Мотылек

      Белесый, тяжелый и горький дым неровными, грязными облаками выпадал в настежь открытое окно на девятом. Если бы сорокаградусный алкоголь мог замерзать, пожалуй, содержимое початой бутылки ирландского скотча, стоящего у ее ног, давно превратилось бы в лед. Привалившись плечом к стеклу и касаясь щекой легкой изморози, Решетникова молчала уже более часа, бесцельно уставившись в полутьму обычного московского двора, там, внизу. Может быть, отсюда и сейчас этот двор, в котором я каждый вечер паркую машину, возвращаясь домой, кажется нам обоим далеким, но, если вдуматься, от чертовых тротуаров, присыпанных мелким снежным порошком, и ее, и меня отделяют всего лишь жалкие две-три секунды свободы. Нет недостижимых высот, особенно если смотреть на них не снизу-вверх, а наоборот, только… С каких вообще пор эти темы стали касаться нас обоих? Мы с Решетниковой всегда предпочитали восхождение падению, не допуская даже намеков на проявление слабости, а сейчас… Катя, кажется, снова превзошла меня, первой покорив самую недостижимую вершину, и теперь все, что ей остается – падать. Только, пожалуй, я, сорвусь первым, чтобы, как и всегда, подхватить ее там, внизу. - Все, Кать, хватит, перестань, - Привычный тембр голоса звучит успокаивающе, но Решетникова будто не слышит, продолжая, лишь чуть вздрагивая, медленно, как чертов робот, подносить к губам очередную сигарету, вдыхать беззвучно, но настолько болезненно, словно бы у нее переломаны все ребра, и выдыхать белесый дым в пустоту.       Ее взгляд, будто пытающийся безрезультатно найти что-то (или кого-то?) в темноте за окном, застывает только тогда, когда я легким и привычным движением отбираю у нее сигарету, как делал это уже бесчисленное множество раз. Она, женщина, чью боль я ненавижу больше, чем что бы то ни было, переводит взгляд на меня и вдруг холод, пробирающийся в квартиру через открытую оконную створку, начинает казаться райским теплом. - Хватит. – Повторяю, но, на этот раз, уже для самого себя, уставившегося на нее, как глупый пятнадцатилетний мальчишка, желающий, будто гребаный Супермен, спасти ее от всего и вся, но… Нам давно не по пятнадцать, а Суперменов не существует, есть только ее измотанный болью взгляд и мои бесчисленные попытки подхватить ее, не дав разбиться ко всем чертям. - Да ничерта не хватит, я же… - Голос Решетниковой срывается окончательно, и она замолкает, так и недоговорив. Но едва ли она думала, что есть смысл что-либо говорить, объяснять, если человек напротив всегда все знает лучше, чем она сама? Именно ко мне пришлось приехать Решетниковой, когда она, вернувшись в павильон, застала Макса и Софу в пустом зале. «Просто целовались, понимаешь? Карпенко, но ведь для меня никогда не было и не будет этих «просто»!» - кричала каждая ее мысль, но сама Решетникова будто онемела, до этих секунд. – Прости, что вот так вот ворвалась. Она, наверное, обиделась. Кстати, это Вика или новая? - Забей, не важно. – Я ответил ей сразу, после глубокой затяжки.       С Екатериной Решетниковой мы знакомы настолько долго, что всякий раз «обременять» друг друга и сообщать о неожиданных визитах – уже давно прошедшая привычка. Пожалуй, кстати говоря, единственная из всех привычек, от которой мы избавились довольно быстро. Правда, едва ли это считала нормой моя блондинистая спутница на одну ночь, которую Решетникова вышвырнула за дверь, прямо-таки как разгневанная жена, а я сам… На фильтре недокуренной ею сигареты остался след кровавой помады, ее сладковато-горький, такой парадоксальный привкус, и я не мог удержаться от затяжки, потом еще одной и еще, словно бы это – чертова жалкая попытка почувствовать ее губы на своих. Смешно, черт возьми, что я прощаю ей все и всегда: прерванный секс, наглость, звонки в четыре часа утра, когда Решетникова просит привезти ей потерянные где-то в зале ключи от квартиры, я… Я могу простить ей все, лишь только за возможность слышать ее голос, видеть ее всегда уставшие серо-зеленые глаза, только за возможность безответно ее любить. Естественно, я мог бы забрать ее у кого угодно, даже отбить у Нестеровича, но… Как бы сильно я ни любил Катю, мне хватает мозгов, чтобы понять: Решетникова никогда и никого не будет любить так, как любит Макса, а Нестерович не менее сильно любит ее и вряд ли в этом чертовом мире найдется любовь сильнее. По крайней мере, взаимная… - Что «я же…»? Кать, что произошло вообще, объяснишь нормально? – Хриплый от сигарет и холода голос снова заставил Решетникову перевести на меня взгляд.       Сколько раз были ситуации, когда она так же врывалась ко мне, разбитая и сломанная? Сколько раз мне приходилось собирать Решетникову по кусочкам, разбирая для этого самого себя? Часто я даже не спрашивал о причинах, и она не говорила, но сейчас… Почти за два часа звенящей тишины, холода и взгляда, устремленного во мрак за окном, Решетникова выкурила полпачки и не произнесла ни слова, а это начинало пугать. - Эта шлюха сегодня была с ним… Блять, Леш, чем я хуже? – Риторический вопрос. Решетникова никогда не любила критику, касающуюся чего-либо, кроме работы, а личное и вовсе было неприкосновенным. – Дай сигарету. Чуть вздрагивая, Решетникова обхватывает себя руками, но плакать она не станет, не сейчас. Катя плакала редко и, как бы парадоксально ни звучало – всегда из-за глупых пустяков, вроде «скучашек» по Бульону или крайне неудавшегося ужина, но когда Нестерович, этот чертов Нестерович, которого она любит всем сердцем, бил по ее нервам и чувствам слишком сильно – она не позволяла себе плакать. В такие моменты все ее слезы, злость, жуткая душевная боль и обида просто обращались в тишину, потерянный взгляд и чертов сигаретный дым. С каждым таким разом моя Катя умирала, а я пытался ее спасти, но… Потом она умирала снова, и снова, и снова, ведь им с Нестеровичем, похоже, жизнь без этого – не жизнь. - Чертов придурок… - Произношу негромко, но горечь, пропитавшая голос, заставляет Решетникову снова вздрогнуть. Она всегда защищает Макса, и она вломит любому за него, даже если сама секунду назад назвала своего ненаглядного последней сволочью. Такая вот она и есть, их любовь, а вообще… Кто сказал, что я говорю о Нестеровиче? Не он придурок, я.       