не на шутку заныло. Это все? Я оборачиваюсь. «Девятка» все еще на парковке. Сердце во мне застучало вдруг, как барабан. Ноги несут меня обратно, все быстрее и быстрее, и чуть ли не на бегу я распахиваю заднюю дверь, падаю на сидение, хватаю Мартона и впиваюсь в его губы голодным, жадным поцелуем. Он столбенеет на секунду, а потом послушно обмякает в моих руках с долгожданным блаженством, и я могу овладеть им прямо здесь и он будет счастлив. Я глажу его мягкие каштановые волосы, сжимаю в ладонях его лицо, осыпая поцелуями, я слышу, как срывается его дыхание, он льнет ко мне, моля о ласке, и я готов подарить ему всю нежность мира, всю страсть, всего себя. Не знаю, что подумал водитель. В ту ночь я видел, как мой Мартон закатывает глаза, с тихим стоном выгибаясь на шелковой простыни, я водил кончиком пальца по его ладони, когда он, утомленный, лежал на моем плече, я говорил с ним обо всем на свете, я узнал, какой у него смех. Он был моим, и я был счастлив. И кстати, венгерский язык прекрасен. Это я как лингвист говорю.