***
Надежда яркой вспышкой зажгла тогда во мне огонёк понимания того, что другие люди не потеряли жизнь, как это произошло со мной. Они не умерли, они не живые трупы, а дышат полной грудью. Этой надежной я жил и живу до сих пор. Она дает мне силы, поддерживает меня, а ещё мягкие руки, знакомые плечи и губы. Но в тот страшный день не стало ни меня, ни старухи, ни лошади, ни того бедного солдата с чёрными, словно бездна, глазами.Хмурое утро
31 января 2016 г. в 19:46
Хмурое утро одарило нас на прощание холодным промозглым ветром. Море медленно покачивалось, словно нехотя выплевывая воду на берег, а белая пена приобретала какой-то серый оттенок. Эта серость будто преследовала всех, ибо она была везде: в небе, в стальной обшивке кораблей, в серых от пыли и грязи мундирах, а самое страшное — в унылых лицах людей.
Они толпились общей кучей и ждали своей участи. Толпа никогда не имеет моральных ценностей, ей руководит инстинкт выживания. И одно дело, когда ты читаешь это в учебниках, а другое, когда видишь своими глазами. Здесь были все: врачи, учёные, учителя, ремесленники — их гнали обстоятельства, их гнал страх. Такие люди способны на многое, в отчаянии цепляясь за жизнь. Им было все равно, что там у других. Как крысы с тонущего корабля, они уходили первые, конечно, если могли уйти. И я теперь такая же крыса — серая, как небо, грязная, как мундир.
Я и жена пробирались к одному из пароходов. Она что-то говорила мне на ухо, но среди шума я ничего не понимал, лишь крепче сжимал её руку. Горячая плоть согревала мне сердце, давала некую надежду, что серость ноября уйдет, и мы доживем до следующего лета. Вот только встретим это лето не там, где встречали его обычно.
Я не смотрел ей в лицо — мне было страшно. Я боялся увидеть ту же серость, что окружала меня, ту же тоску. Морщины не пугали меня, не пугала и старость. Нет, мы слишком многое прошли, чтобы бояться. Я не пугался смерти, как не печально, но я уже умер. И вот теперь моя участь — доживать то время, какое мне отвёл Бог. Ох, если Всевышний видит нас, если он слышит наши голоса, пусть он поможет, пусть подарит хотя бы один лучик света, нам хватит этого, всем хватит.
Серый корабль. Наверное, английский или французский, а рядом с трапом стоит офицер. Он, скандаля с какой-то старухой насчет багажа, успевал проверять у остальных пропуска. Старая дама держала в руке огромный чемодан, и я удивлялся: как у неё только хватало на это сил? Лицо старухи покраснело от гнева, она принимала активное участие в конфликте, особенно когда как офицер отвечал уж слишком безразлично на её нападки. Мы подошли ближе, и тогда я услышал их диалог:
— Пусти, окаянный! — она попыталась пролезть мимо офицера, но он резко оттолкнул её обратно в толпу.
— Не положено, старая карга! У тебя слишком большой багаж! — Поведение бабки взбесило его, и очередь встала.
Люди тут же начали толкаться и гудеть, словно дикие звери они подняли такой гам, что стало жутко. Пропустив свою жену вперед, я крепко сжимал два пропуска — спасительные билеты, билеты в новую жизнь... Хотя, лучше сказать, в существование. Нестройная человеческая масса качнулась, и я случайно ткнул ими в лицо офицера, он громко заорал:
— Что вы, как звери?! — Достал пистолет и пальнул в воздух.
Людей быстро отбросило назад, остались всего несколько человек и та старуха. Офицер посмотрел наши билеты и пропустил на трап, бабка захотела пролезть вместе с нами, но военный резко оттолкнул её вновь. Тот чемодан, что она держала в руке, упал и, как орех, раскрылся на две части. В последний момент я увидел фотографию семьи: трое молодых ребят, вроде как гимназистов, и женщина посередине, очень похожа на хранительницу чемодана, но чуть моложе. Вероятно, на потёртом снимке запечатлена семья старухи, а она сама была в центре. Бабка попыталась прикрыть своё сокровище, но в этот момент, как огромная волна, толпа пошла на приступ, и её захлестнул поток людей.
Я высматривал её среди сотни лиц, пытался найти глазами, но мне не удалось. От этого мне стало так тяжело на груди, словно эта несчастная бабка была для меня самым близким человеком, и вот теперь она погибла, наверное. Но сзади на мои плечи легки мягкие руки, и сразу стало как-то легче дышать. Казалось, солёный морской воздух скрипел на зубах, ненавязчиво намекая на свойственный лишь ему привкус.
Подошёл второй пароход, а наш медленно отплыл прочь. Как большой замок среди двух волн: живой и неживой, но более спокойно он пошёл в неизвестность. Тут я увидел, как что-то плывет к нам. Сначала мне показалось, что это человек, но потом, присмотревшись, понял, что это лошадь.
Она, бедная, из последних сил шла за нами, но зачем? Но в какой-то момент всё вдруг выяснилось. Свешиваясь за борт, солдат кричал ей бранные слова, стреляя в воздух. Люди столпились и смотрели на эту картину, никто не смел и слова вымолвить, истошно вопил только военный.
— Скотина, уйди! Уйди! Я прошу тебя! Уйди! — надрывался он, чуть ли не рыдая и стреляя в небо.