Окурок вылетает в окно, а я вытягиваю из пачки одну сигарету, не глядя на Катю, подношу ее к губам и тянусь за зажигалкой. - Не дам я тебе сигарету, Решетникова, у тебя такими темпами сердце к чертям разорвется. – Снова опершись спиной о стену, наконец, перевел на нее взгляд, сразу после новой затяжки. - Да прекрати! Если я еще жива – хуже не станет. Может, сама и виновата, что он ушел. И, черт возьми, не смотри на меня так! – Перепады ее настроения в подобные моменты – привычное дело и, когда Решетникова молчит часами, а потом кричит – значит, все действительно плохо. – Карпенко… - Теперь она снова говорит тихо, почти шепотом, опускает глаза на секунду и вновь поднимает взгляд, тут же столкнувшись с моим взглядом. – Обними меня.       Тусклый, туманный свет фонарей, пронизывающий насквозь грязное московское небо, путается в ее слегка растрепанных волосах, скользит по щекам, делая ее кожу почти прозрачной, как крылья мотылька. Чертова мотылька, завораживающего, даже со сломанными крыльями, даже с острой иглой в сердце, мотылька, такого хрупкого, ранимого и очень, очень глупого, настойчиво летящего к пылающему огню, а я… Я, как и всегда, не могу остановить ее. Решетникова снова сорвется, изломает себя изнутри и, возможно, снаружи, снова разбросает собственную душу по углам, а я буду собирать ее, как чертову головоломку, изученную мною наизусть. Ведь я… Черт возьми, я научился видеть Катю даже с закрытыми глазами, просто чувствуя каждую ее эмоцию, как свою собственную, зная ее лучше, чем самого себя. И она снова оправдывает Нестеровича, конечно, твою мать, ей всегда было проще принять все дерьмо на себя, иначе их любовь не была бы любовью, только… Каждый ее вдох, каждый выдох, каждая мысль, что слишком давно не здесь и не со мной – все это попросту убивает меня, разрушает, и вдруг я осознаю, что собирать себя уже не из чего: слишком много сломанных, потерянных деталей.       Слова Кати, произнесенные почти шепотом, будто ток, пронизывают мои вены, доламывая все остатки. И, черт возьми, я снова ощущаю себя наивным, неопытным пацаном, что сходит с ума даже от одной прядки рыжих волос, завившейся у ее скулы. - Иди сюда. – Всякий раз, когда меня с новой, неистовой силой атакует желание высказать ей все, сломать все барьеры и послать куда-подальше весь гребаный мир, я снова и снова напоминаю себе, что она не моя и моей не будет, ведь Макс Нестерович никогда не исчезнет из жизни Екатерины Решетниковой, не уйдет из ее сердца, так же, как и она не уйдет из моего, даже если прогонять. Осторожно, словно боясь причинить боль, я обнимаю ее. Так несвойственно для собственной репутации я мог вести себя только с ней, с Решетниковой. - И за что ты мне такой хороший достался? – Она произносит очень тихо и, кажется, даже улыбается. Покрепче прижимается ко мне, тут же чувствуя мое напряжение. Танцорам со стажем трудно замечать подобное, ведь после пятого десятка партнеров что-то неудержимо меняется, но Решетникова была бы не Решетниковой, если бы не могла чувствовать своего Карпена, особенно когда мое дыхание непривычно сбивается, так же, как и пульс. – Леш, нормально все?       Никогда не ныряй в человека – захлебнешься и сдохнешь. Нечто подобное я повторял себе каждый гребаный день, когда видел ее рядом с Максом, осознавал, что они оба – чертовы счастливые придурки, создавшие свой мир, где мне, естественно, никогда не будет места, но… Иногда Решетникова ускользает из своей сказки и всегда приходит ко мне, в мой мир, где в сказки уже давно никто не верит. В моем мире есть только остывший кофе по утрам, женщины, чьи имена стираются из моей памяти так же быстро, как появляются, в моем мире живет тот самый глупый мальчишка, что до сих пор теряется под ее взглядом, а еще… Именно там, в моем не_сказочном мире, Решетникова хранит всю свою боль. Прячет, уткнувшись кончиком холодного носа в мое плечо слева, скрывает, дрожащими длинными пальцами зарывая ее в мое сердце, ведь в их с Максом мире, в их искренней, прекрасной сказке, не должно быть место для боли, зато во мне этого места – завались. Я выжигаю для нее целые пустыни. - Ты замерзла… - Все, что я могу сказать ей в ответ снова. Я нужен ей, конечно же, нужен, Решетникову чертовски трудно представить без ее верного Карпена, только… Как бы я ни желал, я никогда не буду нужен ей настолько, насколько она нужна мне. И я готов до бесконечности хранить в себе ее боль, лишь бы она продолжала верить в ту сказку, что они создали. - Тогда не отпускай меня. – Эта фраза и, пожалуй, почти целая бутылка скотча, выпитого на двоих, вызывают у Решетниковой едва заметную, но безумно грустную усмешку. – Карпенко, ты считаешь меня красивой?       Мягкие губы, что всегда по-приятельски касались моей щеки, как будто каждый раз она искренне просила прощение и отдавала долг за то, что мое сердце – сейф для ее страданий, теперь оказались безумно близко. Ее дыхание я чувствовал собственной кожей и не мог отвести от нее взгляд, от такой, казалось бы, самой родной и любимой, но никогда не моей. Катя задала вопрос, а я… Что я должен ответить ей? Сказать, что всякий раз ловлю себя на счете ее ресниц, или с величайшим трудом сдерживаюсь, чтобы не сломать ее мир, когда мягкая рыжая прядь, будто дразня, выпадает из пучка на ее голове? Что я, черт возьми, должен был ответить ей, той, ради одного только взгляда которой я готов на все?! А ведь я научился смотреть ей в глаза, научился не прятать взгляд, научился держать себя в руках, я научился, а она – нет. Решетникова до сих пор не научилась смотреть мне в глаза, будто ее мысли противоречат чертовым правилам, которые мы выдумали. Правилам, которые необходимы, чтобы сохранить ее сердце. Правилам, провалившимся ко всем чертям за какое-то мгновение… Проходит секунда, всего одна чертова секунда, после которой я мягко отстраняюсь, осознав, что поцеловал ее. Она должна была влепить мне пощечину, оттолкнуть, перевести все это в нелепую шутку, что угодно, но… Не ответить. - Пожалуйста… - Едва ли это звучит сексуально, скорее, почти умоляюще, но Решетниковой плевать. Тонкие пальцы сжимают мою футболку, не позволяя отойти даже на миллиметр, словно шаг – и рухнет весь мир. – Поцелуй меня.       