***
Болезненный стон разрезает тишину комнаты. Наталья Арловская чувствует её всем телом. Она ещё не верит, что жива; скорее даже можно сказать, что она ещё не понимает этого. — А, так-таки быстренько она пришла в себя, но я ещё не успел залатать проникающее ранение в области живота, — и, подтверждая эти слова, её раны касается трикотажно-эластический перевязочный материал, который пропитан жидкостью, а после её закрывают асептической повязкой; это вызывает новый стон, ещё громче прежнего. — Ну-ну, немного потерпи, и будешь наполовину мумией, но зато здоровой. Дальше голос, как дождевые капли, капающие с крыши на землю, становится всё тише и тише, пока и вовсе не пропадает, и белый фон с чёрным образом, отдалятся от девушки. И — теряется мироощущение. — Что, что с ней? — Не беспокойтесь вы так. Девушка получила серьёзную и очень опасную рану вследствие огнестрельного ранения. И сейчас, когда мы обезопасили её, ей нужен покой и сон для регенерации и восстановления сил, — уверительно произнёс доктор, собирая на столе принадлежности. Альфред Джонс присел у края кровати и с грустью посмотрел на больную, у которой участилось дыхание грудного типа. Не в силах смотреть на Беларусь, на то, как она сейчас беззащитна, как мучается от этой досадной раны, он перевёл взгляд на предметы, что покоились в комнате, лишённые какого-либо движения и жизнерадостности. Серый доктор, о существовании которого любой бы уже забыл после оказанной помощи, сливался с тоном стен. Сами предметы потеряли свой блеск и, так сказать, жизненность. Да что говорить, Америка сидел так, как будто лишился не только своего имени и страны, но и всего, что было ему когда-либо дорого и ценно. Смотрел вдаль, но не видел ничего. Ни о чём и не думал. Находился в прострации, где путеводной нитью стал бы новый болезненный стон Натальи или же что-то, что было связанно с ней, было ей, её родным и неотъемлемой частью. Доктор поклонился, пробормотал что-то и покинул комнату.***
За реабилитационный период не так много и изменилось в комнате, но к ней, как к девице, что прошлась по улице в мороз, начал постепенно поступать румянец. Стоявшие на столике у окна новые цветы потянулись к свету, к лучикам солнца, когда другие, завядшие «старшие братья», склонив головы, как ивы в минувшие дни, оплакивали обречённой грустью, душевными страданиями и печалью одного человека; всё слилось в один поток, и набирало тайно силы, млея мечту лишь о том дне, когда можно начать «жить». И этот день настал. Открыв глаза, девушка увидела перед собой что-то чужое и незнакомое, но, не отведя взгляда, смотрела на окружающую её обстановку, пытаясь в своём сознании найти этому логичное объяснение. С правой от неё стороны послышалось шуршание. — О! Ты пришла в себя? Как я рад! Всё хорошо? То есть, рана не болит? Доктор приходил и сказал, что в скором времени «спящая красавица», ха-ха, — с натяжкой, — приоткроет глаза и взглянет своим немного мутным взором на мир… — и всё шло в таком русле. Девушка слушала монолог, но не понимала смысла, однако, это был знакомый, но неприятный голос, он вызывал в ней огромное желание сделать какую-то подлость или даже прекратить это вещание каким-нибудь острым предметом (она вдруг вспомнила, что всегда носила нож для обороны брата и самой себя), но когда она попыталась вспомнить хозяина, не родилось абсолютно никаких абстрактных образов. Скорее всего, сонное её состояние, не вступившая в свою силу мозговая активность делают своё дело, притупляя её чувства. Закрыв снова глаза, она пару мгновений держит их закрытыми, а резко открыв — фокусирует их на предметах, но они расплываются перед ней, как будто бы её зрение опустилось до минуса; пару раз моргнув, она видит, как вещи, сливаясь, приобретают форму и человек, что спас ей жизнь, превращается в того, кого она меньше всего желала бы видеть: в американца, Джонса, врага её брата. Того самого человека, из-за которого все эти беды свалились на бедного Ивана. А ведь он страдает, держится из последних сил, работает каждый день, практически не спит, пока этот, этот Альфред, посиживая со своим тёмнокожим президентом в Белом доме, поедая мерзкие бургеры и гамбургеры, придумывают что-то новое, в чём можно обвинить Россию, — мало ему настроить против нас Ольгу, надо теперь и младшую сестру оторвать. Но нет, Наташа никогда не предаст брата! Она скорее сама пойдёт войной, чем отвернётся от того, кто не позволит трудностям одержать победу, кто будет искать выход, даже если ситуация критическая, и, самое главное, улыбаться, но