Из чёрного дула пистолета пошел лёгкий дымок, стряхнув его, солдат снова прицелился. Не выдержав, я подбежал к нему и выкрикнул:
— Постойте! Зачем вы?! Зачем?
Лошадь была близка к нам, буквально в нескольких метрах от обшивки парохода. Она смотрела на нас двоих так, как может смотреть животное, которое от безумной любви обрекало себя на смерть. Мне стало все ясно: этот солдат был наездником лошади, и она поплыла за ним.
Волны обрушивались на неё, но упрямо борясь с ними, животное постепенно подплывало все ближе и ближе. Удары волн слились с криком хозяина, солдат больше не мог сдерживать слёз, они уже капали прямо на мундир. Мне тоже захотелось рыдать от этой сцены, но я упрямо ждал её завершения.
— Как зачем, тятька? Куда же я её дену? — сквозь муки совести он спросил у меня. К сожалению, ответа я дать не смог. — Жаль мне её, ох, как жаль! Галя, моя любимая Галя, — словно в бреду он повторял имя лошади, а потом все же решился.
Воздух в этот момент будто остановился, вероятно, и время тогда замерло. Людям стало страшно, от ужаса и боли все потеряли дар речи. Я бросил последний взгляд на лошадь. Она — бедная и усталая — еле держалась на воде, глаза её словно рыдали горькими и кровавыми слезами. Возможно, животное понимало ещё с самого начала, что его ждет, но преданность и любовь к хозяину пересилили инстинкт самосохранения.
Прозвучал выстрел, я вздрогнул, вздрогнула и земля, казалось, вся планета в этот момент содрогнулась. И не было больше лошади, лишь красное пятно на воде тоненькой плёночкой недолго оставалось на поверхности. В этот момент на наши головы будто рухнуло небо, от боли и разочарования обезумели все. Солдат же чуть не выпал за борт с душераздирающими воплями:
— Галя! Прости! Галя! Галя! Галя! — каждое слово смешивалось со слезами и безумным рыданием.
В последний момент мне удалось удержать его, и мы вместе упали на палубу. Он катался по ней как ребенок, которому не дали любимую игрушку. А потом выпустил оставшиеся патроны в небо, застыл, будто умер. Я подполз к нему, он сердито посмотрел на меня. Его бешеные чёрные, как бездна, глаза, казалось, прижигали мне душу.
— За что ты спас меня? За что? — обречённо спросил он. — Скажи, отец, почему я не умер? Почему? Почему?!
И снова горе начало выплескиваться из этого человека, жалобными всхлипами и тяжкими вздохами пытаясь дать ему хоть небольшое, но облегчение. Я не знал, что ответить ему, совсем не знал. Но я не смог не спасти его, как он не смог не убить лошадь, ведь иначе она всё равно бы утонула. К нам подошли люди, они помогли нам подняться. Оба мы еле держались на ногах, а после меня проводили в мою маленькую каюту.
Я сел на неудобную узкую кровать и долго не мог прийти в себя. То, что произошло со мной, тяжёлым грузом лежало на сердце. Жена села рядом со мной и накрыла мою руку своей, но я её не чувствовал. В этот момент я был убит, как лошадь — навсегда и бесповоротно. Я, наверное, сам был этой лошадью. И там тонула не она, нет, там тонули мы все, там тонула преданность, там тонула душа человека, вся его сущность. В это хмурое утро животное стало человеком, а человек стал животным.
Она ушла выбивать для нас хоть какой-нибудь паек, оставив меня один на один с моими грустными мыслями. В гробовой тишине — ведь все люди были наверху — я снова услышал приглушённый плач. И пошёл на тихие звуки, меня как будто вела некая потусторонняя сила, притягивала магнитом, упрямо манила за собой. Оказавшись рядом с другой каютой, я чуть приоткрыл хлипкую дверь. Посередине стоял уже знакомый солдат, он нервно заряжал пистолет и шептал:
— Почему?.. Почему?.. Почему?.. Почему?..
Мне вдруг стало ясно, что сейчас будет, но я не мог его остановить, сам не зная почему. Увидев меня, военный улыбнулся и ласково сказал:
— Отец, ты уж прости, что всё так вышло.
Выстрел. Это был второй роковой выстрел за этот ужасный день. Пуля пробила насквозь тело военного и застряла в толстом стекле иллюминатора. Меня же обдало холодным потом, ноги стали ватными, и я упал как подкошенный. Пытаясь ухватиться за ручку двери, я открыл её до конца. Картина эта запомнилась мне навсегда: красная точка на груди солдата, пистолет, упавший на пол, труп, лежавший там же, и улыбка, будто сама смерть, скалилась мне в это хмурое утро.
Струйка крови весело бежала красной змейкой по телу самоубийцы, а горькие слёзы катились по моему лицу. Я оплакивал того, кого даже не знал, но я рыдал не только за него, я рыдал за старуху, за её семью, за тех, кто остался, за лошадь, за забытые чувства долга и достоинства. Мои слёзы были для меня живой водой эмоций и боли. Но в них и была моя смерть раньше времени, моя утрата веры и сущности жизни. После этого хмурого утра я умер, и ничто уже не способно было оживить меня, но хрупкая надежда всё же теплилась в моей измученной душе. Она пришла ко мне вместе с лучиком солнца, когда он проскользнул в каюту сквозь пробитое стекло, а значит, хмурое утро ушло.