Этот голос, хрипловатый, сбившийся и всегда до дикого головокружения нежный, сейчас, именно в эти мгновения, как никогда прежде, принадлежит только мне одному, мне, и никому больше. Я ощущаю, как белеют костяшки ее пальцев, когда Катя, будто желая удержаться на краю чертовой пропасти, цепляется за меня, как за спасителя, но… Я, черт возьми, не спаситель и то, о чем она просит, обернется нелепой ошибкой, сломает нас обоих, и я не смогу в очередной раз собрать ее заново, ведь буду безнадежно разрушен сам. Я не хочу, чтобы Решетникова чувствовала себя виноватой, чувствовала себя сукой, изменившей самому любимому человеку, я не хочу, чтобы этот глупый мотылек сгорел дотла прямо на моих руках, но… Я хочу ее. Хочу, как никогда никого не хотел, и, черт возьми, пусть я сожгу в себе все, оставив место только для Решетниковой. Не дав ей столкнуться с холодной стеной, защищаю объятиями в ту же секунду впиваясь в мягкие, чуть обветренные губы, так, будто и правда горю, снаружи и изнутри. Горький привкус никотина, сладковатой помады, виски и он, неповторимый вкус Екатерины Решетниковой – заполняют меня, неистово впитываясь в каждую клетку тела, в каждый чертов нерв, и я целую ее так самоотверженно и нагло, будто бы все еще жду пощечину, но, черт подери, пусть их будет хоть миллиард, и Катя будет бить меня по лицу, пока не устанут руки – я не хочу прерывать эти мгновения. - Не оставляй меня… - Едва слышно шепчет Решетникова сквозь поцелуй, но, в ту же секунду, из-под меня как будто вышибают землю.       Чем выше взлетаешь – тем более убийственным будет удар, когда рухнешь, а рухну я обязательно, ведь, черт подери, поддавшийся собственному безумию, влюбленный и очарованный ею, я совсем забыл, что всего лишь человек и не имею крыльев. Рингтон, который вся страна напевает вместе с Карауловой, сотни раз пересматривая на Ютубе Их танец, тот самый Рингтон, что стоит на звонке у единственного контакта в телефоне Решетниковой – то, что во мгновение заставляет меня рухнуть на землю, осознать себя лишним, и я отстраняюсь, чувствуя, как вкус на губах становится чересчур горьким. - Кать, он ищет тебя, ответь на звонок. Мне хочется отвернуться, уйти, ведь только так я смогу отпустить ее сейчас, но еще сильнее мне хочется снова нагло украсть ее дыхание, ее голос, ее тело, ее сердце и душу, украсть у целого гребаного мира, только… слишком сильно люблю Екатерину Решетникову, чтобы поступить так с ее чувствами к Нестеровичу, чтобы поступить так с их любовью, с их чертовой прекрасной сказкой. Ведь я же так долго учился радоваться за их счастье, так упорно пытался забыть свои чувства к ней и, если первый пункт был выполнен, и я правда был за них рад, пусть даже при этом внутри меня крошились стены, за которыми я тщательно прятал чувства, то со вторым пунктом так и не срослось. Я не могу не любить ее, просто не могу. Это все равно, что человек вдруг с какого-то хрена разлюбит воздух и откажется им дышать. Что бы ни случилось, мое место всегда будет рядом с Решетниковой, а ее место – рядом с Нестеровичем, но, черт возьми, любому понятно, кто лишний в этом до боли и абсурда глупом «треугольнике». - Он предал меня. – Решетникова поднимает взгляд от экрана и ее пальцы разжимаются, роняя телефон на пол. – Ты ведь хочешь? - Толстовка с неуместно смешным принтом отправляется вслед за телефоном. – Я хочу тебя, прямо сейчас.       Звучит пошло и, наверное, мы оба рассмеялись бы в любом другом случае, но… Похоже, я был не прав, считая, что Катя так и не научилась смотреть мне в глаза. Сейчас, когда ее тонкие пальцы дрожали, будто она в бреду, взгляд моих самых любимых, таких родных глаз был устремлен прямо в мое лицо и то, что она говорила, едва ли было бредом. В каждый из подобных случаев, когда Решетникова приходила ко мне, безмолвно требуя «клей для обломков сердца», я думал о том, что, будь я на месте Нестеровича – никогда бы так с ней не поступил, но… Что толку от этих мыслей, если я не на его месте и никогда там не буду? Единственное, что я могу делать ради Решетниковой – раз за разом залечивать ее раны, не требуя ничего взамен. Только и всего. Правда, похоже, сейчас ей нужен вовсе не «клей», на этот раз Катя решила добить нас обоих. И теперь я точно не смогу спрыгнуть с этой чертовой вершины раньше, чтобы поймать ее внизу, ведь она цепляется за мои руки и хочет, чтобы мы падали вместе. Ее светлая, кажущаяся почти прозрачной, безумно нежная кожа, тонкие линии ключиц, хрупкие плечи, все то, от чего мой пульс начинает колотить по вискам, ее губы, ее голос, прошептавший всего пять слов, возносящих выше и, одновременно, заставляющие сделать чертов шаг в бездну… Когда тянет и вверх, и вниз, с неистовой силой безумных чувств, может разорвать на куски, да только… Она уже это сделала, еще тогда, когда я впервые ее увидел. На этот раз избежать столкновения со стеной не выходит, когда я прижимаю Катю к себе и накрываю ее губы своими, одновременно с тем скользнув ладонями на ее изящные бедра. Я должен был остановить ее, успокоить, убедить, что все это неправильно, и она обязательно пожалеет, будет считать себя виноватой перед Нестеровичем и перед собой, но… Похоже, я чертов эгоист и это уничтожит нас обоих…       Зимнее солнце, зависшее над пыльной Москвой, уже давно разбудило меня, пронизывая холодными лучами стекла, но больше всего сейчас я не хотел открывать