Живая вязь шрамов

Аромат липового цвета крался в окна, подобно татю, но наоборот: не украсть, а подарить. Золотистые ветви склонялись низко-низко к самому подоконнику и ластились к рукам. Леста провела пальцами по желтым соцветиям и тихонько вздохнула. Девочкой она чувствовала пыльцу, которая оставалась на коже, а теперь, когда ее руки загрубели от работы... Ах, ну да что думать об этом теперь. Женщина тихонько усмехнулась, глядя на свои загрубевшие ладони. Волнение заставило сильно стиснуть дрожащие пальцы и зажмуриться на несколько мгновений. Внешне Леста выглядела спокойной, почти непоколебимой, но на самом деле она чутко прислушивалась к каждому шороху за стеной. Вот негромко прозвучали шаги. Звякнул медный таз, послышался плеск воды, негромкое кряхтение — умывается, значит. Шлепки ладоней о кожу, бодрые, звонкие. Вновь тихий звон меди и довольный вздох. Шорох ткани: видимо, утирается. Она положила ему лучшее, любовно вышитое полотенце. Каждый стежок она погладила своими грубыми пальцами, каждый стежок оросила скупыми слезами, шептала, втыкая иголку в плотную ткань: возвращайся, ну же, прошу тебя, возвращайся скорее, почему же так долго, любимый?.. Десять лет... Богиня, что согревает теплом наш дом и сердце, страшно подумать: десять лет... Леста судорожно сглотнула и нервно зарылась обеими руками в волосы. Густая тяжелая масса, смесь золота с каштаном. Киллиан говорил, что больше всего на свете любит ее волосы, ее веснушки на щеках и плечах, ее крутые бедра и то, как она смеется. Ах, как мало я смеялась, любимый, пока ты... Леста поняла, что вот-вот расплачется, и глаза ее сердито сверкнули, а кулаки сжались. А ну, прекрати, дурочка! Десять лет не виделись, десять лет порознь, ты наверняка и располнела, и обрюзгла, и теперь хочешь, чтобы он увидел тебя еще и распухшей от слез?! Довольно ему, навидался и слез, и крови, теперь дай хоть немножко весельем полюбоваться, а потом уж плачь в подушку сколько заблагорассудится! Женщина прерывисто вздохнула. Успокойся, — нервной дрожью шептали ей пальцы, скользящие по лицу, — успокойся, ну?.. Вот, сейчас он войдет. Найди в себе силы встретить его улыбкой. Давай же. Десять лет его прождать сил хватило, а улыбнуться теперь — нет? Дурочка, как есть дурочка. Тихонько скрипнули половицы под чужими ногами... Задыхаясь от волнения, Леста обернулась к мужу, протянула вперед раскрытые руки. Милый. Любимый. Самый родной, ну наконец-то... Я ведь уже и не чаяла здесь тебя увидеть... Родной мой, прекрасный, желанный... Какой же ты красивый, я уж и забыть успела... Все думала: вот увидимся как-нибудь случайно в городе, а я и не узнаю... Глупая я, да?.. Как есть глупая, как тебя не узнать-то? Ты же — вот, такой же, как всегда был! Крепкий да ладный, хоть и невысок ростом, сияют волосы в закатных лучах насыщенной рыжиной, и пускай, что блестят в них седые пряди, пускай! Это неважно. Пускай, что пролегли по лицу глубокие морщины, которых не было раньше — я каждую поцелую, каждой шепну, как сильно я любила тебя, как сильно я тебя ждала. Любимый... Не выдержала — шагнула вперед, со всхлипом обвила шею руками. — Леста... — хрипловатый голос, самый теплый, самый родной зашептал над ухом. — Леста, ну что ты... — горячие грубые ладони заскользили по спине вверх-вниз, сбивчиво успокаивая. — Ну что ты, глупая, — Киллиан хрипло, неровно рассмеялся, порывисто целуя ее в лоб, в нос, в щеки... — Я же живой, ну. Что ты?.. Вернулся... Все хорошо теперь будет... Детей нарожаем, хозяйство тебе подправлю, дом-то — глянуть стыдно... Ну Леста... Леста! Она лишь всхлипнула громче — и прильнула всем телом сильнее, обхватила ладонями небритые щеки в рыжей щетине, прижалась ко рту горячими, требовательными губами... Родной мой! Да поцелуй же ты меня скорее, ну что ты мнешься, как мальчишка, светлые боги, как сильно мне тебя не хватало! Все тело женщины жарко трепетало, прижимаясь к любимому. Леста сдавленно охнула: зарылись в ее волосы цепкие пальцы, жадно стиснули пряди, сжали затылок: не уйдешь теперь, никогда больше не отпущу! — и муж ответил на поцелуй так, словно это он десять лет ее ждал. Леста зажмурилась и глухо простонала от удовольствия. Даже покалывание бороды о щеки и подбородок казалось приятным — век бы кололась, ей-богу, лишь бы это его губы терзали сейчас ее рот требовательным поцелуем, его руки отчаянно сжимали в объятиях уже не такую тонкую, не такую хрупкую талию, его пальцы исступленно зарывались в густую массу ее кудрей. Киллиан тяжело выдохнул, отстраняясь. От него пахло недавним ужином, пряными, горькими травами. Пахло горячей кожей и железом, влажной распаханной землей. Кровью. Кровью от него тоже пахло, кровью, засохшей под ногтями, кровью, пропитавшей одежду, кровью на клинке, кровью на коже и даже в волосах, кровью повсюду — своей... чужой... «Отмою!» — упрямо вскинулось все внутри, и Леста только сильнее прижалась к чужой груди. Быстро, гулко и тяжело билось в ней горячее сердце. Почти ничего не видя перед собой от слез, женщина провела пальцами по смуглой коже в вороте домашней рубахи, коснулась рыжеватой поросли — светлее, чем в бороде и на голове; наклонилась, нежно касаясь губами... — Можно, Килли?.. — Это я должен тебя раздевать... Леста быстро вскинула голову — взметнулись каштановые волосы, сверкнули золотом в закатных лучах. Киллиан улыбался своей кривой улыбкой и смотрел так тепло и беспомощно, что сердце зашлось немыслимой нежностью, и опять предательски защипало в носу. Сами собой вдруг разжались руки, словно онемев, и Леста шагнула немножко назад. Грудь ее неровно вздымалась, из потемневшей голубизны глаз смотрело отчаянное, почти болезненное в своей силе чувство. — Раздевай... — ошалело выдохнула она и сама потянула за шнуровку домашнего платья. Она ожидала, что он набросится на нее, сгребет в объятия, в один миг опрокинет на кровать, ожесточенно целуя, сдернет платье прочь, будет гладить, целовать до бесконечности, как делал это тогда, десять лет назад, шалея и пьянея от вседозволенности — а он смотрел на нее, смотрел, задыхаясь, и в глазах его отражалось столько всего, больного, горького, светлого, что женщина едва-едва удержала неуместный по-детски горестный всхлип. Едва различимый шепот «Леста...» тихонечко сорвался с его губ. Он шагнул, почти неслышно, как шагает зверь или воин, и робко, словно мальчонка, провел кончиками грубых пальцев по ее ключицам. — Ты... прости... если больно сделаю — говори сразу, а то... Сглотнув, она помотала головой — не сделаешь! Я знаю, что ты не сделаешь! — и порывисто схватила широкие ладони, припала к ним горячими, мягкими губами и до боли зажмурилась. Боги, как ей этого не хватало! Его рук, его грубоватых, всегда теплых рук, этих трудолюбивых, родных, умелых, все на свете знающих пальцев! Ох, светлые боги, да не реви же ты, глупая! Леста зажмурилась, как ребенок, когда его ладони почти робко обхватили ее лицо и мягко скользнули вниз, по шее. Пальцы тихонько задели родинку, мягко легли на плечи, и женщина, сама не сознавая собственных действий, тоже протянула руки вперед и положила ладони на широкие, крепкие плечи. Там, под тканью, угадывалась горячая кожа, бугры мышц, и... — Что