all of me

С тех далёких, наверное, счастливых моментов прошло до боли много времени, а Чангюн прекрасно понимает, что всё это неправильно и ненормально – в его, казалось бы, детском взгляде лишь усталость и горькое разочарование в жизни. В самом себе – когда-то родных людях. И своё совершенно ненужное совершеннолетие [кажется, его продолжает бросать в крайности от мерзкого «слишком»] он празднует в молчаливой компании старенького скейтборда, собранного из маленьких кусочков разочарования, и поспешно купленного шоколадного молока в магазинчике напротив дома. Любимое лакомство на вкус как пепел сожжённых надежд – мечты рушатся, не успев появиться в сердце ребёнка. И в его юношеские годы вроде как надо радоваться каждому яркому моменту [тяжело, когда стоит фильтр ч/б] – стараться жить по-настоящему. Чангюн же устал слышать чужие упрёки об его странном одиночестве, об отсутствие былых друзей – он лишь бросает тот же равнодушный взор в серое небо и шепчет под нос тихое «красиво». – Снега бы, да? Чангюн медленно прикрывает глаза и делает ещё один глоток купленного молока, не обращая внимания на [не]ожиданно раздавшийся мужской голос, и только пальцы мальчишки сильнее сжимают край скейтборда, скрывая подступившие эмоции. Он и без быстрого взгляда назад знает, чья крепкая фигура стоит за его спиной, – январский почему-то тёплый ветер взъерошивает, наверное, такие же тёмные с рыжиной волосы. Когда-то они вдвоём смеялись, шутя радостное «с этим цветом мы вправду живые», вновь и вновь возвращаясь к ослепляющей лучше солнца меди. Теперь у спокойного Чангюна длинные отросшие корни, тогда как в знакомых руках подошедшего парня, кажется, обычный полиэтиленовый пакет, приятно шуршащий при каждом порыве ветра. – Не хочу снег, – отрицательно качает головой Чангюн и поправляет упавшую на лицо чёлку. Он настойчиво не смотрит на своего старого знакомого, делая несколько уверенных шагов по серому асфальту, а затем с шумом бросает скейт под ноги. – Иначе не смогу кататься, понимаешь? Конечно, понимает. Мальчишка привычно встаёт на старенькую и любимую доску, отталкиваясь от земли – где-то в глубине себя мечтая, чтобы с этими всё же вечными сутками изменилась хотя бы часть его тусклой жизни. Но день рождения – это лишь очередная дата в календаре [младшая сестра с детской улыбкой обвела 26 января розовым фломастером], от которой, к сожалению, ни горячо, ни холодно. Чангюну кажется, что он в чёртовой пустыне – каменные стены родного города продолжают душить. И только странный продавец в магазинчике – высокий и, скорее всего, немного пьяный парень с перевёрнутым верх ногами бейджиком «Кидо-я♚» – дружелюбно подмигнул уже бывшему ребёнку, сказав звонкое «за мой счёт». Забавно. Поэтому сейчас за спиной Чангюна, в полупустом рюкзаке, лежит ещё одна бутылочка шоколадного молока, подаренного продавцом, – старая удачно летит и попадает в мусорку. – Иногда мне кажется, что будь скейт парнем, то ты бы встречался с ним, а не со мной. Чангюн же, сдержав невольную усмешку, продолжает медленно катиться по асфальту цвета неба [или небо вновь украло окраску земли?], тогда как парень спокойно идёт следом за ним. До сих пор помнит их совместные прогулки по вечерам, где не утихали шутки про вторую половинку младшего – единственное в жизни увлечение. – Но ведь мы с тобой больше не вместе, Хосок-а, – мальчишка слабо качает головой и смотрит перед собой – нарочно не добавляет уважительного «хён», в котором когда-то сам не чаял души. – А ещё я не понимаю, зачем ты пришёл. Когда можно было всё же исчезнуть, оставив после себя выжженную землю – душу брошенного ребёнка. Но вместо необходимого ответа в руках Чангюна насильно появляется тот самый шуршащий пакет, оказывается, приличных размеров. Чёрт. Ему приходится остановиться [разрешите сойти с Земли] и аккуратно ступить ботинком на серый асфальт. Усталый