глаза. Не хотел понять, что снова окажусь в своем чертовом пустом мире, где не будет ее, не будет всего, что было и есть между нами, в мире, где останется только ее боль, на этот раз, та, которую я не смогу исправить, даже если пожертвую для этого всем. Но… Вдруг ее мягкие губы, так осторожно и до боли неуверенно касаются моих губ, до конца разбив все иллюзии, возвращая в реальность, где она все еще здесь, вот только надолго ли? Конечно, нет. И снова одолевают противоречивые чувства, ведь… Это утро, когда я обнимаю спящую Решетникову, прижимаю ее к себе, должно было быть самым желанным в моей жизни, мы должны были проснуться вместе, намного позже, вместе приготовить завтрак, плавно перетекающий в обед, выпить по чашке кофе и просто любить так, как никто и никогда, но… Это не мой мир, и она не моя, сколько бы я ни пытался обманывать себя, лишь бы не сойти с ума. - Думаешь, сможешь меня обмануть? – Среди утренней тишины слова звучат неожиданно, но в моем голосе нет резкости. Только усмешка, точнее, ее подобие, пропитанное привычной тоской, искренней любовью, всей, на что такой, как я, вообще может быть способен и, совсем чуть-чуть, болью. Я знаю, что будет позже, когда Решетникова уйдет и снова целую неделю, а то и больше, будет пытаться избежать со мной встречи. Я не имею права винить ее, виноваты мы оба, в полной мере. Мы, уже давно взрослые люди, потерявшие рассудок, словно глупые дети. - Карпенко, я сплю. – Решетникова, прямо как ребенок, пытается спрятать лицо, уткнувшись носом в одеяло, пытается изобразить девочку из сказки, из сонного утра, где все прекрасно и дальше будет только лучше, но… Я слишком хорошо знаю Катю, чтобы не поверить в эту глупую легкость. – Давай спа-а-ать. – Она протягивает, все так же пытаясь скрыть лицо, но ее чуть дрожащие руки, почти неощутимо, так же неуверенно обвивают мою шею. Тихий, чуть хрипловатый смех, всегда кажущийся мне самым прекрасным и искренним, теперь приносит боль, ведь Решетниковой совсем не смешно, ей снова перекрывает кислород, но она продолжает взбираться вверх, снова и снова, как упрямый ребенок, будто бы сотни падений так и не научили ее одной единственной истине – разбиваться чертовски больно. Впрочем, а кто из нас вообще умеет падать? Катя верит, что сможет защититься невинной ложью, сможет выжить, сотни раз уверяя себя, что поступила правильно, убеждая себя, что Макс заслужил эту измену, да только… Она сама не заслужила и я, пожалуй, тоже не заслужил. Мне хочется снова поддаться чувствам, поддаться ей, опять, как несколько часов назад, сжимать ее запястья, задыхаясь от бесчисленных поцелуев, я хочу уснуть с ней рядом, хочу, но, черт возьми, не могу. Сколько бы я ни пытался оправдать сам себя, заверить себя, что тоже имею право быть счастлив с той, кого так сильно люблю – это не будет правдой, ведь любить Катю, зная, что ее сердце окончательно и бесповоротно принадлежит Максу, любить ее, зная, что моя любовь приносит ей только боль – это не правильно. - Кать… - Произношу шепотом, чувствуя, как изнутри снова чертовски медленно и жутко болезненно ломаются кости.       Решетникова отключила звук на мобильном, но, когда утреннее небо только начинало светлеть, экран светился, наверное, тысячу раз, с периодичностью в полминуты. Он загорался и снова погасал, абсолютно беззвучно, но рингтон бесконечно звучал в моей голове, снова и снова напоминая о том, что уже давно разрушает нас. И ее, и его, и меня. - Ничего не говори, пожалуйста… - Голос Решетниковой предательски срывается и теперь ее попытки спрятать взгляд больше напоминают отчаянное бегство от целого мира. – Карпенко, прости за это, я не имела права так поступать с тобой.       А вообще, если вдуматься, может это и не больно, разбиваться насмерть. Всего лишь несколько мгновений лживой свободы – и больше ничего не чувствуешь, не нужно отвечать за содеянное, не нужно оправдываться, не нужно даже просить прощение, ведь это – насмерть, но… Почему я до сих пор жив, почему мы оба живы, если рухнули в чертову бездну? - Мы ведь никому ничего не должны, помнишь? Сама говорила, не должны. – Я пытаюсь смотреть на нее прямо, пытаюсь сдержаться, пытаюсь улыбнуться, ухмыльнуться, что угодно, лишь бы не доломать ее окончательно, я пытаюсь, но не могу. Не могу, черт подери! – Все нормально, Решетникова, не думай об этом. И Нестеровичу перезвони, у него там, похоже, крышу сорвало. Повернувшись к ней спиной, сажусь на кровати, пытаясь говорить, чуть сбивчиво, говорить что угодно, лишь бы она молчала, пусть даже думая, что я придурок и выгоняю ее, ведь лучше так, чем убивать друг друга искренностью. - Я не могу не думать об этом, блять, Карпенко, сам же знаешь! – Воздух в легких Решетниковой вдруг кончается, она не говорит, а выдыхает, так, словно бы в секунду ей резко переломали все ребра. Она не может сдержаться, снова позволяя себе слабость, осторожно обнимает меня сзади, ее ладони холодные, ее ладони предательски дрожат. – Я не хочу тебя терять, никогда, Карпенко, слышишь? – Произносит почти беззвучно, едва ощутимо касаясь кончиком носа моего плеча. - А куда я денусь? – Этот вопрос я задавал сам себе миллионы раз, но, что бы ни было, ответ всегда был только один.       