Ножны и меч

      Весь этот день остался в памяти только бессвязной, неупорядоченной цепочкой ярких картинок, звуков и ощущений: пропущенная утренняя тренировка, новое, тяжёлое, шуршащее кимоно, высокая причёска с традиционными «рожками ревности» под платком… Всё непривычно. Из зеркала на неё смотрела совершенно незнакомая женщина с выбеленным лицом. Только глаза знакомые — живые, блестящие и лихорадочно-испуганные. Соберись, дочь самурая. Разве не об этом она мечтала, разве не этого так долго ждала? Тогда почему дрожат руки?       Потом был терпкий привкус девяти глотков сакэ, сильно ударивших в голову — ведь ей так и не удалось проглотить ни кусочка еды с утра. Долго гудел храмовый колокол — она перестаралась и ударила в него изо всех сил. Сано шутил и вовсю развлекал гостей, подначивая Мегуми, которая, находясь в благодушном настроении, даже подыгрывала ему и в кои-то веки не висла на Кеншине. Всё-таки объявившийся на торжестве учитель Хико глядел довольно и то и дело порывался рассказать ей «всё-всё про этого остолопа, за которого ты зачем-то идёшь замуж». Растроганно всхлипывала Таэ-сан в обнимку с Цубамэ, Яхико раздувался от гордости, будто всё это устроил самолично... Все искренне радовались, всё шло так уютно и... по-семейному. Так странно... Они ведь оба сироты, но при этом вокруг столько родных лиц. Настоящая семья.       Больше всего она боялась вдруг проснуться. Боялась, что снова вмешается его прошлое. Боялась взглянуть на сидящего рядом мужчину и увидеть на его лице... не то, что хотелось бы. Но он улыбался. Широко и радостно улыбался почти всё время. И вот это было совсем уж непривычно.       После празднества гости потихоньку ушли, забрав с собой даже Яхико, а её буквально затолкали сюда, позволив только переодеться и смыть макияж (на этом она категорически настояла). И сейчас она в комнате, которая долгие годы была её. Только с этого дня ей предстоит делить её с мужчиной. С мужем. Каору сглотнула и нерешительно подняла глаза. Комната показалась большой и слишком пустой. Он сидит так далеко... Новый парадный наряд, чёрный с золотистыми драконами, она выбирала ему сама, и сейчас не без гордости отметила, как ему идёт: драконы по цвету как раз такие же огненные, как пряди его волос. Ей почти ничего не дали решать и организовать, и это было, пожалуй, самым непривычным моментом, ведь обычно как раз она руководила ситуацией. Понятно, что она жутко нервничала, что что-то пойдёт не так. А потом увидела эту ткань, провела по ней рукой... и на неё вдруг снизошло спокойствие. Потому что она осознала, что если и хочет выбирать свадебный наряд, то только для него. И важно не то, как пройдёт церемония, а то, что она пройдёт. Наконец-то. С ним.       Кеншин сидел на коленях, далёкий, незнакомый, новый. Дело шло к ночи, и полумрак сгущался, скрадывая очертания предметов и черты его лица. Надо бы зажечь светильник.       Она наконец вспомнила, что планировала сделать. Этот момент она давно продумала и отрепетировала, хотя ещё много лет назад, прослыв в городе пацанкой, потеряла всякую надежду на то, что отрепетированное пригодится. Каору села очень прямо, церемониально сложив руки. Заговорила через сведённое нервным спазмом горло — негромко, но в полной тишине, наполнившей дом после ухода гостей, и это показалось оглушительным. Кеншин даже вздрогнул от неожиданности при звуках её голоса. Кажется, он нервничает сильнее, чем она.       — Ножны... ножны бесполезны без меча, который они оберегают. Меч без ножен тоже... быстро приходит в негодность. Позволь же мне... стать твоими ножнами.       Она поклонилась как могла низко и замерла в такой позе, успев перед этим заметить потрясённое выражение его лица. Шорох ткани — он протянул к ней руку.       — Каору-доно, встаньте, прошу вас. Не вам кланяться вашему недостойному слуге.       Она упрямо оставалась на месте, пока не почувствовала, как он осторожно тронул её за плечо. Подняла голову, не удержавшись от ворчливого тона:       — Кажется, ты забыл, что я теперь твоя послушная жена.       Он улыбнулся и разом стал менее чужим:       — Послушная? Это не про Каору-доно.       