Чудовищная книга о чудовищах

Проснувшись на следующее утро я, как ни странно, чувствовала себя совсем неплохо, как будто все внутри заняло свои полочки и стало предельно ясным. Конечно, моё положение было ужасным, но раз обыска не было, мне надо исправлять испорченные картины, а значит, у меня есть дело и всё остальное можно пока отложить. Поднявшись на чердак, я застала там измученную и уставшую Беллу, которой пришлось всю ночь стоять в неудобной позе, потому что закрашивая ей в спешке кисти, я совершенно не задумывалась о том, что она не сможет пошевелиться. Вполне понятно, почему она встретила меня криком. — Алиса, где ты была вчера? Что вообще происходит? Неужели тебя заставили ночевать в аврорате? Мне было безумно стыдно перед Лестрейндж. — Белла, прости я пришла вчера сама не своя, я всё исправлю, думаю, обыска не будет, — Я поспешно мешала краски и заново прорисовывала её кисти. — Хорошо, пусть так, но что всё-таки было? — Мне тяжело говорить об этом, правда. Я знаю, ничего уже не изменить, но, сказав это, мне придется пережить всё заново, — я больше не могла думать о своём приговоре, мне как никогда сейчас хотелось просто рисовать. К сожалению, Белла не была бы Беллой, если бы не вытянула из меня все подробности вчерашнего вечера, исключая разве что Барти и кофейник. — Значит, вернувшись, ты настолько погрязла в жалости к себе, что до нас дела уже не было? Беллатриса Лестрейндж, какая же ты всё-таки эгоистка, хотя, наверно, я тоже. — Я даже не помню, как добралась до постели, — последнее, что я помню, это то, как кухня поплыла у меня перед глазами. Через некоторое время кисти Беллы были восстановлены, и я засобиралась к Руди. Старший Лестрейндж, в отличие от своей жены, абсолютно спокойно переносил свою временную обездвиженность и лишь равнодушно поздоровался, когда я начала его восстанавливать. На портрете Барти его самого, как обычно, не оказалось, поэтому я просто подправила фон и ещё раз обрисовала яркую синюю дверь и звезды за окном. Оставалось найти самого Барти. На картине, которая висела на кухне, стоял вчерашний кофейник, в котором, кажется, не хватало осколков. Я нарисовала рядом ещё один, чтобы люди всё-таки могли пить из него кофе. Пока я это делала, в картину залетели братья Уизли и стали наперебой расспрашивать меня о вчерашнем. Я безумно устала всё это пересказывать: каждое слово отдавалось внутри, но стоически терпела, в очередной раз озвучивая новость о конце своей карьеры. Близнецы пытались поддержать меня какими-то шутками, но всё их веселье проходило куда-то мимо, а всю мою душу опять заполняло отчаянье. — Ребята, вы не видели Барти? Ему надо костюм доделать. — Он, кажется, в том пейзаже… — …с отвратительной погодой. — Зачем ты вообще его рисовала? Они постоянно договаривают друг за другом. Теперь я ещё больше понимаю Джорджа: ведь как жить, если даже некому закончить твою фразу? — Нужно же иногда разнообразие. Во всякой погоде есть смысл. — Ну и какой смысл в этой? — Промозглой, ветреной и просто отвратительной? — Когда тебе, холодно ты думаешь только о том, как согреться, все остальное отступает на второй план. Все тяжелые мысли, боль и страхи уступают место холоду. Потом, когда ты придёшь домой и закутаешься в плед, всё вернется, но сейчас есть только мурашки по телу и никаких проблем. Оставив близнецов обдумывать столь длинную и несвойственную мне фразу, я отправилась в самую северную и малообитаемую часть дома, где и висела та картина. Крауч сидел ко мне спиной, кутаясь в какой-то коричневатый плащ. Интересно откуда он у него? Возможно, стащил с одного из эскизов с одеждой, которые я рисовала в детстве и повесила где-то неподалеку, на случай если кому-то понадобится. — Барти, — было как-то неловко звать его. — Привет, мандрагора, – Барти пересел ко мне поближе, улыбка на его губах была привычно безумной, — знаешь, я только что узнал поразительную вещь, смотри. В руках Пожирателя блеснул осколок от кофейника, который он, кажется, с трудом удерживал. — Зачем он тебе? — Увидишь, только смотри внимательно, — Барти поднес осколок к руке и резко провел им вдоль вены. На его руке появилась рваная рана, которая тут же на глазах начала стягиваться, но Барти резал ещё и ещё, пока несколько капель крови все-таки не упало на рукав плаща. — Ты видишь? Это кровь, самая настоящая, — Барти поднес руку к