Никуда и никогда. Даже если Решетникова возненавидит меня – я вряд ли смогу уйти, просто потому, что она – часть меня, она заставляет меня идти дальше, и я заставляю идти ее, но, черт возьми, никогда не дальше друг от друга. Если бы Катя однажды попросила меня уйти из ее жизни, я бы не смог, потому что ее и моя жизнь – изначально нечто общее. Это танцы, проекты, где мы всегда будем пересекаться, это знакомые улицы громадного мегаполиса, куда всегда, будто сами по себе, заносят уставшие ноги, это общие песни по радио, общие фильмы, это будто мы всегда вместе, мы… Мы ведь просто не можем быть раздельно, и вместе – тоже, этот парадокс ломает меня снова и снова. - Кать, я не маленький, обижаться слишком давно разучился и все понимаю. – Мы же чувствуем одинаково, и я правда понимаю ее всегда, но, черт возьми, себя до сих пор не могу понять: как же можно так сильно любить чужое сердце? Экран мобильника Кати снова вспыхнул и опять без звука, а она все так же обнимает меня сзади. И, конечно же, мы оба знали, чем все закончится, знали, что разобьемся, но лишь только теперь, когда страсть уступила место боли и все, что осталось от ночи – холодные руки и беззвучный рингтон – мы осознаем, что это – единственная реальность. - Не можешь ты все понимать, я и сама мало что понимаю. – Старается, чтобы голос не звучал слишком болезненно, старается, но выходит из рук вон плохо. – Я поеду домой, приведу мысли в порядок. Думаю, нам обоим это не помешает. – Короткий, слишком неуверенный поцелуй застывает на моем плече – и Решетникова отстраняется, тут же встает с кровати и судорожно пытается натянуть джинсы, путаясь, ломая ногти и искренне надеясь, что я не замечаю. – Звони если что, и… - Сбивается, набрасывая куртку на хрупкие плечи, не оборачивается, застыв на секунду, чтобы набраться сил и точно уйти. – Не провожай, замерзнешь.       Даже при всем желании я не могу пошевелиться, не могу заставить себя подняться, взглянуть на нее, проводить хотя бы до двери, хотя бы взглядом. Окажись на моем месте любой другой мужик, он, пожалуй, сорвался бы, возненавидел ее за чертову призрачную надежду, но, черт возьми, разве она мне ее дала? Я взял сам, сделал то, что хотел сам, а значит, и виноват только я сам, никто и ничто больше. Ведь я мог бы просто уложить Катю спать этой ночью, как раньше, тихо, под ее приглушенные смешки, хриплым голосом пропеть «Ложкой снег мешая…» и, спустя минут пятнадцать, убедившись, что она уснула, присесть рядом и тоже заснуть, я мог бы просто отказать ей, убедить, что все это не правильно и лучше нам вообще не переходить черту, если за ней чертов обрыв, мог бы… Но ничего не сделал. Я поддался собственным желаниям, впервые в жизни – собственному сердцу, поддался и потерял ее. Как, черт возьми, после всего, что было сегодняшней ночью, Решетникова сможет снова смотреть мне в глаза, жаловаться на Нестеровича, доверять мне все и всегда? Как она сможет и дальше видеть во мне просто друга, старого-доброго Карпеныча, что всегда подставит плечо и утрет сопли? Разве можно, сделав этот маленький шаг между дружбой и любовью, снова вернуться обратно, при том сохранив собственное сердце, нервы? Думаю, вряд ли, но что теперь толку в том, что я вообще вдруг решил думать?! Раньше надо было, а теперь поздно. - Кать! – Она не успевает выскользнуть за дверь, я безболезненно, осторожно хватаю ее хрупкое запястье, Решетникова вздрагивает, но не оборачивается. Так даже лучше, мне будет проще сказать ей это, не глядя в глаза. – Ты не виновата, не думай об этом, все… В порядке.       

Последнее я говорю с трудом и вдруг осознаю, что хочу ухмыльнуться, без радости, со всей болью и тяжестью, что давят на ребра. В ответ Решетникова не произносит ни слова, только чуть заметно кивает головой, лишь бы, как и всегда, успокоить мое волнение, и мягко, осторожно высвободив руку, уходит, скрывшись в кабине лифта…

***

      Постепенно, медленно, мучительно, но все сильнее с каждым разом, в глазах темнело, будто бы это чертово солнце, сверкающее холодным золотом на лобовом стекле, ослепляло меня. Я провел здесь уже, наверное, часа три, может больше, и все это время, изначально забив на отмерзающие пальцы, нервно бродил возле подъезда, раз за разом набирая давно выученный наизусть номер. За все это время, проведенное в ожидании ее ответа, я выкурил пачку и теперь, уже бесцельно глядя на чуть присыпанный смогом снег, в миллиардный раз снова набирал ее номер, нервно, так же бесцельно раскручивая в пальцах свободной руки последнюю сигарету. Все, что было там, в полутемном зале павильона – пожалуй, самый дерьмовый, самый подлый и скверный поступок в моей жизни. Мы с Решетниковой всегда были отшибленными на всю голову в плане ревности, и когда «скучали» без вечных скандалов – провоцировали друг друга, флиртуя с другим или с другой, но сейчас… Самое отвратительное – это осознавать, что здесь дело было вовсе не в «скуке по скандалам», я просто скучал по ней. По ее вниманию, пониманию, которого не стало в последнее время, я скучал, как чертов глупый ребенок, считающий себя ненужным целому гребаному миру в глазах одного единственного человека. Сейчас, когда финал так близок и мне как-никогда нужна была поддержка, непоколебимая вера и любимая женщина рядом – Решетниковой не было. Она вечно бежала, пряталась, старалась как можно меньше появляться на моих глазах, меньше говорить со мной, вела себя так, будто бы со дня на день хотела сказать мне, что уходит и давно разлюбила. Я просто сходил с ума, как гребаный псих ломал все и вся, что попадется под руку, в первую очередь – себя самого, и никто не мог, не хотел помочь мне, сказать эти чертовы «ты нужен мне», ведь Решетниковой не было рядом. Зато рядом оказалась Софа и…       Этот поцелуй, такой мимолетный, даже неосознанный мною до конца, должен был помочь справиться с тоской, помочь поверить в себя, но… Он только все испортил. Я испортил. В глазах снова темнеет, на несколько секунд я теряю мир и, когда солнце снова возвращается, я роняю сигарету под ноги, увидев Решетникову, выскользнувшую из подъезда. - Катя! Хлопнув дверью, выхожу, окликнув ее, но тут же застываю, ведь… Я понятия не имею, что говорить дальше, не знаю, как быть и что делать. «Помоги мне, Решетникова, черт возьми, прошу тебя…» - все, что крутится в моей голове, когда я сую замерзшие руки в карманы джинсов, так же неподвижно стоя у машины. - Я не хочу тебя видеть, неужели не доходит? – Она обходит меня, изо всех сил стараясь не столкнуться взглядом, останавливается у своей машины, припаркованной в паре метров от моей и, будто пытаясь отвлечься, принимается стряхивать с крыши снег, но… Ночной снегопад оказался чертовски сильным и, зная Решетникову лучше, чем самого себя, я четко осознаю, что отчистить машину ей явно не хватит терпения. – Не стой за спиной, Нестерович, раздражает.       