не так, как этот американец — бездушно — а искренне, не преследуя никаких целей, а только даруя теплоту и надежду на то, что всё будет хорошо. Иван — лучик света, он ангел, чьи крылья постоянно мараются об эту грязь: интриги, заговоры, ненависть и зависть. Он обладает тем, чего хотят другие. И, понимая это, получив многолетний опыт, он всё равно не может отказать в помощи волкам в овечьих шкурах. Он слишком… одинок. Хочет найти верных соратников, но натыкается на шипы. — Ты…?! — соберясь с силами, произнесла Арловская, голос которой был охрипшим и от этого прозвучал с большим неудовольствием. Надув губы и уперев руки в бока, Альфред с обидой посмотрел ей в глаза. — Могла бы и спасибо сказать. Я спас тебя от смерти, а ты… — За что?! Я тебя не просила об этом! — Просила не просила, но… эй, ты что делаешь? Арловской было омерзительно находиться здесь. Она чувствовала злобу, горечь и стойкое желание дотянуться до его шеи руками, видеть, как блондин хватает ртом воздух, пытается избавиться от хватки, а его глаза смотрят с мольбой, но та лишь, помня о всех невзгодах, что эта мразь принесла её брату, только бы усилила свой захват, дабы извлечь этот яд из других безвольных стран. Тогда бы брат вздохнул с облегчением. Всё стало бы иначе, не будь Америки и её воли. — Не делай таких резких движений, — ну да, а что, и вправду можно сделать, ежели одной ногой стоишь у гроба, как не мечтать о чей-нибудь, но не своей смерти. — А то вдруг рана откроется или ещё что… Если бы на месте Белоруссии лежал кто-нибудь другой, то он бы подивился тому с какой нескрываемой заботой и волнением были произнесены эти слова. Этот бы человек подумал, что о нём искренне беспокоятся, и не потому, что так по правилам и обычаю, а потому, что дорог. Возможно, что Джонс так и относился к больной, ведь он не раз, видя за спиной Ивана Брагинского его сестру, старался запечатлеть в своей памяти все черты лица Беларуси: её холодные, смотрящие абсолютно на всех с презрением и недоверием, как пасмурное небо, глаза; её аккуратные губы, которые обычно она прикусывала, борясь с собой, чтобы не сказать лишнего слова или не выхватить свой нож… Альфред давил желание заговорить с ней, понимал сложившуюся атмосферу и из-за этого испытывал дискомфорт, он чувствовал себя не в своей тарелке. Всегда и со всеми он был тем, кто давал пустые обещания, строил из себя дурачка, а с ней, как сейчас, он хотел быть искренним, снять эту маску шута и показать, какой он на самом деле хороший человек. Подумаешь, ну возьмёт компенсацию за то, что спас её от смерти, она должна быть благодарна и чуть ли не целовать ему руки, поклоняясь и твердя восхищённо: «Мой господин». Мечтательно взглянув на выздоровевшую, на её мрачный вид, улыбка сама сползла с губ и убежала туда, где ей бы были рады, и она была бы к месту. — Слушай, да не смотри на меня так, как будто я враг народа! — А разве не так, — хмыкнув, бросила она не значившие для неё слова, но больно бьющие по чувствам оппонента. Наступил тот самый момент, когда один пытался оправдать то, что по сути является чистой правдой, а другому просто было всё равно, он не ждал ничего, а думал о своём, вспоминая брата, которому, вполне вероятно, уже доложили о состоянии здоровья. Наверное, сам этот гад много приукрасил. Он же герой, куда уж им скромность. Поди-ка так всё завернул, что и она для Ивана теперь будет вторым предателем. — Иван знает, где я сейчас нахожусь и по какой причине? — Джонс, оторвавшись от собственных мыслей, посмотрел на девушку пронзительно, уловив в тональности голоса плохо скрываемое волнение. Вмиг американца пронзила мысль, и поймал себя на том, что судьба дала ему шанс, и грех им не воспользоваться. — Я сказал всё, как есть, — сухо ответил он, незаметно приблизившись к ней ближе, да так, что до соприкосновения их тел оставалось пару незначительных сантиметров. — О твоём нелёгком состоянии, о том, что я оказал тебе медицинскую помощь и что пока ты не выздоровеешь, я тебя не отпущу домой. Меньшего она не ожидала от этого подлеца. Россия, должно быть, удивился такому рапорту. Украина… Беларусь… Боже, как он сейчас себя чувствует? Может быть, на его бледном, нежном личике затаилась та самая ужасная грусть, когда матери ждут своих сыновей с войны, а они так и не приходят, но они продолжают ждать, с надеждой смотря в ту далёкую глубокую даль, где земля сходится с небом, и где когда-нибудь, если верить, появится тот самый знакомый силуэт; а может быть, он держится за свою грудь, стараясь унять боль, а слёзы стекают