Как ни у кого и никогда

Отчаянно цепляясь за жалкую жизнь, шагая вперед по трупам своих врагов, а иногда и друзей, ковыряясь в мусоре, прячась от сумасшедших мутантов и хищных тварей, я двигался к своей цели. Куда только меня не заносило мое недолгое, но все же отчаянное путешествие по ядерным пустошам. Пустоши. Само слово пустоши внушает то, что там нет ничего. Это же пустошь. Пустыня. Мертвая, опасная, неживая пустыня. Но это не так. В этих пустошах полно всякого дерьма, которое я видеть не желал и не хотел. Я был на войне, я видел своими глазами то, чего видеть бы не стоило, но то, что происходит через двести лет после бомбежки…. Я не могу смотреть на это сквозь пальцы. Тогда я думал только о том, что надо найти Шона, но это было только тогда, не сейчас. Надо найти его и спасти от всего этого дерьма. Я не хочу, чтобы мой сын познал жестокости этого несчастного мира. Чтобы он познал его уродство. Эти люди, что живут в этом мире, в большинстве или обдолбаны или просто сумасшедшие. Среди них так мало нормальных. И нелюдей тоже мало. Я видел и общался не только с представителями человеческой расы такой, какой я её помнил, но и с гулями и синтами. Я понял одно — все мои нелепые сны и фантазии воплотились в реальность, и я их испугался. Убийство — это нормально. Ничуть не эгоистично, античеловечно или незаконно. Убей или будешь убит. Это гонка со смертью. Тебя пытается уничтожить всё. И все. Ну почти все. В этой сумасшедшей погоне я пришел в Добрососедство. Город, построенный людьми для людей. Это говорит мне гуль в костюме пирата! Пирата! В тот момент мне показалось это забавным. И то, как он усмехнулся на мою саркастичную шутку: «Я чувствую, ты мне понравишься. Считай этот город — твой второй дом». Этот город кишел гулями, бандитами и нарколыгами. Но этот город нравился мне больше, чем несчастный Даймонд-сити, что ютился на стадионе Фенуэй Парк. Этот город был свободнее, и дышалось в нем легче. И этот Хэнкок…. Он чем-то зацепил меня. В те моменты я еще не понимал, что не только мои фантазии о беззаботных убийствах и жажде крови пробудись в этом мире, но и все то, что таилось глубже. Все сексуальные фантазии так же требовали своего разрешения. Своего воплощения в жизни. И это пугает меня сейчас, но не тогда. После я провел много времени с Хэнкоком, просто разговаривая то об одном, то о другом. Я узнал о том, как он стал мэром и как стал гулем. Он смеялся и говорил, что бессмертие и невосприимчивость к радиации того стоили. Меня, как одурманенного, тянуло в это проклятое место с его проклятыми жителями. И я шел на поводу у своего непонятного желания. Сначала мне сами мысли о приеме наркотиков казались мерзкими и отвратительными, и всю «честно» найденную дурь я барыжил, но потом произошел случай, и вот я сижу под окном в комнате Хэнкока, ловлю кайф с винта. Весь мир плывет в кошмарной, липкой и тягучей медлительности. Все кажется таким нечетким, размытым. И вот передо мной появляется изуродованное радиацией лицо Хэнкока. Единственный четкий объект в поле зрения, но такой же медленный, как и все остальное. Я подался вперед и повалил Хэнкока на пол. Я говорил, что иду на поводу своих желаний? И в этот раз тоже пошел за ними. Я коснулся своим языком его губ, облизал их. Но Хэнкок даже не дрогнул. Он был само спокойствие. И в этом спокойствии было что-то, чего я не видел раньше. Нет, в том не было ни презрения, ни ненависти, ни отвращения. Это было что-то невидимое, неуловимое, как радиация. Я посмотрел в его глаза и утонул в этом черном, бездонном и холодном, как космос, взгляде. И меня вырубило. Я просто отключился лежа на Хэнкоке. Следующий вечер, когда я очнулся, то лежал на матраце и чувствовал себя чертовски дерьмово. Мне было так плохо, что казалось легче застрелиться, чем продолжать жить. Но рядом оказался этот чертов гуль, в дурацкой треуголке, к которому меня так манило. Он отпоил меня чистой водой, накормил плотным завтраком и вообще привел в