Елена

У Лены есть совершенно не понятная другим традиция: каждые четыре месяца рвать календарь на куски, с необъяснимым удовольствием каждый лист изничтожая до состояния, будто бумагу измельчали машиной, а не руками. Лене это совсем не помогает; только мама, обнаружив очередной пакет с клочками дней, громко ворчит: — Хватит приносить семье убытки, думаешь, у меня много лишних денег, чтобы в год по три календаря покупать? Лене четырнадцать, и она, к несчастью, умеет считать не хуже мамы. У неё на столе — беспорядочно разбросанные черновики, оставшиеся после решения алгебры, но, если присмотреться, не так сложно рассмотреть совсем детские подсчёты, перечеркнутые в ярости. — Когда у меня прошли первые четыре, — бормочет она вечерами, когда мальчики сопят в кроватях, а мама пьёт вино с отчимом на кухне, — у них — семьдесят два... Учителя математики в один голос стонут от такой ученицы, которая о существовании формул и правил, кажется, даже не подозревает; а самой ей, честно говоря, вполне хватает и знаний начальной школы. Когда Макс догоняет её после школы, желая проводить до дома уткнувшую взгляд в землю подругу, то успевает расслышать тихие-тихие слова: — А во вторые — всего шестьдесят... — Ленка! — Макс смущённо улыбается, когда девочка оборачивается с таким видом, будто Овчинин — самое страшное на свете чудище. — Чего надо? — грубо фыркает Лена, буравя Макса пронзительным взглядом; тот едва не тушуется, но всё-таки мягко берёт рюкзак и, улыбаясь, предлагает идти до дома вместе. Ленка никогда не отказывается и никогда ничего не говорит по пути, погруженная в свои мысли. Макс не знает, о чем она думает. Но всё-таки напрягается, заметив у подъезда высокую худощавую фигуру бледного студента, то и дело навещающего подругу, но тот, бросив неприязненный на Овчинина, исчезает без следа. Лена задумчиво глядит на место, где он стоял, с отстраненной улыбкой принимает вещи из рук Макса и, коротко поблагодарив, исчезает в тесном провале двери. Овчинин не знает, что происходит у неё на душе, и предпочитает не интересоваться — и сама, наверное, поделится, когда будет готова. Да только Лена знает, что никогда не захочет говорить об этом вслух, тем более — здесь, в квартире-дворе-школе — месте, где нет магов дороги. Лена тяготится своими мыслями, раз за разом рвёт выученные наизусть подсчёты и всё равно возвращается к ним, втихомолку смаргивая невольные слёзы. Лене уже четырнадцать, и дурацкая цифра не приносит ничего, кроме стойкого раздражения; прошёл год с похода в Королевство, целый год... ...или пятнадцать. Лена — хороший маг, говорили ей многие: чувствующий тонкий мир, верный и способный. Да только всё равно подчас кажется, что волшебство это — такое же напускное и нереальное, как Дед Мороз или загадывание желаний на падающие звёзды. И хочется, хочется быть всемогущей, но даже некроманты не способны отматывать время назад. Она знает — уже спрашивала, заставив Максимилиана крепко задуматься. Лене, как оказалось, вовсе не стало легче от осознания, что достаточно сделать шаг — и Королевство окутает её запахами и гомоном столичного города; куда проще, наверное, было бы жить с осознанием, что медлит она не из-за собственной трусости, а из-за отсутствия руки рядом, которая проведёт в другой мир... И — вот несчастье — руки тоже есть, и много: некромант, бродящий под окнами и издевательски пытающийся вершить правосудие, всегда готов схватить за шкирку и утащить за границу миров, и его величество — кажется, только подумай, и Оберон уже рядом, гладит по голове и рассказывает новости. Но Лена медлит, отнекивается от уговаривающего сбежать внутреннего голоса, бродит по школе в кромешном одиночестве и разглядывает выбеленные стены; страх — не самое лучшее чувство для мага дороги. От него не избавишься. Когда Лене всё-таки кажется, что она нашла пустующий коридор, в котором на неё точно никто не посмотрит, она сначала жмурится, втайне надеясь, что кто-то — да хоть бы даже Зайцева! — придёт и окликнет; но вокруг стоит тишина, и девочка, задерживая дыхание, делает шаг. Первый запах, который она чувствует — почему-то всегда запах тёплых булочек, и только потом приходит лес, море и река; после городского смога воздух кажется чистым-чистым и холодным-холодным и неприятно давит на грудь. Ленка идёт по городу, как на плаху, сжимая посох, вытащенный из лесного тайника, так крепко, как только позволяют детские руки; резиновые сапоги так сильно контрастируют с принятой здесь одеждой, что девочка то и дело ловит на себе взгляды прохожих, особенно разодетых в пух и прах дам. «Занесу ещё новую моду, — думает, — а Оберону потом терпеть такое при дворе...» Картина важных леди, носящих неуютные, жаркие сапоги ядовитых расцветок, заставляют на секунду улыбнуться; этой секунды вполне хватает, чтобы знакомое лицо, выхваченное тренированным взглядом из толпы, улыбнулось в ответ. — Гарольд! — радостно кричит Лена, с трудом пробиваясь сквозь ворчащих ремесленников, торопящихся по своим делам. — Лена, — негромко зовёт старый друг, кивая и ловя её под руку; мужчина настолько выше девочки, что та без труда может спрятаться за ним и использовать, как огромный волнорез; «использовать» — очень глупое слово, успевает подумать