Мое окружение, все, как один, извечно твердят мне, что я наглый и избалованный ребенок, что я слишком часто бываю легкомысленным, совершаю поступки, которые невозможно исправить и вообще… Если вдуматься, то инициатором наших вечных скандалов я всегда был чаще, чем Решетникова. Я ревновал, я выводил ее из себя, я сходил с ума, а она… Пожалуй, Катя, все-таки, чуть более терпелива, она ведь до сих пор терпит меня, точнее сказать, терпела. - Кать, я… - Наверное, следовало бы уйти, но разве я могу уйти от нее, от моей Решетниковой, от той, ради кого живу, кого люблю сильнее собственной чертовой жизни? Нет, я не уйду и… Я не знаю, что сказать дальше. Стоя ко мне спиной и пытаясь стряхнуть снег с капота рукавом тонкой куртки, Решетникова молчала, а ее плечи чуть вздрагивали каждый раз, когда она вдыхала морозный воздух. – Черт, ты же знаешь, я не умею оправдываться, тупо не умею, Решетникова, я… - Теперь я точно чувствовал себя глупым ребенком, но то, что я сделал, совсем не было даже близко похоже на детские проделки. Я предал ее, предал себя самого, предал, но продолжаю любить, люблю в десятки раз сильнее, ведь за эту гребаную ночь я миллиард раз осознал, что просто сдохну без Решетниковой, она – мое все и иначе уже никак и никогда не будет, даже если бы я вдруг захотел. Удержав ее за плечо, осторожно, будто она могла рассыпаться в любой момент, я развернул ее к себе и замер, когда ее взгляд пронзил меня насквозь сильнее, чем любой холод. Безумно родные, так сильно похожие на мои собственные, серо-зеленые глаза, казалось выцвели, а щеки все еще были мокрыми от недавних слез. - Решетникова, блять, я ненавижу себя за то, что сделал, и ты имеешь полное право послать меня, только, прошу, пожалуйста, послушай… - Дай-ка угадаю: это было ошибкой, она ничего не значит и теперь все будет иначе? Только знаешь, Нестерович, от этого что-то вообще нихрена не легче. – Нервно перебив меня, она тут же отвернулась, быстро смахивая рукавом слезы. – Как узнал, где я? - Нетрудно догадаться… - Ответил Решетниковой сразу после ее вопроса и тут же заметил оттенки ревности в собственном голосе. Да черт подери! Какого черта даже тогда, когда я сам фактически изменил Решетниковой, предал ее, оскорбил своим поступком и вообще совершил то, за что слишком трудно прощать, я все равно ревную ее ко всем и всему?! Я просто не имею на это права, не имею, да и… Я верю Решетниковой, я хочу ей верить, она нужна мне бесконечно сильно и, стоит только на секунду подумать о том, что однажды ее терпение лопнет, и она просто уйдет, больше никогда не вернувшись – мой мозг взрывается, и я с величайшим трудом справляюсь с желанием крушить все вокруг себя. Мы привыкли ломать друг друга, изо дня в день проверять на прочность чувства, но, черт возьми, разве мы железные? Нет, любой механизм, даже такой, как наше общее сердце, однажды может дать сбой.       Катя не поворачивается, пытаясь казаться сильнее, но ей холодно, ей обидно и очень больно, а вся ее боль, усиливаясь стократно, возвращается ко мне, с каждым рваным вдохом, с каждым вздрагиванием хрупкого тела, что снова так близко и так далеко одновременно, и я… - Кать, я дерьмово поступил, знаю, черт подери, знаю, но, пожалуйста… - Не сдержавшись, я просто обхватил ее сзади, обеими руками, прижал к себе и проговорил, уткнувшись носом в мягкий, но такой холодный рыжий огонь, так самоотверженно и болезненно, будто если бы не обнял ее прямо сейчас – остановилось бы сердце. – Можешь злиться на меня сколько хочешь, можешь обижаться, можешь врезать мне, возненавидеть, Кать, что хочешь, только… Я сдохну без тебя, Решетникова, твою мать, слышишь?! – Я ждал, что она оттолкнет меня, ударит, отстранится, пока я продолжал тихо шептать охрипшим голосом, так же уткнувшись носом в ее волосы, но Решетникова не двигалась и, кажется, даже не дышала. – Кать, пожалуйста, поехали домой, ты простынешь. Слишком редко в нашей жизни я просил Катю о чем-либо так осторожно и нежно, так виновато и почти умоляюще, как прошу сейчас. Обычно я или просто молча делал все, что считаю нужным, даже если для этого придется закинуть Решетникову на плечо или заклеить ей рот, чтобы избежать лишних вопросов, или ставил ее уже перед фактом, мол, сделай, и мне плевать, как, а сейчас… Сейчас я именно просил, искренне и очень осторожно. - А если бы я тебе сказала, что переспала с другим? – Слова, будто даже сами себя не ожидая, слетают с ее губ, застыв в воздухе вместе с чуть заметным облачком пара.       А ведь эти самые слова Решетникова говорила множество раз, чтобы поддеть меня, обычное дело, конечно же… В хорошем настроении я просто ухмылялся, привычно шлепнув ее по заднице и сказав что-то вроде «тогда я бы наказал тебя отсутствием наказаний», в плохом настроении я язвил, говоря, что оторвал бы башку ко всем чертям и ей, и тому, с кем она переспала, но сейчас… Сейчас ее слова оказались чертовски болезненным ударом в солнечное сплетение, таким сильным, что в глазах снова потемнело, а сердце, казалось, и вовсе остановилось. На Решетниковой не было лица, когда я развернул ее к себе, почти до боли, неконтролируемо впиваясь замерзшими пальцами в ее плечи. Слезы, которых Катя уже явно не чувствовала и не пыталась контролировать или, хотя бы, стереть, катились по ее щекам и замерзали, она смотрела в мои глаза, как загипнотизированная, но больше не дрожала, вообще. Застыла. Или же я просто перестал ее чувствовать? Нет, скорее, я просто изо всех сил не хотел думать о том, что она сказала. - Кать, пожалуйста, поехали домой, ладно? – Теперь мой голос был более твердым, но еще сильнее – хриплым и измученным, будто меня на самом деле разрывали изнутри. Разделяя каждое слово, я не хотел думать о том, что она сказала.