предательски по щекам вниз к подбородку, и он воет, как раненый волк. Много ассоциаций родилось в этот момент в голове Натальи. Она видела своего любимого брата в разных ракурсах, и всегда у него были глаза на мокром месте. Сердце сжалось. Появились силы, несмотря на все рвануть к нему, обнять и прижать к своей груди, поглаживая успокоительно по голове. — Ты — и не отпустишь меня домой? — с презрением ответила она. Отбросив одеяло, она сделала попытку встать, но с непривычки пошатнулась и, по иронии судьбы, качнувшись, упала в сторону Джонса, а точнее — своею красивой грудью на его, и отделяли их от поцелуя всё те же ненужные сантиметры. Вот та ситуация, которую желал Джонс всегда, правда в другой интерпретации, он над ней, а не она. Парень покраснел и отвёл взгляд, сглотнув. Его сердце билось, ожидая чего-то приятно разливающегося и столь желанного. По телу прошли приятные волны. Руки вспотели. Мысли путались. Наталья же недолго лежала на нём, но эти минуты, как для неё, так и для него, были важными. Один мог ощутить тело желанной девушки, а вторая — врага, что был подмят под ней. Она даже улыбнулась (и эта улыбка, которую поймал Джонс поразила его: она была прекрасной и милой и по-женски особенной — робкой и извиняющейся) с наслаждением. Подумать только — Беларусь смогла-таки возвысится над этим идиотом, смогла! Расскажет брату — он будет доволен, и это поднимет ему настроение. А что если… если припугнуть его? Отодвинувшись и усевшись на его торс, окинула оценивающим взглядом, обдумывая последующие действия. Снова улыбнувшись, как прежде, руками прикоснулась к шее, на что американец не то что ойкнул, а затрясся, прикусив неосознанно нижнюю губу. Не та эта ситуация, где он диктует правила. Не то это — когда его Наталья (да, теперь так, потому что никак иначе, как симпатией, он не мог охарактеризовать действие девушки) делает такие решительные шаги. Нет, он, конечно, не против, но разве не всему своё время? Да и вдруг она подумает, что чувства не взаимные? Что вот она сейчас делает решительные (!) попытки, а он лежит ничком, принимая всё это, как будто ему всё равно. От этой мысли стало грустно, он решил попробовать намекнуть ей, что и ему не всё равно, и она нравится не как страна, не потому что сестра Ивана и его союзница, а потому, что девушка, и он видит в ней её. Аккуратно прикоснувшись к её запястьям, он посмотрел с нежностью в ее глаза и с такой же улыбкой улыбнулся. Почему-то эти действия смутили Наталью. А последующие — озадачили. — Наталья… нет, Наташа, ты мне… в общем-то ты мне тоже нравишься. И не подумай, что я это говорю из-за того, что мне нужен ещё один соратник, как Украина, твоя старшая сестра, я ни в коем случае не хочу вмешиваться и отнимать тебя от брата, просто ты мне важна не как Беларусь, а как Наташа Арловская, девушка, красотой которой я был пленён. Это не сейчас, а в прошлые столетия, как только впервые тебя увидел, — всё это он говорил с огромной любовью, как будто каждое слово для него было на вес золота, и если девушка, к которой они были обращены, не поймёт их, он даже покончит с собой, как один из грубых вариантов. Блондинка так и замерла. То, что она услышала, было для неё чем-то таким ошарашивающим. Она просто не знала, что надо делать в подобных ситуациях. А когда смысл дошёл до неё, она покраснела, опустив глаза и немного наклонив лицо вниз, где её длинные, слегка кудрявые волосы закрыли весь последующий неловкий момент для созерцания Джонсом. Почему-то он улыбался и очень был доволен, как никогда раньше. Даже со старшем братом — Англией — Америка никогда не чувствовал такого шквала замечательных эмоций. И он ими наслаждался, как ценители — вином. И вот пришёл катаклизм, и всё хорошее закончилось. Наташа, рванув руки и также быстро среагировав, спрыгнула с кровати и метнулась к двери, унося ноги. Вот он — Американский яд, пропитывающий все страны. Какая же она дура, думающая, что её жалкие трепыхания смогут победить такую страну! А она, глупая, думала, что сможет рассказать брату об её подвиге — и что теперь? С позором бежит с поля боя, плача о том, что чуть не продала себя так «дёшево», показала запретные эмоции. И ладно бы, если кому-нибудь другому, но ему! Как же ей сейчас было плохо и досадно от подобного. Она бежала, спотыкалась, снова вставала, не глядя, куда, лишь бы прекратить все эти страдания. А на улице, у ворот, она руками в них цепляется, но, к сожалению, они не поддаются из-за цепи. Они — отражение её самой. Птичка-Наташа попала в клетку и больше никогда