чувство, чтобы снова обдолбаться. «У меня есть то, что тебе понравится». Это создание — не человек, не гуль, это сам дьявол-искуситель. Тогда он выглядел коварно и, не дай Бог, что это было правдой, кокетливо и игриво. Он протянул мне ингалятор и сам взял второй. Я тогда колебался несколько минут, но под этим пристальным черным взглядом я не выдержал и вдохнул наркотик. От первого вдоха по телу пробежала волна жара, от второго меня бросило в холод, а от третьего я оказался на небесах. Мои мысли унесли меня куда-то далеко, и перед взглядом запылали мириады разноцветных точек. Это было прекраснее ночного неба в глуши. Как будто через толстый пластик я услышал чей-то голос, такой далекий и нечеткий, но так отчаянно зовущий меня. Я обернулся на звук и цветные огоньки превратились в нечеткую красную фигуру, что возвышалась надо мной, как древний атлант. Всё мельтешило и плыло, перетекая из одного в другое, меняя цвета и формы, всё, кроме красной фигуры. Я не мог сосредоточиться на чем-то одном, меня уносило на волнах прихода. Я забывался и уже не мог ровно сидеть, я сползал на пол, крутил головой из стороны в сторону в поисках того, на чем можно сфокусироваться. И я нашел, неожиданно близко ко мне, две черные дыры, что притягивали меня, как загипнотизированного. Как позже я понял, это были все те же бездонные, черные глаза Хэнкока. Что-то давило на меня своим весом. Прижимало к плывущему полу. Мне было жарко и холодно одновременно, хотелось сорвать с себя одежду и кожу, обнажиться полностью. Хотелось закутаться в одеяло этого космоса и хаоса, что творились тогда в моем сознании. Не знаю, сколько длилась эта агония, но все то время что-то не давало мне ранить себя и даже просто шевелиться. Я бился как рыба в сети, что вытащили из воды. Когда мне стало легче, и я смог сфокусировать взгляд, я увидел Хэнкока. Он сидел у меня на груди и своими ногами прижимал мои руки вдоль моего тела, не давая мне возможности шевелиться или подняться. Тогда я беззвучно, как в бреду агонии шептал его имя вперемешку с множеством других имен, которые сейчас не значили ничего. «Мне надоело твое ворчание, сумасшедший человек», — говорил Хэнкок и целовал меня после этой фразы. Три раза или четыре. Я был все еще опьянен наркотиком. Мне было так тяжело соображать, а жар все пылал в моей груди. Мне казалось — я умираю. Я только тогда начал думать, что меня отпустило, как снова перед взглядом заплясали огоньки. И снова красный сюртук Хэнкока стал основой этой невообразимой композиции. Все мои мысли занимал только Хэнкок. И я все продолжал звать его. Дальше я начинал лепетать, что-то совсем невозможное. Мою бессвязную речь и так было трудно понять, но Хэнкок пытался понять и понял. И сделал. Тогда он слез с меня и помог мне сесть. Обнял меня. Я цеплялся за него руками, в припадке истерики кричал что-то, что сейчас не могу вспомнить. Просил остаться, не уходить, не бросать меня одного в этих пустошах. Не бросать меня одного… «Не брошу, не оставлю», — убаюкивал меня Хэнкок, его голос обволакивал меня со всех сторон непробиваемым коконом и успокаивал мое взбесившееся сознание. Успокаивал потоки эмоций, накопленных за все время моей жизни, что лились через меня. «Совсем не оставлю, не брошу. Не брошу», — и я верил тогда ему. Верил как никогда и никому. Как никому уже не поверю. Когда я уснул у него на руках, Хэнкок так и продолжал сидеть, прижимая меня к себе. До того самого момента, как я не очнулся уже с совсем ясной головой. «Я больше не дам тебе дурь и сам не употребляй, она плохо влияет на тебя», — это сказал мне он сразу как я очнулся, — «Но от своих слов, сказанных тебе, я не отказываюсь». В тот миг я освободился от какого-то неведомого груза, что нес на своей душе. После этих слов, я прорыдал у него на плече еще добрый час, но я был почти свободен. И это чувство было лучше любых наркотиков, лучше любого кайфа. И лучшим из этого было то, что это было взаимно. Как ни у кого и никогда.