Мне холодно

— Мне холодно. Я не могу уснуть. Скрип половиц в гостевой спальне слышится в ночной тишине, как оглушающий треск, в котором тонет тихое, едва слышное требование Артура. Именно требование, ведь Англия никогда не умел, да и не стремился научиться у кого-нибудь что-нибудь просить. Для Англии подобное неумение было крайне удобно. Ведь если ты не знаешь, как молить и умолять, то, значит, даже когда будешь стоять на коленях в грязи перед своим врагом, ты не сможешь этого сделать. Ох, Артур, я мог бы научить тебя умолять. У меня большой опыт. Приподнимаюсь с постели, силясь привыкнуть к тьме. И вздрагиваю, когда, не дождавшись (ожидая ли?) приглашения, Артур оказывается на перине, успешно оттеснив меня к другому краю. Завернувшись словно в кокон в нагретое мною одеяло, англичанин замирает, видимо, считая диалог оконченным. Ой ли. Я еще не успел придумать спросонья ни одну шпильку, как мой оппонент свернул боевые действия, бесцеремонно выпихнув меня не только с нагретого места, но и лишив меня стратегически важного для промозглой осенней ночи одеяла. Но я не считаю нужным вступать в споры в такой момент, когда мой любимый враг ощущается таким беззащитным. Мой король, увидев это, перешел бы на визг, требуя, чтобы я сейчас же вышвырнул из своей постели ходячую Черную Смерть. В Англии сейчас бушует чума, и я не хочу заразиться новой вспышкой этой гадости. Но ведь это совсем не повод выкидывать его из постели, верно? Ах, простите, мой король, мне кажется, мое сердце не слышит вашего гласа разума. Перина идет волнами, и я слышу, как британец дышит на свои руки, безуспешно пытаясь их согреть. Артур. Ему всегда холодно. Насколько мне хватает памяти, у него всегда был этот никому не доверяющий взгляд, бледные тонкие губы и обжигающе ледяные руки. Со временем я привык к этому, как можно привыкнуть к тому, что твой любимый ястреб для охоты имеет свободолюбивый нрав и слишком острые когти. Пододвинувшись чуть ближе, но не нарушая вверенных мне самим англичанином границ, устраиваюсь рядом (теперь я гость в собственной постели?), укрывшись шерстяным пледом, который пришлось стянуть с соседнего дивана. Артур еле слышно шебуршиться, вероятно, устраиваясь внутри кокона поудобнее. Я поворачиваю голову в его сторону как раз для того, чтобы встретиться с тусклыми зелеными глазами. Приподнимаю бровь в немом вопросе, но Артур, помедлив, качает головой и натягивает одеяло до самых кончиков жестких волос. Почему-то я понимаю, что лучше не спрашивать, хотя видит Бог, я хочу знать, почему меня будят посреди ночи после столь утомительной дороги через Ла-Манш и не менее утомительных переговоров с дотошными англичанами. Но с Артуром что-то не так, и я это чувствую. И дело тут даже не в том, что его все еще трясет от чумы, которая сжигает его людей до тысячи в неделю, нет. Мне стоит спросить, что с ним, но что-то в душе щемит и слова застревают в горле, отказываясь выстраиваться в осмысленный вопрос. Словно мое сознание почему-то заранее не хочет знать ответ. Вместо этого Артур шепчет сам. — У меня было видение. Видение. Да. Это как раз то, чего я не хотел услышать. Видения никогда не бывают о чем-то хорошем. И случаются видения далеко не со счастливыми людьми. Поверьте опыту моей прекрасной Орлеанской девы. Снова шорох, и я вздрагиваю уже второй раз за ночь — не от того, что Артур, не найдя достаточно тепла в одеяле, прижимается к моей груди, а от того, что под одеялом моих ног касаются просто ледяные пальцы соседа. Артур выглядит болезненно. Теплыми руками обхватываю англичанина за плечи и притягиваю к себе, успокаивающе проведя по спине. По всем законам этого несовершенного человеческого мира Артур сейчас должен дрожать, как осенний лист, инстинктивно стараясь восстановить температуру. Но этого не происходит. И мне это не нравится. Не вовремя вспоминаются умирающие больные в лазаретах, когда их тело перестает бороться за жизнь в тот момент, когда разум начинает затухать. От этих мыслей не по себе, и я позволяю себе сжать в руке бледные пальцы, горячо дохнув на них. Когда-то давно я пытался согреть эти холодные руки. Теплом цепкого захвата еще детских пальцев, смертельной хваткой латунной перчатки, испачканными пушечным порохом и морской солью