Замена

      У него действительно чертовски холодные пальцы: одного мимолётного касания — даже взглядом — достаточно, чтобы под кожу десятками льдин-иголок вонзился колючий мороз. Ладони скользят всё ниже, оглаживая поджатый в напряжении живот, сердце стремится за ними, и на доли мгновений Рику упускает из виду, что не дышит. Он уже успел позабыть, когда последний раз дрожал от наслаждения в этих руках. Кажется, успела пройти неделя — словно целая вечность. Такеру чертовски устал с дороги, он измотан, голоден — и больше не в силах ждать. Обычно весь такой рациональный и до зубной боли правильный, забыл даже запереть за собой дверь. Он истосковался так сильно, что прямо после соревнований рванул в аэропорт, минуя гостиницу — просто безумие. Рику не скучал без него — совсем. Быть может, только самую малость.       Настойчиво грубые руки вытягивают заправленную в шорты футболку, и Рику уже почти скулит от этих дразнящих мазков-прикосновений, впиваясь дрожащими пальцами в напряжённые плечи. Этого недостаточно, этого чертовски мало, ему необходимо ощутить нечто большее. Даже не то, что он нужен Фудживаре больше воздуха — тот всегда был поехавшим собственником. Сладкая перемена его снисходительно направленного на него взгляда в нечто одержимо-восторженное, мощный взрыв в голове от одного щелчка пальцами — вот чего он действительно жаждал.       Рику продал бы душу, чтобы брат хотя бы однажды взглянул на него так.       Надо быть слепым, чтобы не заметить, как сильно они похожи. Может, человеку постороннему это сходство не так сильно бросалось в глаза, но для Рику оно было очевидным. Скорее не внешнее, а другое, скрытое гораздо глубже: в приоритетах, отношении, привычках. Что Томое, что Такеру всегда смотрели только вперёд, так упорно, почти отчаянно двигались к намеченной цели, не размениваясь по мелочам и не растрачивая эмоции. Зёрна были отделены от плевел с поражающей дотошностью. У них была всего одна страсть, и они жили ей, не замечая ничего остального. У Рику изначально не было шансов.       И всё же ему удалось невозможное: для Фудживары он стал равносильной зависимостью, и теперь шёл действительно рядом с ним, а не плёлся позади, скрываясь в тени. Так что мешало нии-сану хотя бы однажды просто остановиться и повернуться к нему? Большего он не смел бы желать, о большем он не смел даже думать. А мысли — недозволенные и пугающие своей природой — всё продолжали слетаться к нему, как осы на мёд, не оставляли в покое ни на секунду, роились и жалили, жалили с новой силой, множа опасную опухоль. Так жгуче, остро и больно.       Рику уже давно признался себе, что Такеру — всего лишь замена. Он до одури боится открыть глаза и (не) увидеть в лице напротив отголоски знакомых черт. Сильные пальцы хватают за острый подбородок и настойчиво, почти грубо поворачивают к себе. На мгновение скулы прошивает ознобом и болью, которые тают в горячем осевшем дыхании.       — Смотри, смотри только на меня. Не смей закрывать глаза.       Рику несогласно фыркает, откидывает голову назад и дышит часто-часто, жадно втягивая воздух сквозь стиснутые зубы. Жмурится всё крепче и уже не скрывая собственного раздражения изо всех сил бьётся затылком о стену. Выбить из головы все эти назойливые, не иначе как страшные мысли, жрущие мозг словно черви, размозжить вдребезги, размазать череп по этой проклятой стенке и уже никогда ни о чём не думать и даже не сметь вспоминать. В мрачном коридоре холодно-голубые глаза Фудживары кажутся почти такими же тёмными, как у его брата... И от этой мысли тело облизывает таким нестерпимым жаром, что от желания ломит кости.       ... Интересно, его обычно непроницаемое лицо смотрелось бы так же, искажённое похотью? А если бы причиной этому послужил он, Рику? Он хотя бы раз представлял, как они вместе удовлетворяют свои грязные желания? Лихорадящий пульс так и долбит в виски, безжалостно отбивая ритм: Томое, Томое, Томое, Томое...       — Т... Такеру, возьми меня, — язык с трудом отлипает от нёба, а он словно под кайфом. Голова гудит, словно колокол, перед глазами всё плывёт, а ноги подгибаются и дрожат, как у течной сучки — от диссонанса собственных слов и мыслей к горлу подкатывает ком желчи и его едва не тошнит на пол.       «Ты просто омерзителен. Больной ублюдок», — насмешливо-сладко тянет сознание.       — Ты прекрасен, — словно возражая, ласково шепчет на ухо хриплый голос, и от этого на глаза набегают слёзы. Ему действительно важно услышать сейчас, что он нужен ещё хоть кому-то. Даже если от него самого не осталось ничего, кроме жалкой тени.       Такеру кажется непроницательным и резким, но малейшие колебания настроения Рику он чувствует особо остро. Неловко смахнутые при очередном поцелуе, спадают с глухим стуком очки, и, кажется, под ногами раздаётся их раздражающий хруст. Брюнет всегда целует так: размеренно, осторожно, будто с величайшей дотошностью выполняет сложнейшую инструкцию по эксплуатации, боясь упустить из виду хотя бы одну деталь. И факт того, что при этом на тебя так пристально смотрят, смущает лишь первое время: Рику знает точно, что парень просто наблюдает за его реакцией. Что же, у всех свои причуды, и если это не мешает им получать удовольствие, то в этом нет ничего претящего. Иначе...

... всегда ведь можно закрыть глаза и представить другое лицо.