взгляд после беспокойных снов прикован к внутренностям полиэтилена. – Сам купил эту модель? – Чангюн не может сдержать звучного смешка, расстроено поджимая губы и медленно вытаскивая какой-то чересчур новенький и навороченный скейтборд. Ожидаемо. И стоит как все карманные деньги за целое глупое существования мальчишки – он мечтал об этом заветном подарке, когда ещё был живым. Сейчас же Чангюну искренне хочется, может, со смехом выкинуть чёртову доску куда-нибудь под колёса проезжающих мимо машин – хруст от сломанного скейта заставит его странно заулыбаться. Может, будет лучше вовсе вернуть доску обратно старому другу [ли?] – замахнувшись, больно ударить по крепкому тросу. Чтобы было по-настоящему больно. Чтобы старший почувствовал тот реальный ужас, что когда-то испытал Чангюн, завидев рядом с собой только утягивающую пустоту. Просто Хосок [почти что] забытый человек, когда-то сказавший красивое «прощай», не добавляя даже слова в своё оправдание. Наверное, посчитал, что не стоит что-либо объяснять такому ребёнку, как Чангюн. Зачем он, сука, вернулся? И, скорее всего, сейчас стоит, скрестив руки на широкой груди, и так привычно улыбается уголками своих пухлых, столь вкусных губ. Мальчишка слишком хорошо помнит их уникальный вкус, «будто целую бога». Из подземелья – пылающего пламенем греха ада. Лучше бы Хосок ушёл навсегда, забыв его имя, стерев из памяти любые счастливые образы былых отношений, – уничтожил память, как сам разрушил душу ребёнка. – Нет, – Хосок тихо смеётся, нервно протирая ладонью шею. Привычка, когда чувствует себя немного неловко. Младший это знает, с грустной улыбкой продолжая разглядывать свой единственный, не считая шоколадного молока, подарок. – Я же в этом никогда ничего не понимал – мне Сангюн помог выбрать. Помнишь его? И что-то [сердце?] так больно бьёт в груди у мальчишки, что он может только устало присесть на корточки, якобы рассматривая дорогой подарок. Это невыносимо. Проклятый день. Чангюн лишь слабо жмурится, а в голове всплывают образы как бы бывшего друга детства, что на всю жизнь пристрастил к скейту. И в какой-то момент просто стал независимым, отвечая на предложения провести время вместе равнодушным «я занят». Хах. Все словно бегут от Чангюна, оставляя его зачем-то одного между серым небом и таким же холодным асфальтом. Среди этих тусклых красок спасает лишь маленькая сестрёнка, что продолжает любить своего старшего брата, обнимая за шею. В её детских ручках розовый фломастер цвета ребяческой надежды. А тишину пустоты прерывает милое «люблю тебя, оппа». В словах наивной девочки с глазами ангела – настоящая правда. В речах вроде как сбежавшего Хосока – чистая ложь. – Оу, – Чангюн поджимает губы, стараясь побороть откуда-то взявшуюся ревность из-за друга детства, – твой новый «любимый малыш»? – Нет, конечно, – так же привычно громко смеётся Хосок. Ничуть не меняется. Наверное, всё так же с трудом встаёт по утрам и не может даже приготовить себе обычный кофе. Дурак. – У меня был единственный важный сердцу младший. Кажется, в старшем умер как минимум актёр школьного театра – мальчишка со слишком печальным взором нехотя поднимается на [чёрт] дрожащие ноги и снисходительно качает головой. Кажется, сердце продолжает мучительно болеть даже спустя долгое время. Кажется, призраки счастливого прошлого должны оставаться лишь этими забытыми воспоминаниями в сознании. Кажется, впервые его день рождения стал чем-то хуже чем просто день, отмеченный в домашнем календаре розовым цветом. Чангюн жалеет, что вышел сегодня из дома, – появился на свет вовсе. А затем ему приходится обратиться к когда-то любимому Хосоку, подняв грустный взгляд, и посмотреть в эти до жути тёмные глаза со звёздами на дне и... – Зачем ты покрасился, хён... – младший не может сдержать разочарования в голосе и своих привычек. Он вовсе не от гнева сжимает