Рассвет в степи

Перед ней колосило поле шуршащей травы: ветер носился по ней, колебля и взвивая в воздух легкий запах лаванды, сена и земли. Она любила этот запах — он был с ней всегда, он был её частью, он был ею. Шелест, глухой шум, прохладные потоки воздуха, текущие по телу, будто вода. Жужжание насекомых и птичьи переливы. Бледно-голубоватое небо, покрытое все ещё темными в ночи облаками. Призрачные останки звезд, гаснущая туманность. И, распыляясь по бескрайним просторам, светлые нити — текут, слепят, ещё не грея, но уже заливая все ароматным светом. Степь. Степь да далекие силуэты пробуждающихся ото сна ферм. Рассвет. Эйла любит это время. Оно дикое, как и ночь — мало кого можно повстречать сейчас, разгуливающего или работающего. Не увидишь ты тут ни неловких охотников, озабоченно набивающих перья к стрелам, ни молоденьких веснушчатых девиц, собирающих в плетеные корзины ароматные полевые цветы. Даже крестьян на горизонте не видать: нескоро еще яркий солнечный луч коснется вспаханной грядки. Тут пусто, тут спокойно — и нет времени умиротвореннее и краше. Только степь с восходящим над миром солнцем. И ты — маленькая фигурка среди моря травы. Камни, иголки с ветки приятно колят босые ступни. Потом, конечно, придется сидеть и досадливо выковыривать занозы, но это ничто в сравнении с землёй, прохладно проминающейся под ногами. Кроме того, так куда тише. Собственными шагами всегда можно управлять, — а что поделаешь с вечно позвякивающей сталью? Не будет Охотнице лучше брони, чем собственная кожа. Не будет лучше защиты, чем выработанные годами ловкость да чуткость. В кустах послышался шорох, и кто угодно спутал бы его с травой — но не Эйла. Охотница рывком осела в траву, и та защекотала её, принимая в свои объятия. Из-за лопаток проскользил в руки лук, и губы нордки исказила кривая усмешка: порой ей очень не хватает этих родных узоров, стертых временем, этой тяжести и рельефа в ладони. Пальцы привычно опустили на тетиву стрелу, в лицо ударил прохладный ветер, прохладными струями протёк по телу. Эйла зажмурилась, устремив всё естество к кустам: там, среди веток, что-то встрепенулось, и пальцы отпустили стрелу, точно направленную. Животное с хрустом опало. Охотница подошла и вытащила за крыло куропатку: та безжизненно обвисла, прощальной тенью накрыв белёсую скорлупу яиц. Нордка поморщилась: вышло нехорошо. Она убила мать. Недолго думая, она вынула из-за пояса холщовый мешочек и бросила яйца туда: все равно без родителя они были обречены, а так будет что пожарить над костром за Йоррваскром. Тенистая трава начинала медленно золотиться: сначала только кончики, только едва согревающий свет, чьё тепло мгновенно уносит порыв ветерка. Заливы птиц стали громче, и в воздухе запорхали первые бабочки. Под пяткой хрустнула ветка, Эйла поморщилась, чуть не уронив куропатку. Где-то вдалеке показался островок деревьев, блеснула средь травы водная гладь, и Охотница поняла, что дошла до них: озёра маняще журчали впереди, на фоне белеющего неба вился пар, виднелись плескающие источники. Когда нордка дошла до них, солнце уже выливало своё золото на мир, и его лучи ярко блестели в зеленоватой воде; дохнуло легким жаром, едва послышался запах соли и сосновой коры. Деревья бросали свои тени на песчаник, и Эйла в который раз почувствовала, что это место приветствует её, как принимает в свой дом мать блудное дитя. Охотница опустилась мешки наземь, расслебленно зажмурилась, пальцы её забегали по заклепкам, отстегивая теперь не нужное. Кираса опала под ноги, открывая обнаженное тело ласковым солнечным лучам, ветру и теплу, что шло снизу, от шумящего источника. Женщина чувствовала, как проваливается в этот мир звуков, чувств, запахов и их пьянящих вкусов — надо только закрыть глаза, забыть про все, и ты уже становишься его частью. Иголки под ногами прошуршали, Эйла удержала равновесие, чувствуя, как закрытые веки легко обжег рассвет. По коже побежали мурашки, когда нога по щиколотку погрузилась в теплую журчащую воду; Охотница прошла вперед, углубляясь, и вскоре колеблющееся тепло приняло нордку по бедра. Та подалась вперёд и