Она давно задумала это, и с тех пор день ото дня, не давая себе ни минуты для сомнений, воплощала план в действие, не веря, что действительно осмелилась на такой шаг. Но им двоим давно уже нет места в этих угодьях, бурый исполин в течении долгих лун изо дня в день давал понять это, и время лишь усугубляло положение. Давно пора поставить точку: сегодняшний вечер решит всё, навсегда определив, за кем останется право власти, и оно будет не за кровью. Никто больше не осмелится твердить, что грязным кровям нет места подле Духов, нет права существовать и радоваться жизни, никто не попытается разжечь огонь противостояния. Будут лишь она и её племя, единое и непобедимое. Кошка не хотела, чтобы всё закончилось так, долго отказываясь верить в интриги, которые плёл братец у неё за спиной, в кровавое послание Хорёк о котах, сойдущихся в битве, но правда всегда одна, её пришлось принять. Принять и начать бороться, с мастерством паука расставляя собственные сети. Она не дрогнет, не позволит себе отступить в последний момент, и сегодня на закате сын Терна будет похоронен в размытой от ливней земле, попавшись в собственный капкан. Ей не жалко, лишь обидно. Неужели Он действительно никогда не принимал её всерьёз, никогда не верил в неё лишь от того, что ей не повезло родиться от союза их матери с чужим котом? Неужели умелый стратег и опытный воитель действительно полагал, что все его умения и права - наследие лишь крови, но не упорных стараний и долгого труда, бессчётных часов, проведённых за отработкой каждого, малейшего приёма? Она разочарована в нём, разочарована окончательно и бесповоротно, разочарована до болезненного скрипа на зубах. Но это был его выбор. И ему придётся за него отвечать.
В расщелине её палатки, прикрытой пышной еловой лапой, лежит заготовленный два дня назад свёрток с растёртыми волчьими ягодами, теперь так похожими на бузину, но в отличие от неё ядовитыми даже в таком состоянии. Смертельно ядовитыми, и кошке пришлось приложить немало усилий, чтобы самой не наглотаться опасных сока и мякоти. Теперь бояться нечего, нужно лишь заглянуть в палатку Багряницы и подменить один кулёк на другой: слепая травница всегда расставляет их в строго определённом порядке, ошибки быть не может. И охровоглазая лежит на подстилке, подвернув под себя лапы и дожидаясь, пока целительница поведёт ученицу искать и собирать молодые побеги лаванды, а потом, едва сжимая в зубах ношу, тенью выскальзывает из дупла, пересекая поляну в сторону навала, одним прыжком забирается в гнёздышко лекарей и под оглушающий стук сердца сметает с полки хорошо известный бузинный порошок, оставляя другой. Подбирает лишнюю улику и уходит, борясь с дрожью в лапах, уходит не веря, но торжествуя. Это будет её, лично её победа. Это будет доказательством глупости оглушённых высокомерием слепцов. Это будет их концом.
Над Медвежьим углом пролетел полдень. Массивная полосатая кошка, приблизившись к бурому братцу, манерно равнодушно кивает в сторону палатки целителя, после - выхода из лагеря, устремляясь к оному. Она чувствует его холодный, недовольный взгляд, буравящий спину, но знает, что кот ей не откажет, и старательно прячет в усах полунервную-полуторжествующую улыбку, чтобы случайно себя не выдать. До реки по тропинке через хвойник хвостом подать, но у неё подгибаются лапы, и к тому моменту, когда кошка, наконец, садится у берега, за спиной скрипят кусты, пропуская статную фигуру глашатая. Цепкий, колючий страх забирается в душу, охровоглазой не хватает воздуха, но теперь она точно не сможет отступить, и лишь когтем подтягивает к себе свёрток с болотным хвощом, оставляя на брата некогда бузину и замечая на его недовольство, что завтра разводить краски не будет времени. Наблюдает за тем, как бурый раскрывает лист, просыпая немного порошка на лапу, и, затаив дыхание, передаёт ему смоченный в реке мох, чтобы развести красную пыльцу, «случайно» задевая подушечку когтем. До крови. До крови, которую вместе с порошком, едко шипя на сестрицу-растяпу, слизывает исполин, глотая подложенный яд. Мелкая дрожь колючими, холодными прикосновениями терзает её тело, когда кот, свернувшись клубком от режущих болей в животе, бьётся на траве, захлёбываясь слюной. Она не знает, что чувствует. И, кажется, уже не понимает, что происходит. Лишь, склонившись над доживающим последние секунды котом, шепчет тихо, коснувшись горячим носом мягкого уха.