ладони в кулаки, горько понимая, что Хосок лишь избавляется от всех их общих вещей, делая вид, что всё хорошо. Что он теперь совершенно другой, свободный человек, готовый творить своё новое безумие. А ветер лишь взъерошивает уже чёрные волосы, словно издеваясь, – они вроде как больше не вместе, но Хосоку это не мешает вернуться в прекрасный день рождения с подарком. И радостной улыбкой. Дурак. Чангюну же хочется кричать во весь срывающийся на слёзы голос от несправедливости ненавистного мира. От этого болезненного Шин Хосока. – Потому что это я попросил перекраситься, Гюн-и. Чангюн вздрагивает от слишком знакомого [почему мир так тесен?] бархатистого голоса и молится несуществующему богу, чтобы всё это было неправдой. Но только вот мираж не исчезает – вполне реальный, теперь уже светловолосый парень с контрастной смуглой кожей целует Хосока своими сладкими губами. Обнимает за талию, прижимая к себе, и чересчур довольно, так по-кошачьи улыбается. Мальчишка проводит тыльной стороной ладони по своей холодной щеке, смахивая неожиданную влагу. И хоть бы это были капли печального дождя, а не его собственных слёз обиды. – Сандо-хён? – тихо усмехается всё-таки ребёнок, завидев совсем недавно выбеленные волосы старшего. Чангюн давит из себя слабую улыбку лживой радости. И вспоминает свои бессонные, те самые до безумия сложные безлунные ночи, проведённые сразу после разлуки с Хосоком, – когда хотелось просто умереть без надежды. Когда не хватало сил, чтобы успокоить бушующие эмоции отчаяния. Когда всё ещё темноволосый Сандо утешал мальчишку, говоря успокаивающее «он не стоит твоих слёз» и такое, наверное, взрослое «Хосок – не твой человек, Гюн-а». Не его, Чангюна, человек? – Верно, – Ю сдержанно кивает на сказанные вслух слова, невольно отвечая и на горькие мысли. Смуглый парень властно сцепливает руки в замок и смеётся так, как радуются лишь крылатые ангелы с небес. Только вот можно заметить за спиной Сандо белоснежные перья? Он нагло крадёт чужое, тогда как обещал настоящую поддержку и заботу самому обычному ребёнку. Тварь. – Не думал, что ты теперь с Хосоком... Нет. Чангюну точно больно. Потому что бывший [и теперь уже единственный] парень кажется слишком счастливым и живым рядом с тем человеком, кому мальчишка свои самые доверял свои заветные тайны, – пугающие мысли из глубины пока что бьющегося сердца. Хосок звонко смеётся, проговаривая добродушное «он теперь мой ангел-хранитель», тогда как Сандо ласково мажет губами по щеке друга. И. Чёрт. Чангюна, кажется, ломает окончательно. Он опускается на серый асфальт, пряча под вновь упавшей на лицо чёлкой свою боль в душе, и касается дрожащими пальцами подаренного подарка – «мы хотели порадовать тебя, Гюн-и». – Спасибо за подарок, мои любимые хённимы, – он проводит кончиками по скейтборду и опускает покрасневший от всё-таки слёз взгляд к грязной земле. Такое, к сожалению, бывает в жизни – в его уж точно. – Ну, и чего ты плачешь, малой? – слабо хмуря тёмные брови, тянет Хосок – он подаётся вперёд, чтобы привычно сгрести в свои медвежьи объятия Чангюна и поцеловать в макушку выцветших медных волос. И только Сандо со своей кошачьей улыбкой заставляет время застыть на миг – Хосок лишь снисходительно качает головой. – Это просто от счастья, – так печально улыбается ребёнок в свой чёртов день рождения, внимательно наблюдая за чужими касаниями. Этим очередным поцелуем среди тусклой январской улицы. И он, наверное, мог быть на их месте. Или нет. Вряд ли. – Что вы вправду помните обо мне. Что вы, мои лучшие хёны, теперь вместе. И что он, Чангюн, наверное, на самом деле заслужил судьбу с этим горьким одиночеством. Чёрт. Мальчишка лишь щурит заплаканные глаза и поднимает усталый взгляд к неизменному серому небу, шепча под нос тихое «красиво». Кажется, ему всё-таки нужен этот спасительный снег. И научиться дышать одному.