бинтами, и даже мокрой от лихорадочного пота ладонью в мутное время моих бесконечных революций. Но ни одно из этих прикосновений не смогло заставить его оттаять, ни одно из них не заставило его сердце биться быстрее, чтобы разогнать тягучую кровь по жилам. Словно кто-то всегда вытягивал из него все тепло. Но не из Артура. Из Англии. Тепло из клеток его тела, что составляют дома его людей, из его жил, которые тянутся реками через весь остров, из его Лондона — из его сердца. Артур утыкается носом куда-то мне в шею, и я чувствую, как обжигает кожу ледяное дыхание. Такое дыхание не встретишь среди живых. Такого дыхания не бывает у людей. Но Артур — не человек, а я — тот, кто уже видел подобное. Глубоко в детстве. Это одно из тех детских пугающих воспоминаний, которые страшно помнить, но и невозможно забыть. И даже мысль, что, скорее всего, невзирая на беспечный характер, Испания тоже все прекрасно помнит, никак не в силах мне помочь. Рим в тот день был поистине навеселе. Он праздновал Вакха с первой летней звезды и до самого рассвета, и даже по истечению недели не смущало завоевателя и его лиричного правителя. По окончанию пира в столице, празднество ушло к морям, в Анцио, и, возможно, это была главная ошибка дедушки Рима. Тогда, прибыв в Анцио, Римская Империя сделал несколько шагов по зеленым садам палат Цезаря и упал как подкошенный, раздирая мозолистыми от бесконечных сражений пальцами собственную грудь. В тот день его сердце пропустило не один и не два удара. Олицетворение страны доставили в императорский дворец, и тогда, смотря на мечущегося в агонии великого воина, мы с Антонио впервые ощутили, каков леденящий душу ужас на вкус. И пальцы его были совсем холодные. Великий пожар в Риме бушевал шесть дней и семь ночей. Нерон, вдохновленный страданиями собственной нации, сложил об этом не одну поэму. Так что я отчасти немного рад, что этот ублюдок перерезал себе глотку из-за галльского восстания. Похоже, Артур наконец задремал. Дыхание выровнялось, а его пальцы так и остались в моей руке, чуть сжимаясь в такт беспокойному сну. Он немного поерзал, и я не вовремя ощутил, как горячо потянуло низ живота. Хэй-хэй, Артур, mon chéri. Ты же прекрасно знаешь, что стоит ждать от такого типа, как я, оказавшись со мной в одной постели? Неужели не боишься за свою честь, достоинство и девственность, что я берегу от других даже рьянее, чем ты сам? И все равно пришел ко мне... Это просто нечестно, так неосознанно довериться мне. Ведь теперь я не смогу позволить себе не оправдать твое доверие. Подавив свои основные инстинкты как Страны любви, мне ничего не оставалось, кроме как сосредоточенно начать вспоминать его Королеву. Да-да. Голую. Не поверите, как это помогает прийти в себя. Только Артуру не говорите! И все же его пальцы такие же холодные, а на измученное болезнями лицо вновь ложится тень преддверия чего-то ужасного, неумолимо надвигающегося и необратимого. И я чувствую, что снова буду бессилен. И я чувствую, что ты мне этого не простишь. Артур. Пожалуйста. Я не хочу знать, о чем было твое видение. ххх Ночь с 31 августа на 1 сентября 1666 года. ххх ---- Примечания и пояснения: • 2 сентября 1666 года начался Великий лондонский пожар. • Примерно в это время в Англии бушевала Великая чума, которая после успешно повлекла вспышку эпидемии во Франции. • Вакх — римский Бог виноделия, отожествляется с греческим Дионисом. • Великий пожар Рима унес десять из четырнадцати кварталов столицы, оставив в руинах почти весь город. Многие говорят, что император Нерон нашел в этом пожаре вдохновение для написания своей новой поэмы. А некоторые — что он и был инициатором поджога. • Нерон Клавдий Цезарь покончил жизнь самоубийством, лишившись трона в связи с резко взбунтовавшейся Галлией, которая была более чем недовольна его режимом правления. • "И я чувствую, что снова буду бессилен. И я чувствую, что ты мне этого не простишь." — в Великом лондонском пожаре был обвинен обычный француз-смотритель, простолюдин Робер Юбер. Несмотря на то, что в итоге оказалось, что он прибыл в Лондон аж через 2 дня после начала пожара и лондонцы просто нашли козла отпущения, Робер был повешен 28 сентября. Воистину, Англия не знает ни пощады, ни логики, когда дело касается Франции.