- Я тоже хочу жить, Сохатый. Я имею право быть счастливой, слышишь?
А в янтарных остекленевших глазах отражалось заходящее солнце.
- Эх, Сохатый-Сохатый...
Эхом звучит над головой, царапая слух. Кот вздрагивает и, широко распахнув глаза, автоматически тянет лапы к животу, но его не терзает даже намёк на боль, лишь горьковатый привкус скрипит на зубах напоминанием о едком сне, а рядом стоит, ворча на нерасторопность братца, полосатая кошка. Он проспал рассветный патруль. Хмурясь, бурый рывком поднимается на лапы и, несколько раз лизнув грудку, проталкивается к выходу из палатки, где поджидает напарницу. Отряд, минуя густо заселённый кустарниками Кряж, в полном молчании выходит к Ущелью. Коту приятна эта тишина, ему есть, о чём подумать, но компания охровоглазой тяготит больше, чем обычно, особенно здесь и сейчас, на продуваемом ветром сером склоне. Что мог означать этот сон? Слишком реалистичный, чтобы его можно было просто так забыть. И, словно отвечая его мыслям, кошка резко останавливается, оборачивается и шепчет тихо.
- А знаешь, Духи всё видят. Всё знают.
Потрясённо поводя ушами, кот вглядывается в раздражающе спокойную морду сестры, когда камень под его лапами начинает крошиться. Сердце неприятно кольнуло, когти царапнули воздух, не сумев найти под собой опоры. Всепоглощающая тьма окутала бурого ещё до того, как он начал падать, болезненно сдавливая тело, словно чьи-то невидимые зубы тянут за шкуру, беспощадно её разрывая.
Сохатый судорожно вздыхает, с трудом разлепляя отяжелевшие веки, и морщится, осознавая, что боль - не отголосок сна, а реальность, заставившая проснуться. Где-то сбоку слышится возня, привлекающая внимание кота, но слабость не даёт отреагировать, заставляя терзаться догадками, покуда мокрый бок не прижимается к спине, окутывая облаком знакомых запахов горьковатой полыни и ясеня.
***
Воздух в лагере пропитан волнением и нетерпением, ты чувствуешь, как они похрустывают на зубах и довольно скалишься: ещё немного, ещё совсем чуть-чуть, и вы сможете утолить давно теплящийся голод. Поводишь ушами, улавливая тяжёлый топот множества лап, повествующий о заключительной стадии приготовлений, и лёгкое волнение скатывается с языка, застревая в горле и растворяясь от утробного рычания. Вы Их порвёте, никто не смеет бросать вызов выходцам из Медвежьего угла. Мотаешь тяжёлой головой, отгоняя лишние мысли, и подтягиваешь когтями несколько засохших фиолетовых цветков, складывая их на изогнутый лист кувшинки и беспощадно растирая в порошок. Душица даёт слабый оттенок, но с ней намного проще работать, чем с листьями волчьей ягоды или бузиной, а неожиданности тебе не нужны. Только не сегодня.
Задерживая дыхание, чтобы случайно не сдуть легчайшие частички будущей смеси, сжимаешь в пасти смоченный в огибающем правый край каменных ворот ручейке кусочек мха, разбавляя душицу водой, тонкой берёзовой палочкой смешиваешь концентрат до однородной массы и отодвигаешь в сторону, позволяя будущей краске настояться. Тебе мало красного, но золотистого порошка нет, поэтому приходится довольствоваться жёлтым. Досадная мелочь, но она не испортит вечер.
- Крик Журавля?..
- Знаю.
Резко бросаешь серенькой ученице, неуверенно заглянувшей в палатку. Времени почти не осталось: скоро начнёт заходить солнце, но отряд должен покинуть лагерь до этого. Юница кивает и исчезает, на поляне стихает топот: племя готово. Оно ждёт предводительницу. Опустив лапу в заранее настоянную на ясеневых стружках краску, выгибаешься, рисуя на спине и плечах крылья Беркута: твой тотем всегда с тобой, но в бою ты хочешь усилить связь с вольной, сильной птицей, не отступающей даже перед волком. Вытираешь лапу о ещё влажный мох и возвращаешься мыслями к красному настою, через несколько минут лёгшему на персиковую маску на морде очертаниями свирепого, могучего Медведя. Отодвигаешь кувшинку и мощным рывком вырываешься из душных свод палатки, грубой поступью направляешься к воротам, чтобы лишь на секунду затормозить и зычно, властно крикнуть.