лицу и лизнул пятно на плаще, — Она даже соленая! Скажи, ты рисовала мне кровь? Я не понимала, что он делает и чего добивается: всё это мне казалось невозможным и немного жутким. — Нет, я не рисовала. — Вот именно, ты о ней даже не задумывалась, не отрицай, — Крауч слизнул каплю крови с губы, и на его лице отразилось торжество. – Знаешь, что это значит? Я живой, действительно живой. Я самый настоящий Барти Крауч, и я навеки заперт в этой тюрьме. На последних словах его голос сник. Барти сидел, опершись на угол картины, и, тяжело дыша, снова принялся кромсать свою руку, абсолютно бездумно раздирая кожу осколком. — Она зарастает, — я не знала, что говорить, и поэтому говорила о том, что видела. — А ты хочешь, чтобы не зарастала? Чтобы я истек кровью? — Барти глядел прямо перед собой и усмехался. — Я хочу подправить твой костюм. Барти выбросил осколок, который тут же полетел в сторону кухни, встал и пошел к своему портрету. В маленькой гостиной он остановился, скинул плащ и выжидающе посмотрел на меня. — Давай, рисуй. Делаешь что угодно, лишь бы не думать, да? — О чем не думать? — Не притворяйся, ты же знаешь, про что я. Ты ведь боишься думать о том, что твоя жизнь больше не будет такой простой и уютной. — Может и так, – я не знала, что ему ответить и стала ещё старательнее прорисовывать полоски на его костюме. Всё случившееся мне казалось таким странным и невероятным, хотя, возможно, всё дело было в красках, или в чем-то ещё. Мне покоя не давал другой вопрос, и где-то в глубине он меня даже забавлял, ведь для художников это с детства было аксиомой. — Ты сомневался? – я не смогла удержаться от улыбки. Барти непонимающе приподнял брови. Не такой уж ты и проницательный. — В чем? — В том, что ты жив Барти. Ты думал, что с тобой тогда, если не жизнь? — Что угодно. Я мог быть призраком, или лишь частью души, заключенной в предмете. Иногда мне казалось, что я лишь твоя выдумка, которой дали иллюзию собственной воли. — Я не придумала тебя, никто так не рисует. Обычно образы берут из воспоминаний, так что я рисовала тебя практически с натуры. Барти задумался, а его лицо в этот момент совсем не было безумным или неприятным, даже наоборот, мне показалось оно довольно симпатичным и совсем молодым. — Что за воспоминание? Кому оно принадлежало? — Гарри Поттеру. Лицо Пожирателя исказила гримаса ярости и боли, он ударил кулаком в картину прямо перед моим лицом, развернулся и вышел за рамку, так и оставшись с недорисованной штаниной. Барти можно было легко понять, ведь именно Гарри Поттер частично был причиной его смерти. Точнее, не совсем смерти, а того неописуемого ужаса, которым кончается жизнь при встрече с дементором. Но при всем этом, мне было сложно понять, почему Барти Крауч отреагировал на мои слова гораздо острее, чем даже на новость о смерти Темного Лорда. Я сидела перед пустой картиной, пила принесенный Гринни коньяк и впервые, наверное, за последние дни спокойно размышляла. Мои мысли, как ни странно, абсолютно не касались аврората, лишения лицензии и прочих ужасов. Я вспомнила, как путешествовала с Гарри по Омуту Памяти, лицо Барти Крауча предстало перед глазами как наяву. Этот человек был пойман в ловушку и окружен врагами, но на его лице отражался триумф. Крауч чувствовал себя победителем в свой последний день. Многие ли из его соратников могут похвастаться тем же? Возможно лишь Белла, она погибла в бою, и поначалу была уверена, что её портрет пишут по приказу Волдеморта. Руди и Рабастану, которого, кстати, пора рисовать, повезло гораздо меньше. Они погибли в бегах, спустя много лет, проигравшими, вынесли все возможные лишения, бедность и голод. Барти Краучу повезло. Каким-то безумным мне казался собственный вывод, но при этом я была уверена в его правильности. Мне захотелось немедленно найти Барти и рассказать ему о своих мыслях, взглянуть на его реакцию. Я отбросила это желание, потому что новость о том, что его портрет писали с воспоминаний Гарри Поттера, кажется, вернула его в настроение «Сожги меня немедленно». Хотя, как я могла судить о человеке, которого совсем не знала, которому абсолютно не верила, но которого, как ни странно, всё лучше понимала? Сделав последний глоток из бокала, я взяла краски и поднялась на чердак, на ходу продумывая композицию последнего портрета. Рабастан Лестрейндж в воспоминаниях Гарри был