это..? — Шрам. Леста вздрогнула, потрясенно распахивая глаза. Судорожно стиснулись пальцы на ткани его одежды. — Можно, я... Глупое сердце пугливо замерло. Откажет, как есть, откажет, кто захочет, чтобы видели его шрамы, память об его боли?.. Да еще бугристый, аж сквозь одежду чувствуется — страшный, наверное. Ей бы испугаться, а она все думает: как больно ему было, когда он его получал... Киллиан молча кивнул и тихонько потянул за завязки платья, позволяя ткани тихонько, медленно соскользнуть вниз. Лесте захотелось подхватить его, прижать к груди, не давая увидеть себя нагую, но она удержалась — только зажмурилась, как ребенок, и тут же резко раскрыла глаза, открыто и честно встречая взгляд мужа. Вот она — я, — говорил этот взгляд. Я такая. Десять лет мы с тобой не виделись, десять лет я не стояла нагая перед мужчиной, десять лет я работала, не покладая рук: легко ли женщине одной в деревне? Вот они, мои десять лет. Остались в чуть обвисшей груди, уже не такой высокой и упругой, как ты помнишь, остались тонкими мелкими шрамами от бесчисленных ожогов, ссадин, порезов, остались во мне во всей. Я уже не девочка шестнадцати лет, провожавшая тебя на войну, я женщина, Киллиан, ненаглядный мой, я женщина, и я... — Ты прекрасна... — шепнул муж и вдруг подался к ней, прижался к плечу горячим, чуть влажным лбом, напряженный настолько, что под тканью рубашки на спине вздулись мышцы. Он стиснул ее в объятиях, прижал к себе, и она охнула, всем телом, всей кожей вжимаясь в ответ. Светлые боги, как же сладко это — нагой, всем телом прижиматься к любимому мужчине! Жаркая дрожь пробежала под кожей, заставив женщину судорожно вздохнуть и с жадностью обвить руками могучую шею, зарыться всеми пальцами в рыжие пряди. Люблю тебя, — беззвучно шептала она, осыпая поцелуями его лицо, — безмерно люблю тебя, до дрожи люблю тебя, люблю тебя... И он обнимал ее так крепко, целовал столь жарко, что даже стоять перед ним нагой не было ни холодно, ни неловко. Сами собой руки вдруг оказались под рубашкой, простой, грубой, домотканой — это она ее шила, она вышивала ворот затейливой вязью, а кто оставил ему эту вязь, чьи, чьи жестокие руки, к кому ей приходить в кошмарах, на чьей могиле станцевать жестокий мстительный танец?! Леста захлебнулась воздухом и до боли стиснула кулаки. Ногти впились в ладони. Светлые боги, как же их много. На плече — бугристая веревка под кожей. Ребра слева — все располосованы. На животе — круглый, страшный, глубокий, он, должно быть, едва-едва выбрался... На груди широкое бесформенное пятно ближе к солнечному сплетению. Там не растут волосы, это шрам от ожога... Боги... Киллиан, широкоплечий и статный воин со сталью в глазах мнется перед ней, как мальчишка, и нервно дергает за оберег на шее. Потертый, засаленный оберег, чуть обуглившийся с левого краю. — Что, страшный, да? — криво ухмыляется, пытаясь выдать боль за иронию, и она вдруг шагает к нему и с силой толкает в плечи — чтобы тут же схватиться за них с отчаяньем и изо всех сил впечататься поцелуем в этот упрямый глупый рот, говорящий такие глупые и жестокие вещи. Не выдерживает — и слезы выплескиваются из глаз, быстро и горячо скользят вниз по щекам, и она всхлипывает сквозь долгий-долгий и очень соленый поцелуй, дрожит, плачет — и он подхватывает ее под бедра и целует снова, и снова, и снова, и на его губах тоже остается соленый чуть влажный привкус. «Ты мой герой, — думает она отрывисто и в эти мгновения, когда он несет ее через комнату, без устали целуя, чувствует себя той самой девчонкой, которую он же, этот воин со сталью в глазах, зажимал