не увидит свободы. Глупая, глупая… был шанс убежать, была возможность вернуться к горячо любимому брату. И что теперь — умолять и просить о пощаде. Через пару минут на сцену пожаловал и сам владелец этой самой птицы. Он увидел девушку, сидящую на коленях, рыдающую. Сердце его сжалось. Он был очень ошарашен от того, что случилось в комнате, но сейчас — вдвойне. На ватных ногах он подошёл к ней и опустился рядом, протянув руку к ней, он хотел погладить по голове, но та быстро её схватила, прижав к губам, целуя, дрожащими губами и произнося дрожащем голосом несвязанные слова. — Наташа, что с тобой, почему ты плачешь? Что я сделал тебе? Неужели мои слова так сильно тебя обидели…? Я не хотел… я… — даже он сейчас хотел плакать. Он причинил боль той, которую, быть может, уже любил. Как ему быть? Что делать? Какая боль, ужасная, невыносимая, когда ты видишь дорого тебе человека, но не способен ему помочь, и ты чувствуешь боль вдвойне, не в силах как-то это изменить. — …отпусти… пожалуйста. — О ч-чём ты?! — … пожалуйста, — и, всхлипнув, она придвинулась к нему и руками обняла за шею, всё также произнося два слова: — …Отпусти… пожалуйста. Дрожащей рукой он прикоснулся к её спине. Кажется, до него начал доходить смысл слов. Наташа, никогда перед ним не плакавшая, не показавшая ни толики эмоций, доброжелательных, сейчас просто молила его отпустить. Она то же самое чувствовала, что и Джонc, но боялась их, этих чувств, понимая, что если выберет Альфреда, то навсегда потеряет Ивана. А на это она пойти никак не могла, да и он, видя как она страдает и что он — причина всему, не смог бы даже просто находится с ней в одной комнате. Так думал Альфред в эту минуту. И, придя к тяжёлому решению, он отодвинул от себя девушку, взявшись по обе стороны за плечи, всматриваясь в её лицо, запоминая то, что вовеки больше никогда не увидит, сказал эти тяжёлые слова. — Я понимаю, Наташа, всё понимаю. Я больше не держу тебя. Ты можешь возвращаться домой и более не вспоминать того, что здесь произошло, но взамен, за этот наш секрет, который будет сокрыт и в моём сердце, и в твоём, позволь только… хоть на одно только мгновение прикоснуться к твоей щеке и услышать те слова, которые больше никто из нас друг другу не произнесёт: что ты ко мне испытываешь? Не как страна, а как девушка, — и, сжав её плече сильнее, он, силясь, улыбнулся. Девушка, перестав плакать после слов: «я не держу тебя», воспряла духом и почувствовала свободу, но также и этот яд, что уже был в ней. Да, она уйдёт отсюда, она вернётся в свою страну, обнимет брата, но эта рана, этот поцелуй в щёку, что он оставит на ней, навсегда будет напоминать о минутах её позора и слабости. Но лучше так, чем по-другому. Теперь она готова к словам, подтверждающим этот договор. Секунда-вторая-третья. Вздох. — Любовь. Уважение. Страх, — каждое слово она выделила, ведь эта была чистая правда. Он был тем врагом, самым любимым в том плане, что по силе и влиянию среди других — единственный, и поэтому она его уважала, но и боялась, что когда-нибудь, как сейчас, она перед ним падёт; но раз ей дан шанс, она его больше не упустит. Она распахнёт крылья и улетит, а как станет сильнее и опытней, вернётся и отмстит, и всё будет иначе. И для неё, и для него. Тогда-то она и смоет свой позор, но не сейчас. Услышав их, парень пришёл к выводу, что всё так и есть, а, значит, он принял верное решение, отпуская её. Просто время ещё не пришло. Его Наташа любит, но боится этих чувств, потому что они ещё не окрепли и не имеют почвы, даже можно так сказать: они неожиданные для девушки, то есть, неожиданная их взаимность. Она, быть может, никогда не думала, что они перерастут в реалии жизни. Что до уважения — его поступок. Она поняла, да, что пока не может привыкнуть к этому, что нужно время, притом её страх, страх, что этот шаг разрушит отношения с её братом, заставляет её отказываться от них. И это ужасно, но не так катастрофично, как думал Джонс прежде. Кивнув, он прикоснулся губами к нежной коже, вдыхая ее аромат. Это было для него самым прекрасным мгновением, а для неё — ужасным. Он хотел бы продлить это навечно, а она прекратить. Он был бы рад отречься от своих слов, а она боялась этого… Когда всё закончилось, он встал, подал девушке руку, и она, в свойственной для неё манере, не приняла этого, а лишь, отряхнувшись, уставилась с выжиданием на него. Тот, открыв ворота, дал ей свободу. Перед выходом она оглянулась, чтобы запомнить лицо врага; а в понимании Джонса — чтобы поблагодарить и сказать тем самым: «Спасибо».