Негодующе ахнув, она выпрямилась и возмущённо ткнула его локтем в бок, на что он рассмеялся. Вот это привычно. Напряжение в комнате заметно спало, и только теперь девушка заметила, как сильно у неё ноет голова. Перенервничала, наверное. Она поморщилась и потянулась потереть висок, но тёплые пальцы перехватили ладонь.       — Болит?       Каору молча кивнула. Кеншин вдруг придвинулся ближе и бережно запустил руку ей в волосы. Против обыкновения она не заплела сегодня косу на ночь. Мегуми почему-то заявила, что так будет лучше.       Кеншин обхватил макушку головы одной ладонью, пальцами нежно и твёрдо водя по кругу. Уверенные движения снимали боль, распутывали тревожные мысли, приносили тепло и спокойствие. Глаза сами собой закрылись, а по телу от головы побежали приятные мурашки. Каору не выдержала: не то замурлыкала, не то застонала, расслабленно подставляясь под его чуткие руки.       Он сглотнул и замер, но потом возобновил ласковые движения.       — Мне хотелось так сделать ещё с того дня, когда по моей вине вы оказались на улице с распущенными волосами, — с незнакомой хрипотцой в голосе сообщил он. Признание прозвучало отдельной лаской. Кажется, Мегуми была права. Ему ведь... нравится, да?       — Не по твоей, — привычно-автоматически опровергла она. — А ты сильно разозлился на того полицейского.       — Он мог причинить вам вред. Он оскорбил вас, разрезав вашу ленту и распустив вам волосы.       — Тебя просто провоцировали, — отмахнулась девушка, хмурясь. И продолжила задумчивым тоном. — А знаешь... Меня так, простоволосой, мало кто видел. Но тебе можно.       — Теперь?       — Нет, — медленно покачала головой она, встречаясь с ним взглядом. — Тебе, кажется, всегда было можно. С того дня, когда я вручила тебе свою любимую синюю ленту. Разве ты не понял?       Он был близко, очень близко. Ей, осмелевшей от собственного признания, вдруг захотелось дотронуться, передать прикосновением то, о чём она хотела сказать... Она потянулась к нему, машинально отметив расширившиеся глаза — в радужке, оказывается, столько оттенков, — и вот наконец впервые решилась...       ... потереться носом об его нос. Оказалось, что это тепло и приятно. А ещё у него сделалось такое растерянное лицо, что она не выдержала и засмеялась. В ответ Кеншин обиженно-недоумённо нахмурился, совершенно по-детски сложив брови домиком, и она рассмеялась ещё сильнее, пытаясь сквозь смех пробормотать извинения.       Он вдруг протянул руку и приподнял ей голову за подбородок. Наклонился сам и поцеловал — крепко прижался губами к всё ещё смеющимся губам. Она осеклась и замерла, а он немного отстранился и тоже потёрся носом о кончик её носа.       Поцелуй оказался не таким, как она представляла. Она столько слышала об этом на улицах, что ей казалось, что это должно быть чем-то более... Чем-то более. А оказалось так просто! И мир не перевернулся. Просто теперь можно выражать чувства так. Она потянулась к нему снова, надеясь распробовать новое ощущение, и Кеншин с готовностью привлёк её ближе. Он целовал ей щеки, уже забывшие о боли виски, поцеловал даже прикрытое веко — едва ощутимо, но это оказалось так приятно, что Каору тут же повернула голову, подставляя и второй глаз. Не удержавшись, она обхватила ладонями его голову, чтобы было ближе, удобнее. Погладила острые скулы, обвела кончиками пальцев шрам, поцеловала украшенную им щёку, а потом снова прижалась к губам. Сухие, неудобно. Она машинально, не думая, облизнула губы жениха, как облизала бы свои. И почувствовала, как он вздрогнул и покрепче прижал её к себе, повторяя её действия. Каору невольно ахнула, и Кеншин тут же углубил поцелуй: прошёлся языком по внутренней стороне нижней губы, погладил им нёбо за зубами. Когда он наконец оторвался от неё, тяжело дыша, девушка с трудом открыла глаза и попыталась сфокусировать зрение. Но мир, кажется, окончательно сузился до тёплых рук и счастливых глаз, обрамлённых рыжими прядями. Счастливые, и правда! Но ей нужно было удостовериться. Поэтому она всё-таки отстранилась, смущенно потупилась и спросила:       — Кеншин, ты ведь женился на мне... не только потому, что я долго за тобой бегала и сама сделала предложение?       — Оро?!