молодым мужчиной, абсолютно непохожим на брата. Его лицо было красивым и немного хрупким. Тонкие пальцы делали его похожим скорее на скрипача, чем на Пожирателя Смерти. Значит, на заднем плане обязательно будет скрипка. И неважно, играл на ней брат Руди или нет. Шло время, и на холсте наметками появлялась комната с изящным журнальным столиком, небольшой скрипкой на нем, уютным креслом и подставкой для ног, которая, как мне казалось, будет здесь уместной. Я полностью погрузилась в работу, спала и ела на чердаке, совершенно не отвлекаясь на что-либо. Тщательно прорисовав смычок, зажатый в тонких пальцах Рабастана, я принялась за его лицо, уже готовая к абсолютно любой реакции: от крика Барти и до безразличия Руди. Стоило мне дорисовать глаза младшего Лестрейнджа, как он сначала удивленно уставился на меня, а потом, видимо поняв, в чем дело, равнодушным взглядом окинул чердак. Когда рот был завершен, Рабастан тут же заговорил. — Добрый… прости, я не знаю, какое сейчас время суток, — он вежливо улыбнулся. — Если честно, я тоже, так что просто привет. Я Алиса. — Рабастан Лестрейндж, для девушек можно просто Басти, — неужели мне достался ещё один Блэк? — Что это за штука у меня в руке? — Это смычок. А там лежит скрипка. Мне кажется, тебе пошло бы быть музыкантом. — Раз, кажется, значит и правда пошло бы, но этот смычок я, с твоего позволения, положу, потому что к музыке с детства равнодушен. — Клади, конечно, это был просто мой маленький каприз, не больше, — Рабастан Лестрейндж мне определенно нравился: странно, что Белла просила рисовать его последним. — Ненадолго я брата пережил, выходит. Что же, наверно это и к лучшему, — в его голосе проскочила грусть, но лишь на миг, — значит, родственники ещё помнят нас, раз заказали портреты. Ведь Руди ты тоже рисуешь? — Я уже давно нарисовала твоего брата, но, боюсь, ты расстроишься: заказали вас не семьи, а Министерство Магии. Каждый, кто открывал глаза под моей кистью, на что надеялся: кто-то ждал скорой встречи с родными, кто-то возвращения на любимую работу, а кому-то не терпелось поучать всех мимо проходящих. Белла хотела жить в почете и уважении как победитель в великой битве, Руди хотел увидеть Беллу живой, а Барти — выбраться из нутра дементора и обрести покой. Басти Лестрейндж хотел к семье и брату, но ни его надежде, ни надеждам остальных Пожирателей сбыться было не суждено. — Что же, они соскучились по нам настолько, что хотят повесить наши портреты в кабинете министра? – Рабастан все ещё улыбался, явно не понимая, насколько всё хуже обстоит. — Нет, ваши портреты уменьшат и поместят в специальную книгу, в которой вы и будете находиться вечно. — Не нужна мне никакая книга, я уйду в другой свой портрет при первой же возможности. — Портреты Пожирателей вне закона, тебе будет некуда уйти. Мне жаль. Кажется, Басти наконец-то всё понял. На лице промелькнул испуг, но он быстро взял себя в руки. — И кто же мои будущие сокамерники, кроме Рудольфа, естественно? — Белла и Барти Крауч, про остальных не знаю. Я рисую только вас, хотя, может быть, с вами будет какой-то егерь. — До егерей мне определенно дела нет, а Белла — это довольно забавно. Ты не представляешь, как весело доводить эту фурию, женушку моего братца, — кажется, я знаю двух рыжих парней, с которыми Басти обязательно подружится, несмотря на старые разногласия, — а вот малыша Барти жаль, он-то уж точно все свои сроки отбыл. — Как же, его ведь отец выкрал из Азкабана. — Да, но не забывай, что после этого с десяток лет держал под Империусом. Периодически пытая в воспитательных целях. — Откуда ты знаешь? Этого не может быть, Крауч-старший был главой отдела правопорядка, он не мог пытать собственного сына. — Прости, Алиса, но ты поразительно наивна, это даже очаровывает, — на этом месте Барти назвал бы меня полной дурой и бездумным овощем. Когда речь зашла о Крауче, я ощутила прилив безумного любопытства. — Барти был одиноким и скрытым, но иногда ему необходимо было выговориться, а моё воспитание привило мне умение слушать. Я могу рассказать тебе все, что хочешь, раз именно от тебя зависит, как я буду выглядеть на картине, — Рабастан галантно улыбнулся, и, дождавшись моего кивка, продолжил рассказ. — Отец Барти мог все, что он хотел. И если Крауч-младший и не был до тюрьмы абсолютным психом, выйдя из дома через тринадцать лет он