по всем углам когда-то невообразимо давно. — Ты десять лет воевал, моя любовь, ты десять лет... а теперь — успокаиваешь меня, хотя это я должна... должна была... Киллиан!» Горячечные, пылкие поцелуи, грубоватые руки, сжимающие ее запястья, рот, прильнувший к шее, к ключицам, к груди... Леста глухо всхлипывала под его лаской и обвивала ногами поясницу, руками цеплялась за плечи, раз за разом гладила бугристый шрам... в какой-то момент — приподнялась, хотя подниматься было тяжко, и прижалась к нему губами. Киллиан глухо охнул, зажмурившись на миг, словно мальчишка, и схватил ее лицо в дрожащие ладони. — Посмотри на меня. Желание пылало в его глазах, смешиваясь с чем-то другим, чем-то, чему она едва ли могла бы дать определение. Отчаяние? Любовь? Страх? Скользнули по скулам горячие пальцы. Ладонями, сжимающими его плечи, она чувствовала, как его трясло; влажностью меж своих бедер ощущала и его возбуждение. У нее самой предательски пересыхало во рту и жаркая дрожь бежала по телу, но комок страха упрямо сжимался в груди около сердца. А если... если... — Если тебе не понравится — скажи, я... остановлюсь... — сухие, горячие губы прильнули к ее дрожащему горлу. — Не хочу, чтобы тебе... — Килли! Хороший, любимый, самый прекрасный, какой же ты, господи, глупый, и как же сильно я люблю тебя! ...ощущать его в себе было больно, но объятия, сжавшиеся вокруг нее, его горячие губы, пахнущие металлом и кровью, его дыхание, щекотно и нежно приласкавшее ее волосы, все его сильное тело с росписью шрамов (они, шершавые, терлись об ее кожу, и она мучительно-остро любила каждый из них), прижавшееся к ней, глухие стоны, вырывающиеся из его груди... Они того стоили. И Леста вжималась в мужа все крепче, прижималась бедрами и всхлипывала от счастья, боли и удовольствия одновременно, и исступленно зарывалась лицом в повлажневшие волосы. «Я люблю тебя, — снова и снова стучало в ее висках. — Мой родной, мой любимый... наконец-то ты вернулся, я так люблю тебя, боги, мне кажется, что я сплю, я так люблю тебя...» Позже, когда все закончилось, у Лесты сладко ныло тело и саднило между ног. Она ощущала в себе его семя и мягко дотронулась ладонью до своего лона, вознося молитву Богине, чтобы оно прижилось. Молитву — и благодарность. А потом ее пальцы мягко скользнули на его расслабленный открытый живот. Лицо Киллиана напряглось, рот чуть сжался, но он не стал убирать ее руку, позволяя пальцам нежно изучать живую вязь шрамов. — Прости... — шепнула она. — У меня грубые руки. Он вздрогнул от беззвучного смеха, не открывая глаз, и вновь крепко прижал ее к себе. Теперь от него пахло его телом, потом и липовым цветом. Добрый, домашний запах. Она жадно зарылась лицом в его шею и горячо выдохнула, взъерошив короткие светлые волоски. — Ты расскажешь мне? — А ты? Его пальцы легонько провели по ее бедру. Там тоже остался шрам — не битва, конечно, совсем не битва, так, всего лишь походя огрел кнутом заигравшийся молодой парень, покрасоваться решил перед девкой. Смешно — а она знала, что Киллиан этого парня найдет ведь, даже если она имени не скажет, найдет — и проучит. — Расскажу. Закрыв глаза чуть-чуть повлажневшими ресницами, Киллиан прижался к ее лбу своим, горячим и влажным, и истомленно вздохнул. — Я так тосковал по тебе, Леста... Если б ты только знала... И его жена судорожно, неровно вздохнула, сжимая в объятиях вновь обретенного мужа. — Если б ты только знал, моя любовь... Ветви, унизанные липовым цветом, стыдливо отворачивались от распахнутого окна, из которого веяло любовью, и тихонько роняли на подоконник золотистые соцветия.