***

      Кеншин очень боялся этого дня. До последнего страшился, что что-то пойдёт не так, что кто-нибудь снова объявится и из мести за прошлое выбьет землю у него из-под ног, отняв надежду на счастье. Пусть и незаслуженное. Да, он не слепой, он с самого начала видел, как она относится к нему, как стремится быть ближе, как прикасается, вовсе не страшась его, хотя и знает про Баттосая. С того случая с Курогасой, когда она переборола предельную парализующую технику и задышала, зарыдала и закричала только для того, чтобы удержать Кеншина от убийства, разве можно было сомневаться в её чувствах к нему?       Сперва он убеждал себя, что с её стороны это просто девичья влюбленность, что она «переболеет» и найдёт себе мужчину, достойного её чистой души и горячего сердца, мужчину, который с честью примет её и наследие её семьи, не пытаясь их переделать. Дни и месяцы напролёт он с самоубийственным упоением в красках представлял, как уходит прочь, оставляя её в руках другого мужчины — лучшего мужчины, моложе, достойнее, богаче. Но всё же не мог лишить себя счастья быть рядом, пусть и обманывая самого себя нелепыми мыслями о том, что просто защищает её, пока она не найдёт другого.       Она дала понять, что искать и не собирается. И столько раз давала ему понять, что любит по-настоящему. А вот он, кажется, её за всё это время не убедил. Впрочем, это и не удивительно...       — Я мало говорил об этом Каору-доно? Простите вашего покорного слугу, слова всегда давались ему плохо.       Он снова приподнял её лицо за подбородок и прижался к её губам. Поцелуй получился долгим, глубоким и жарким. Позабыв об осторожности, бывший Бродяга дал волю рукам — они тут же спустили с плеч жены лёгкую юката. Он отстранился, чтобы лучше рассмотреть, но рук не убрал. Каору смотрела на него широко распахнувшимися глазами, выжидательно и любопытно, на щеках горел стыдливый румянец.       — Жена, — выдохнул он, невольно озвучив бьющуюся в голове мысль, — моя жена!       Она вздрогнула и ахнула, когда он накрыл ладонями белые плечи, медленно погладил их, а потом спустился ниже, задев девичью грудь.       — Ты не только не говорил... ты раньше и не... не делал такого тоже.       — А хотел. Давно.       И это было правдой. Едва ли не с того дня, когда он ввалился к ней в купальню, думая предотвратить самоубийство — ха, самоубийство, как плохо он тогда её знал!, — хотя тогда он мало что успел разглядеть.       — И вообще, это нечестно. Каору-доно видела меня много раз — и на источниках, — он по-мальчишески покраснел, вспомнив, как выскочил тогда перед девушками из воды, — и когда обрабатывала мне раны. А я её по-настоящему не видел.       Он пробормотал это обиженным тоном ребёнка, и тут же невольно отшатнулся и зажмурился, поняв, что произнёс это вслух, да ещё и практически потребовав. И что потребовав! Она же его сейчас убьёт. Ками-сама, прими грешный дух бестолкового твоего слуги, не умеющего держать язык за зубами!       Но удара не последовало. Тогда он осторожно приоткрыл глаза. Каору смотрела на него... странно. Он ожидал возмущения, гнева, страха. Но она смотрела прямо, испытующе, а в уголках глаз была заметна зарождающаяся смущенная улыбка. Она всегда начинала улыбаться глазами.       А потом она, не отводя от него этого странного взгляда, вдруг повела плечами, сбросила юкату и распрямилась. Он ахнул и позабыл, как дышать.       В полумраке комнаты она будто светилась. Будто её высекли из белоснежного камня руки неведомого мастера. Вот только камень холодный, а в ней не было, никогда не было ничего холодного — только тепло, доверие и открытость. Она не была красива и той холодной, недоступной и эфемерной красотой гейш — нет, она была живая, тёплая и настоящая с самой первой встречи, и яркий румянец на её щеках тоже был сейчас настоящим. И если весь его небогатый опыт с женщинами — сдержанная зима, то Каору — само воплощение весны. И как к ней подступиться?

***

      Он смотрел сейчас с таким восторженным изумлением! Как будто не верил, что это взаправду. А потом протянул к ней дрожащую руку. Каору, сама поразившись невесть откуда взявшейся смелости, потянула его на себя, но он вскочил с колен одним слитным, слишком быстрым для взгляда движением — и вдруг подхватил её на руки. Она даже вскрикнула, испуганно схватившись за отворот его ги.       — Знаешь что, мастер меча! Кажется, ты сейчас используешь своё мастерство не по назначению!       — Я держу на руках обнажённую же... жену, так что это самое приятное использование моих навыков за всю мою жизнь, — признался он хрипло, жадно целуя открывшуюся перед ним шею.       От его слов она засмущалась ещё сильнее и спрятала лицо у него на груди, не сразу поняв, что несёт он её к уже расстеленному сдвоенному футону. В точности, как в одной из её жарких фантазий на праздник Танабата, когда она мечтала, что он подарит ей кольцо.