им стал. Мы были дружны с ним ещё в Хогвартсе, хотя я был старше его и учился на другом факультете, — Басти улыбнулся, видимо, вспоминая эпизоды из детства. — Нас свела тяга к Астрономии: желающих изучать её на старших курсах было мало, и поэтому нас объединили. Барти всегда и во всем старался быть безупречным: не лучшим, а именно безупречным. Он идеально делал все задания и заполнял звездные карты, как и я, впрочем, но стоило ему взглянуть в телескоп, Барти тут же превращался в мечтателя. На пятом курсе он хотел заняться наукой и построить аппарат, способный лететь к звездам, даже рассказывал мне какую-то чушь про подобную штуку у магглов. Пока длился монолог Басти, у меня перед глазами мелькали картинки маленького Барти. Я представляла его на Астрономической башне с телескопом и со счастливой улыбкой на губах. — Только не судьба ему было построить свою звездную метлу, потому что отец видел Барти в политике и не оставил ему никакого выбора, заставив на седьмом курсе отказаться от Астрономии, считая, что она отвлекает внимание. — Поэтому он и стал Пожирателем? — спросила я, когда Басти перевел дух. — Может быть, хотя и не думаю. Барти сильно зависел от мнения отца и редко осмеливался его ослушаться. За его последний год учебы в Хогвартсе, о котором я знаю лишь из писем, случилось слишком многое. Я узнал, что методы воспитания в их семье не сильно отличались от семьи ещё одного моего друга Рега Блэка. Чья мама накладывала Круциатус на него и его братца за малейшую провинность, — А ведь братец — это Сириус; кто знает, каких сил ему стоило всегда быть веселым и бесшабашным, зная, что на каникулах его ждёт такое воспитание. — Отец для Барти был олицетворением закона, правильности. И когда мой друг понял, насколько ужасна его собственная жизнь, он решился обратиться к чему-то противоположенному, надеясь, что и отношение к нему будет другим. — А ваш Лорд и рад стараться, да? Сделал вид, что ценит Барти, любит, а сам использовал в своих целях. Это низко. Рабастан недобро ухмыльнулся. — А ты Гриффиндорка, да? Защищаешь всех подряд? Как давно я не слышала этот вопрос. — Я с Хаффлпаффа. — Ты, видимо, с Барти знакома уже, раз так интересуешься им, защищаешь. Только чем он мог тебе понравиться? Я был в тюрьме, когда его поцеловал дементор и мало знаю о нем после Азкабана. Но, по словам Лорда и Хвоста, его разум был искорежен. Сначала Барти был предан Лорду и ненавидел своего отца. После заточения в собственном доме, я думаю, Лорд отошел на второй план и хотя, он выполнил своё задание и помог ему возродиться, действиями Барти двигала лишь месть, которая выдохлась с убийством Крауча-старшего. — Как ты можешь судить о том, чего даже не видел? — Я не дурак, красавица, и очень хорошо знаю своего друга. В школьные годы, да и после них, я был единственным, кому Барти Крауч доверял все то, чего не говорил даже Повелителю. Будет интересно встретить его вновь на страницах этой твоей книги. — Незачем ждать, можешь походить по картинам в доме и поискать, заодно встретишь остальных Пожирателей и членов Ордена Феникса. — А у тебя тут весело, — Басти встал с кресла, засунул руки в карманы мантии и ухмыльнулся, — сколько мы ещё здесь пробудем? — До конца декабря. — А сейчас что? — Не знаю, может конец октября или уже ноябрь, — календарь я так и не нашла, а может быть, его и вовсе нет. — Ну, тогда я пойду прогуляюсь. И, знаешь, забудь все, что я говорил про Барти, не вешай никаких ярлыков, ведь ему пришлось гораздо хуже, чем всем нам. Я отложила кисти, и младший Лестрейндж покинул картину. Фон я решила дописать попозже. А сейчас сказалась усталость, и я прилегла на матрас, накрывшись каким-то не первой свежести пледом. В голове формировался свой образ Барти Крауча: он был похож и на парня, который кричал на меня с картины, а потом смеялся над разбитым кофейником, и на талантливого подростка, которому просто не хватало любви и на сумасшедшего отцеубийцу, погибшего победителем. И при этом Барти в моей голове был совершенно другим, тем, кому удалось сделать звездную метлу, мечтателем и путешественником, открывавшим новые миры. Жаль, что это было лишь в голове. Мне безумно хотелось найти его и сказать хоть что-нибудь. Пусть он будет кричать, ухмыляться и называть меня мандрагорой. Наверно, стоило встать и сделать это. Но мне было лень, и я просто уснула.