Я не хотел, не хотел, не хотел…

- Я не могу с тобой, прости. – Она выронила слова, снова захотела спрятать взгляд, заметалась, будто впервые рассматривая мое лицо и… Обессилев окончательно, бросилась на меня, прижавшись и заплакав в голос.       За все чертовы восемь лет наших отношений так, как сейчас, Решетникова плакала только дважды и оба те раза я никогда не хотел бы вспоминать, но и забыть никогда не смогу. Совершенно потеряв над собой контроль, навзрыд, как ребенок, она, уже давно взрослая женщина, плакала, прижимаясь ко мне, что есть силы стиснув замерзшими пальцами мою куртку. Катя плакала так, будто вся боль, что за последние несколько лет накопилась в ней, выходила прямо сейчас, бесконечным потоком боли, вместе со слезами. Горячие, как кипяток, они пропитывались сквозь воротник моей куртки, обжигали шею, и весь чертов мир исчезал, впитываясь в ее кожу, в мою кожу, эта чертова боль пропитывала насквозь нас обоих. Обхватив Решетникову обеими руками за плечи, я прижимал ее к себе что есть силы, обнимал ее хрупкое, дрожащее тело, такое знакомое мне, безумно родное и самое любимое, я, уткнувшись носом в ее волосы, стоял бездвижно и… Наверное, тоже плакал. Но не смог произнести ни слова, кроме одного единственного «пожалуйста», которое повторял беззвучно, снова и снова, снова и снова, пока она плакала. - Пожалуйста… - Прошептал очень хрипло, когда обессиливающая дрожь, сковавшая нас обоих, стала постепенно отступать, когда Катя перестала громко всхлипывать, но слезы ее все так же обжигали мою кожу.       Молча, не произнеся больше ни слова, я осторожно отстранился, но, не переставая удерживать ее в объятиях, повел к своей машине. Решетникова не сопротивлялась, совсем, только продолжала обессиленно, как ребенок, цепляться замерзшими пальцами за мою куртку… - Ты уверен, что ехать домой – лучший выход? Отвези меня к Самохиной...       Сотни цветных билбордов, мелькающих до ряби в глазах по обе стороны от проспекта, теперь казались тусклыми, почти как снег, как безжизненное, такое, черт его дери, наивно прозрачное небо, как холодное, чужое солнце.

Чужое.

Я, стараясь хотя бы частично следить за дорогой, прокручивал это слово в своей голове раз за разом, будто разрывать себя изнутри – гребаное, мать его, лекарство, успокоение, но, черт возьми, Решетникова не чужая мне! Она моя. Только моя и ничья больше, и я… Сильнее всего сейчас я не хотел думать о том, что она сказала, не хотел верить, что из миллионов раз, когда она задавала этот вопрос в шутку – теперь Катя вовсе не шутила, я… Я не хотел думать. Ни о чем, не сейчас, ведь пока она здесь, рядом, на соседнем сидении, она… Прислонившись щекой к стеклу, Катя не шевелилась и мне снова показалось, что она вовсе не дышит. Слез больше не было, но заплаканные, до безумия уставшие, так до боли дорогие мне зеленые глаза бесцельно, потерянно смотрели в никуда. И я готов был сделать все, что угодно, лишь бы она не смотрела так, я готов перенести любую боль, лишь бы Катя снова вернулась, моя Катя, та, которая всегда была сильнее целого мира, я готов, но… Я бессилен, а те чертовы десять слов, как кислота, разъедают меня изнутри и застревают в горле колючим комом. - Она уехала с мелким, забыла? – Хриплый голос оказался более резким, чем я ожидал, и после стольких минут абсолютной тишины любые слова звучали как-то пугающе. Но я не хотел грубить ей, черт возьми, не тогда, когда виноват сам, не тогда, когда Решетникова морально умирает, прямо сейчас, фактически на моих руках, но…       Похоже, умирали мы оба, и черт его знает, кто должен будет разбиться первым. - Ее квартира пуста, я могла бы там остаться, пока… - Голос Решетниковой, тихий, ослабший и будто механический, вдруг дрогнул, оставляя фразу незаконченной. Собрав все ничтожные остатки самообладания, Решетникова, наконец, взглянула на меня, заранее уловив момент, когда я переведу внимание на дорогу. – Останови где-нибудь, пожалуйста, мне нужен воздух. Мне не важно, что сказала Решетникова сейчас, ведь в моей голове, гребаным эхо отталкиваясь от каждого нерва, звучит только одно: «А если бы я тебе сказала, что переспала с другим?» Пальцы до хруста впиваются в руль, внутри меня словно бы что-то замыкает, взрывается и…       Резко остановить машину посреди проспекта – это уже перебор, но, пожалуй, сейчас я впервые за очень долгое время действительно потерял над собой контроль. Хлопнув дверью, вышел прямо на трассу, тут же, как в панике, стал искать в карманах сигареты, но нашел только чертову зажигалку. Руки дрожали, я выронил ее на промерзший асфальт, поднял рывком, неизвестно зачем вообще, ведь сигарет-то не было, и сразу обернулся, встретившись взглядами с Решетниковой. - Скажи. – Все, что я мог произнести сквозь плотно стиснутые зубы. Все, на что хватило моих сил, ведь обманывать себя, терпеть, пытаясь подавить в памяти ее слова я больше не мог, не хотел, черт возьми! А она… Стоя в двух шагах и будто боясь подойти ближе, Решетникова напоминала застывшую фигуру, с каждой секундой покрывающуюся льдом. - Скажи мне, Решетникова, твою мать! – Зажигалка летит в сторону, с характерным щелчком разбившись об асфальт, и только сейчас Катя вздрагивает, так, как будто я ее ударил, разбив весь чертов лед.       