поплыла, чувствуя, как потоки воды начинают обтекать тело — ни дать ни взять ветер, только густой. Нордка нырнула, и эхо птичьего залива заглохло; теперь женщине показалось, что она вернулась в материнское лоно. Только Эйла не помнила своей матери. Дос дал ей Кодлак, воспитал Скьор, а заботой одарила природа. Вынырнула Охотница лишь тогда, когда легкие впервые обожгло. Глаза защипало, и пришлось их открыть: магия, царившая вокруг, тут же улетучилась, и мир стал резким, ярким, пьянящим. Небо в вышине голубело, верхушки сосен упирались в него, а по искрящейся водной глади разливались золотые лучи, слепя и без того отвыкшие глаза. Птицы с криками пролетели, бросая на мокрые камни быстрые тени. Эйла погребла к берегу и вскоре вышла из воды по пояс, поёжившись. Встретилась с насмешливым взглядом и с досадой поняла, что лук слишком далеко. А именно — в руках у Рорнара. Норд задумчиво вертел его в руках, пристально разглядывая обнаженную Охотницу, и глаза его, голубые на фоне неба, смеялись. В отличие от нордки, он был одет, и она ощутила невольное раздражение. — Лук верни. — Вот как? — теперь смеялись не только глаза, теперь смеялся и сам мужчина. — Выходит — ни вопросов, ни расспросов? Следил ли я за тобой, и как давно? — Я что, похожа на дуру набитую? — Веселый взгляд скользил по ключицам, грудям, мускулистому животу и спускался ниже, где Эйлу все ещё закрывала вода. Прозрачная, правда. Нордка будто бы ощущала его взгляд не хуже, чем то было бы прикосновение. — Знаешь, на кого ты похожа? — Рорнар смешливо сощурился — видно, солнце все же слепило ему глаза. — Ты похожа на рысь. На зубастую, красивую, полосатую, сильную... — Ещё слово, — прошипела нордка, — и ты станешь похожим на труп. — Заманчиво. Он никогда не нравился ей, этот Рорнар. С самого начала. Только он пришёл в Йоррваскр, как сразу начал выбешивать Охотницу, то будто бы намеренно, то совершенно нечаянно. Что бы он ни делал — тренировался, щеголяя мускулами на солнце, варил похлёбку, дрался, смеялся, говорил, молчал — все раздражало. И чего это только Кодлак его принял? Впрочем, не ей судить старика. Эйла уверенно вышла из воды, готовая к любым взглядам, но, как ни странно, норд тотчас перевел свой ей на лицо. Он выглядел до нелепого безобидно — одетый в простую рубаху со штанами и сжимающий в руке смертоносное оружие. Впрочем, немногие ценят её лук, в немногих руках он способен убивать. Рорнар неплохо махает топором, но лук её он познает лишь тогда, когда Охотница засадит ему стрелу промеж глаз. Нордка вступила на твердую почву, спину ей обдал ветер, кожа покрылась мурашками. Не будь тут Рорнара, женщина бы села на теплую траву начала бы греться на солнце. — Отдай лук, — коротко приказала она. — С чего бы? — присвистнул норд. Он отдернул руку в сторону, стоило Эйле к ней потянуться, и женщина чуть не упала, трижды прокляв себя. — Отдай, говорю. — Луны нет, так что не познать мне остроты твоих когтей и стали твоих зубов. И чего же мне бояться? — Мужчина хитровато усмехнулся. — Твоих сисек? Так давай... Зашипев, Охотница бросилась на него, выбросив руку за оружием, но Рорнар молниеносно отвел свою, обхватив нордку за талию и прижав к себе. — Ах ты... Эйла ударила бы его промеж ног. Но это было бы нечестным ударом. И все же было... так тепло. Охотница зарычала, постаравшись вывернуться, но норд только сильнее прижал её к себе и рассмеялся. — Что с тобой, Эйла? Женщина ударила бы свободной рукой, но та, кажется, повисла весьма неудобно. — Где твоя сила? Я сам видел, как ты завалила саблезубого тигра врукопашную! Она расслабилась, обманывая, но тут же рывком дернулась вбок, наконец ухватив свой лук; подняла взгляд и вздрогнула, уставившись прямо мужчине в глаза. Они были голубыми, как небо. А он был теплым. И все в нём смеялось, как степь под легким порывом ветра. Что-то было неверным, неправильным; злоба бушевала в груди, но была ли то злоба? Почему рука её расслабляется, отпуская оружие, почему лук падает наземь, глухо хрустнув травой? И почему ладони сцепляются, пропуская утренний ветер и солнечные лучи? Наверное, потому, что глаза его так похожи на небо.