      Его поворачивают, прижимая грудью к стене, и Рику едва сдерживается, чтобы не зарычать в голос. Ему совсем не больно — самую малость неприятно, но от этого острого дискомфорта невольно приходится морщиться и прятать пылающее лицо за предплечьем. Гибкое тело напряжено и податливо как струна, и Такеру определённо знает, как нужно с ним обращаться. И его взгляд — затяжной, заискивающий — нестираемым оттиском отпечатывается где-то глубоко под кожей и жжётся клеймом. Если бы только можно было вместе с болью вытравить и преследующие его посторонние мысли...       И их вышибает резким ударом от ощущения влажного языка, скользящего по линии позвоночника. Одновременно горячо, скользко и холодно, а поперёк горла комом застревает очередной стон. Мозолистые ладони собственнически сжимают бока, ощупывая рёбра, дразня затвердевшие соски и опускаясь ниже, проникает под резинку наполовину стянутых боксеров. Наверное, его движения были бы немного мягче и осторожнее... да, именно так, идеально. Умелые пальцы кольцом обхватывают возбуждённый член, и вместе с этим виски зажимают в раскалённый обруч — в голове не остаётся ни мысли. Звенит ослабленная пряжка ремня, с мягким шорохом опадает ткань, а свободная рука, в последний раз лаская влажную от смазки головку, смещается назад и торопливо ныряет в расселину меж ягодиц, массируя пульсирующий анус и проникая внутрь сразу двумя пальцами, мокрыми от слюны. Никаких сил терпеть больше нет, ему необходимо почувствовать его полностью и как можно скорее. Позже у них ещё будет время для нежностей. Приставленный ко входу член инстинктивно дёргается и мазком скользит ниже.       — Ты чертовски узкий, расслабься хоть немного, — и в ответ на нетерпеливый шёпот Рику сжимается ещё сильнее, дразняще трётся ягодицами и слегка поворачивается. На мягких губах мелькает издевательская ухмылка, а обычно ласковые раскосые глаза горят безумным огнём.       Такеру раздражённо цокает, сильнее сжимая пальцами худощавые бёдра, а потом резко подаётся вперёд, буквально натягивая на себя дрожащее влажное тело. И от протяжного надрывного стона — уже не разобрать, чьего именно — закладывает уши обоим, а пол под ногами превращается в вязкий кисель. Со следующим движением что-то ломается в лёгких, размытым пятном мельтешит перед глазами и с назойливым треском рвёт последние ниточки самообладания. Такеру сильнее сжимает вожделенное тело, продолжая буквально втрахивать его в холодный бетон, а сознание всё продолжает ускользать, кружась на карусели и неровными скачками подпрыгивая куда-то вверх вместе с взбесившимся пульсом. Пот градом струится, заливая лицо, и солёной дорожкой пролегает где-то в уголках рта. Брюнет осоловелым взглядом утыкается в трясущиеся ладони партнёра, упирающиеся в стену и словно пытающиеся вцепиться в неё крючковатыми напряжёнными пальцами.       — Дай мне... ещё немного, быстрее, — и это проклятое «немного» растягивается в целую вечность. Он не чувствует мышц на ногах, они просто адово ноют и тянут, как ни на одной из самых изнурительных тренировок. Рику громко и шумно дышит, испепеляясь, умирая и вновь возрождаясь в знакомых руках, сжимая в ладони вот-вот готовый излиться член. И эти страстные, но такие бережные поцелуи куда-то между лопаток, алчные прикосновения, от которых наверняка останется вереница синяков, теперь не хочется сравнивать ни с чем другим в мире. Он просто захлёбывается в его чувствах — Рику тонет, тонет в них без шанса на спасение, и это предательское ощущение, разгорающееся в области сердца, тянет на самое дно. Судорожно вздрагивает, сокращаясь, что-то внутри, и они с синхронным стоном кончают, разделяемые жалкими секундами. Такеру устало утыкается взмокшим от пота лбом ему меж лопаток, переводит сбившееся дыхание, с явной неохотой отстраняется и бережно разворачивает парня к себе.       — Я люблю тебя любым, Рику, — и, поймав взволнованный взгляд в ответ, как ни в чём не бывало продолжает, прикрывая ладонью неизвестно откуда появившуюся на щеке ссадину: — Это измученное выражение лица совсем не идёт тебе. Можешь даже кричать на меня, только улыбайся почаще.       Медленно оседая на пол, Рику прикрывает глаза и с обречённым спокойствием признается себе, что он просто последний дурак, если всё это время накручивал себя без видимой на то причины. А из памяти как назло не выходит это нежное выражение лица брюнета, которое было знакомо ему одному. И от этого на душе вдруг становится так гадко, тошно и больно от собственной низости.       То, что действительно дорого сердцу, будет жить в нём всегда — его ничем не заменишь. Кем он стал? Во что превратился, идя на поводу у собственных страхов и беспочвенной зависти? Что в нём настоящем — растоптанном, разбитом — осталось от того беззаботного мальчишки пятилетней давности, которым и дорожили все? Такеру тоже любит его — не расколотый сосуд, который испили до дна. Смогли бы они вернуться к тому, с чего начинали, не повторяя глупых ошибок и принимая реальность как данное, а не сходить с ума? Смог бы Рику разбить этот кокон и стать собой прежним? Почему он, тот, кто всегда пытался видеть в других только хорошее, теперь позволяет себе так глупо зациклиться на чём-то одном? И на ком — себе? Велика ли честь.       Вместо вопросов — объятья крепкие, жадные, будто кто-то из них сейчас может просто исчезнуть, дымом растворившись в воздухе. Вместо ответов на них — поцелуй крепкий, как печать, и нежный настолько, что в груди что-то сладостно щемит. И этого вполне хватает, чтобы дать понять, что для кого-то и разбитая ваза может оказаться величайшим сокровищем в мире.       «Замени мне собой весь мир, Фудживара».