***

      Кеншин бережно опустил её на футон, оглаживая контуры тела, слушая её вздохи, стоны и сбивчивый шёпот. Ему казалось, что, если он перестанет её гладить, она исчезнет, растворится в полумраке. Она вздрагивала каждый раз, когда его длинные пальцы нежно, почти щекотно касались кожи. Сначала он даже не понял, от чего. Томоэ так не вздрагивала. Но Каору на прямой вопрос едва не завопила смущенно: «Потому что мне очень приятно, бестолочь!» — и он и в самом деле почувствовал себя бестолочью.       Потом он разделся и сам, чувствуя кожей её восхищенный, любящий взгляд, и с удивлением обнаружив, что и ей нравится его гладить, ощупывать, изучать. Она не испугалась. Она вообще не боялась его, только принимала и любила. И он никак не мог понять, за что его так наградили.

***

      Всё это время Каору ощущала правильность происходящего. Всё было правильно, а потому естественно и легко. Как можно смущаться, стыдиться или переживать, что недостаточно женственна, когда любимый мужчина смотрит на тебя таким восхищенным взглядом, любуясь, будто чудом природы, сравнимым по красоте с цветением сакуры? И касался он именно так, как нужно, именно так, как ей всегда мечталось — нежно, но уверенно, и от знакомых мозолистых пальцев по коже бегали мурашки, а под сердцем зарождалось беспокойное тепло, от которого она буквально извивалась, безмолвно прося о большем.       Она не очень понимала, что ей нужно, но когда он укрыл её от прохладного уже воздуха, опустившись сверху, она благодарно вздохнула, позволив ему устроиться поудобнее, и прижала его к себе покрепче, гладя по спине. А потом он целовал её и ласкал так долго, что ей казалось, что больше она не выдержит. И она сама подалась ему навстречу и приняла в себя. Больно было лишь на мгновение, а потом резкая боль ушла, смытая его поцелуями, сменившись непривычной ноющей заполненностью, которая тоже сгладилась, едва он начал двигаться. Он часто останавливался и даже отстранялся, давая себе передышку, а она снова тянулась к нему, жадно прижимая к себе покрепче, целуя куда попадётся и даже покусывая.       Она слышала, как он снова и снова шепчет: «Ка... Као-ру», перекатывая на губах её имя, но сама словно утратила дар человеческой речи, и могла только стонать и всхлипывать, безуспешно пытаясь произнести его имя целиком. И только когда подступающая изнутри волна будто накрыла её с головой, а тело свело от особенно сильного наслаждения, она закричала. И услышала краем отступающего сознания, как он громко застонал, а потом вдруг счастливо засмеялся.       Когда Каору снова стала воспринимать реальность, она осознала, что охрипла. А он — непривычно растрёпанный и оттого ещё более красивый — уже протягивает ей пиалу с заранее приготовленным им чаем. Всегда такой предусмотрительный и внимательный. Она пила чай, смаргивая набежавшие вдруг слёзы.       — Каору-доно? — он смотрел нерешительно, совсем не так жадно и уверенно, как только что, когда его рыжие волосы пологом закрывали её от окружающего мира. — Я сделал вам больно?       — Я плачу от радости, глупыш. От того, что я теперь твоя... и с тобой. Мне очень, очень хорошо. И, знаешь, — продолжила она лукаво, — то, как ты произносил просто «Каору», мне понравилось гораздо больше.       Он длинно выдохнул и разом расслабился, будто вместо казни нежданно получил помилование. А она снова привлекла его к себе, и он опустился рядом, укутывая их обоих покрывалом. Она устроилась удобнее на широкой груди, наслаждаясь исходящим от него теплом и подумала, что теперь точно не будет мёрзнуть ночами.       — Я люблю тебя, мой мужжж... Здорово звучит, да?       Он замер и сильнее прижал её к себе.       — Я... я тоже, Каору. Откуда вы такая?       — Из семьи Камия, — она решила побыстрее прервать эту его линию мыслей, наверняка ведущую к «Я такой недостойный, а вы такая чистая». — И вообще, хорошо, что мы поженились наконец-то, это удобно.       — Оро?       — Теперь я имею полное право требовать от тебя горячей воды в купальне и готового завтрака, ты же уже не просто постоялец, а муж!       Он рассмеялся, хитро щурясь.       — Зато как ваш муж я теперь имею право проживать здесь бесплатно и вваливаться к вам не только в купальню, но и в спальню!       — Тунеядец и развратник одновременно, это же надо было такого найти!       Он снова поцеловал её смеющиеся губы, ласково улыбаясь.       — И весь ваш.

***

      Спали они оба той ночью лучше, чем когда бы то ни было, в кои-то веки не мучимые ни кошмарами прошлого, ни неуверенностью в грядущем. Потому что с этого дня они наконец могли жить настоящим. Вместе.