- За Пантеон!
- Во имя Духов!
Вторит племя, в едином порыве бросаясь вперёд в предвкушении великой битвы.
***
И вы победили. Только не ко всем своим успели.
Это было три дня назад. Ты до сих пор помнишь всё в мельчайших подробностях, словно не участвовала в приготовлениях к сражению, в самой битве, а стояла на склоне, наблюдая за произошедшим: Они начали отступать, племя, отделавшееся малой кровью, торжествовало, рассредоточившись между ранеными противниками, когда со стороны отвесной скалы, появившись словно из-под земли, выскочил ещё один отряд с десяток котов, застав выходцев из Медвежьего угла не только врасплох, но и вне зоны досягаемости друг друга. Сохатому не повезло больше всех: он оказался окружён с двух сторон, и к моменту, когда отбившиеся от собственных противников соплеменники добрались до него, оказался растерзан. Медленное, словно в полусне, возвращение в лагерь, настойчивое ворчание Багряницы, оставившей своё ершистое настроение и настойчиво пытающейся втолковать полосатой, что кот дышит, длинные ночи и не менее длинные дни, смешавшиеся в один. Ты даже не вылизалась, так и сидишь всклоченная, в разводах красно-жёлтой краски, потёкшей от дождя, в пятнах то ли своей, то ли чужой крови - какое всё это имеет значение? Сидишь и не знаешь, что делать, задыхаясь от собственных беспомощности, никчёмности, вины. Вы с Сохатым никогда не были по-настоящему близки, никогда не называли друг друга одной семьёй: он не любил тебя за происхождение, ты холодела к нему за равнодушное отношение, тянущееся с детства, за брезгливость и отторжение, за то, что они с Чащобником не смогли дать тебе ощущение тепла и уюта, когда это было так необходимо. За то, что вместе со всеми готовы были поставить на тебе клеймо, за ложную вину, возлагаемую на твои плечи. За одиночество, вплотную идущее по твоим следам лишь от того, что братья не приняли тебя даже после того, как принял их отец, признав и поняв измену матери. За эти исступлённые упрямство и слабость. Ненавидела, но всё равно любила. Любила игры в гляделки, ворчливый тон и деланно встающую дыбом шерсть, секундные проблески братского понимания, запах, кажущийся похожим на Таволгин, хотя ты и уверена в глубине души, что выдумала это. Ты ведь не помнишь, как пахла мать. Ты вообще её не помнишь, в отличие от братьев. Счастливые... Любишь их за то, что они, как бы к этому не относились, твоя семья, и среди целого племени нет никого ближе. Даже сейчас, когда столько всего разделяет, нет. Ты не можешь его потерять, не можешь спасти, просто мечешься по ставшей тесной, отвратительной палатке часами напролёт, молитвами взывая к молчаливым Духам, покуда, окончательно вымотавшись, не падаешь у выхода из палатки, забываясь непрошеным сном, через несколько часов потревоженных слабым стоном. Неуверенно, боясь ошибиться, приподнимаешь голову, еле сдерживая восторженный, какой-то слишком детский писк, но сил, чтобы встать, уже нет. С трудом опираясь на передние лапы, сквозь ноющую боль в раненной лопатке подтягиваешься к коту, от избытка чувств отвесив ему подзатыльник и вздрогнув от болезненного ворчания, прижимаешься сырой от вновь затянувшегося ливня шерстью на боку к его спине, с трудом соображая, что происходит, и вновь проваливаясь в сон, теперь кажущийся таким лёгким и светлым, словно растрёпанные непогодой крылья Беркута, жёлтой краской тянущиеся по спине, из узора превратились в материю.
- Крик Журавля?
- Бестолковый ты кусок меха...
Духи с ними. Пантеон никогда не оставит тех, кто в него верит, кто сражается ради него. Кто просит и нуждается. Кто дорожит, в ком плещется неукротимый, гордый, сильный дух. Он будет с Медвежьим племенем до конца.