Только вместо ответов Решетникова отворачивается, принимаясь, будто снова в панике, сражаться с замком на своей куртке. Она дрожит от холода, но, похоже, горит изнутри, ведь никак иначе я не могу объяснить ее действия, но вдруг… Мир рушится в одночасье, когда куртка случайно падает, обнажив ее шею. Кожа, та самая кожа, изученная мною по миллиметрам, почти прозрачная, как крылья мотылька, такая нежная, светлая и… Будто чертовы багровые розы, как цепь, обхватывающая шею и задевающая ключицы, - следы чужих чувств… Темнота накатывает с такой силой, что я не могу удержаться на ногах, словно именно этот удар, ее слова, ее молчание и эти гребаные засосы – точка невозврата, последнее, что я не мог терпеть, то, что заставило меня ощутить всю силу падения.       Вжимаясь спиной в холодный металл, не произношу ни слова, опускаясь на промерзший асфальт, пока сотни чужих машин пролетают мимо. Больно? Обидно? Нет, это совсем не то, я… Мне чертовски паршиво и безумно заклинивает каждый нерв, ломает изнутри, а больше ничего. Сжимая виски что есть силы, чувствую, как каждая мышца напрягается до возможных пределов и, кажется, меня вот-вот разорвет на части. Так не должно быть, нет, нет, черт возьми, так не должно быть! Наверное, простить легкий флирт – ерунда, но это… Она же любит его, любит чертова Карпенко, и это добивает меня сильнее, чем что бы то ни было вообще, потому что она моя. Решетникова черт подери, моя, а больше я ничего не хочу знать, слышать, понимать, но… Знаю, слышу и понимаю. - Макс, пожалуйста… - Голос Решетниковой дрожит, она никогда не видела меня таким, она приближается, осторожно касается меня, но продолжает дрожать, бесконечно, все сильнее с каждой новой секундой. – Слушай, слушай, черт возьми, Макс, это ничего не меняет я… Я не люблю его, не люблю! – Она почти кричит, в то время, как по щекам снова скользят слезы.       Моя Решетникова… Потерявшаяся в собственных чувствах, в собственных желаниях в самой себе и в целом мире, она – глупый мотылек со сломанными крыльями, обманывающий самого себя, но… Она моя, и это единственная правда, которую я хочу признавать. Впервые в жизни мне по-настоящему хочется ее ударить и, одновременно, прижать к себе никогда, никуда не отпуская ведь я, чертов идиот, слишком сильно люблю ее, слишком сильно привязан к ней и уж точно ни за что не стану ее уступать, никому, никогда и ни за что. Я не хочу знать правду о том, любит она Карпенко или нет, я не хочу знать, что она чувствовала и о чем думала, когда они… Черт! Я. Не. Хочу. Знать. Слова прозвучали слишком резко, я не узнал собственный голос, обратившийся в хриплый рык. Решетникова вздрогнула, когда мои руки с силой прижали ее к машине. Теперь она не смела пошевелиться, отвернуться снова, не смела спрятать взгляд, больше не смела. Не бежать, не прятаться… Не лгать. - Ты любишь меня? – Все, что я спросил, когда ее побледневшее лицо находилось в паре миллиметров от моего лица.       И вдруг я осознал, что за все чертовы восемь лет я ни разу не спрашивал ее об этом, так же, как и она не спрашивала. Любовь сама по себе была основополагающей, конечно, ведь с какого же хрена иначе люди будут столько лет делить жизнь, сердце и постель, если не любовь? Но сейчас, впервые за все годы, я хотел слышать ответ, я хотел знать, как быть дальше, я хотел, чтобы она или спасла меня, или добила. Это – единственное, что было важно сейчас, больше ничего. - Да, люблю, тебя и только тебя, очень люблю. – Решетникова шепчет, при этом взгляд ее прикован к моим глазам и… Может она – та еще стерва и умеет врать, но ее глаза не умеют, никогда не умели. Я хочу верить ей. Я верю. – Обними меня, очень холодно.       Я знал, что она ответит, знал или, наверное, просто безумно верил, ведь я чертов эгоист и не смог бы любить безответно. Если я для нее – часть жизни, пусть даже самая важная и неотъемлемая, то она для меня – целая жизнь, как бы банально это ни звучало. И я хочу жить, именно с ней, только с ней, без нее – не выйдет. Конечно, вся эта тема про «я без тебя умру» - розовые сопли для влюбленных парочек, что лет так на десять-пятнадцать младше нас с Решетниковой, и нет, естественно, мы не умрем, если оставим друг друга. Мы, даже, наверное, сможем найти себе других, со временем, сможем жить дальше, но вопрос не в том, могу я или нет. Я просто не хочу. Это каким же надо быть идиотом, чтобы единственный раз в жизни получить действительно ту, кто пойдет за тобой всюду, ту, любовь к которой измеряется бесконечностью – и оставить ее, потерять, забыть, бросить, не найдя в себе силы простить? Ведь я не хочу без нее, просто не хочу.       Обхватив ее руками, ее, только мою Решетникову, я, прижимая слишком измученное, морально искалеченное тело к себе, как хрупкого, маленького ребенка, чувствовал ее дрожь и… Снова слезы, на этот раз беззвучные, обжигающие мою шею. - Глупый, глупый мотылек… - Голос совсем пропал и мои слова едва ли были даже шепотом, пока я, обессиленно прижимаясь щекой к ее щеке, обнимал все крепче, покачиваясь вместе с ней и путаясь замерзшими пальцами в рыжем пламени, таком мягком и холодном…       А вообще… Все мы чертовы глупые мотыльки, сжигающие собственные крылья, души, сердца, будто любая боль, даже самая нестерпимая – стоит этого огня, этого яркого света, этих чертовых чувств и…

Наверное, это стоит даже намного большего.