Ленка, когда Гарольд быстро толкает её на своё крыльцо и там галантно целует руку, заставляя напарницу краснеть. — Прости, что не сразу при встрече, — говорит он, и девочка только качает головой — а что ещё сказать можно? Что можно сказать, входя в хорошо обставленный дом близкого друга, который о ней знает всё, а она о нём — почти ничего, что можно сказать, настороженно осматривая комнату в поисках его сына, который почти ей ровесник, и жены, что можно сказать, если опять тянула до последнего? — Я думал, ты придёшь раньше, — сообщает в пространство Гарольд, с любопытством рассматривая обувь Ленки; та чувствует: ему — именно ему — странные сапоги вовсе не интересны, но лучше смотреть на них, чем на свои, выдавая всё, что творится на душе. — Я... вырваться не удавалось, — врёт Лена, тоже опуская взгляд на пол и всё ещё не зная, о чём спросить. Она знает новости, знает, что у Елена магии в крови едва ли не больше, чем у отца, а потому, возможно, Лена на какое-то время станет бесполезной для Королевства — Оберон говорил. Она знает слухи, что Гарольд — не такой уж верный муж, да и Елен уже начал обольщать окружающих его леди, вгоняя в краску мать — Максимилиан поведал. Она много чего знает, на самом деле. Знает — но не ведает; потому что Гарольд берёт её на руки так неожиданно, что вырываться Ленка начинает далеко не сразу: — Гарольд, я не маленькая, чтобы меня так таскать! — Ты? Не маленькая? — Мужчина выглядит искренне удивлённым. — А росту с моего сына, наверное, с ним перепутал... Лена больно пинает его в ногу, сдерживая раздражённый смех, и в тот же миг чувствует, как начинает лететь вниз. Рефлексы — и когда оно успело стать рефлексом? — срабатывают быстрее разума, и девочка зависает в воздухе в десяти сантиметрах над полом. «Уронил?..» — Я-я слишком сильно, да? — перевернувшись на живот и испуганно хлопая глазами, спрашивает Лена; правда, кто кого напугал больше — ещё вопрос, судя по выражению лица старшего мага дороги. — Да нет... Я просто удивился, — мужчина криво усмехается, — откуда столько силы взялось. «От злости», — крутится на языке ответ, и Ленка быстро его сглатывает — не говорить же Гарольду, серьёзному строгому Гарольду, что спустя пятнадцать лет всё ещё злится от такой ерунды. А он, на счастье, и не спрашивает; садится на корточки и осторожно просовывает под всё ещё висящее в воздухе лёгкое тело девочки сильные руки, и та бестрепетно на них опускается, чувствуя, какой же холодный пол, совсем не прогретый. — И не вырывайся больше, — бормочет Гарольд, относя её в гостиную и устраивая на удобном, глубоком кресле; сам он садится перед ней прямо на пол. — Не буду, — обещает Лена и больше не роняет ни слова. Вокруг стоит удивительная тишина — если, конечно, не считать криков базарных баб с рынка и лая собак с улицы — и, кажется, нет ни души; девочка задумчиво осматривает в очередной раз изменившийся интерьер скромного дома друга и упрямо молчит. Гарольд закрывает глаза. — Они уехали к Саламандру погостить, — спустя несколько минут негромко сообщает он; голос у него настолько глубокий, что Лена невольно вздрагивает. — На несколько дней. Не думал, что ты ко мне придёшь именно в такое время... — А ты что, — с вызовом интересуется Ленка, надеясь, что не покраснела, — уже и мысли читать умеешь? — Нет, — мигом смутившись, говорит Гарольд и тут же хитро щурится. — А твои и читать не надо, их видно сквозь кожу... — Так уж видно! — задиристо восклицает Лена, уперев руки в бока; мужчина смеётся и треплет её по волосам. Девочка в гневе, не девочка — маг дороги. — А ну-ка прочитай, что я думаю сейчас! — требует она, злорадно улыбаясь. «Не прочтёт» «Я люблю его, я знаю-не знаю его — не прочтёт...» Гарольд смотрит на неё — и грустно улыбается, не говоря ничего ни о мыслях её, ни о сказанном вслух, а потом — Лена и вздрогнуть не успевает — берёт её за руку и ещё раз целует в запястье — в переплетение вен. — Я знаю, о чём ты думаешь, — говорит он. — Я знаю, о чём ты думаешь, потому что думаю то же, — он, крепко сжимая небольшую ладонь Ленки, целует её в лоб; она обнимает его за плечи — вжимается ему в грудь со всей силой, доступной хрупким девичьим рукам. — Я люблю тебя, — говорит он негромко, — ты знаешь, что люблю, и я знаю; никто не узнает больше... Лена вздыхает: не узнает, правда, потому что ему тридцать два, а ей — каких-то четырнадцать. Страшная, проклятая, ненавидимая всей душой — двумя душами — цифра, ненужная, невозможная, четырнадцать-пятнадцать-новый отсчёт. — Гарольд... а что случается с Королевством, когда его время начинает идти совсем медленно? — слабым шёпотом спрашивает Лена и интуитивно чувствует, как тот напрягается. — Оно уходит. Срывается с места и уходит, пока для него время не остановится... — Он на секунду замолкает. — Оберон когда-то показывал мне застывшие во времени Королевства. Их не видно без зрения мага... они похожи на остановившихся во времени путешественников - статуи живых людей посреди улиц, невидимые, недвижимые, но живые. — Но ведь с нашим Королевством ничего не случится? — Конечно. У него же есть Оберон. — И ты. — И ты. И так легко это получается говорить, что Лена не выдерживает и начинает плакать — совсем тихо, не всхлипывая и не дрожа, но Гарольд всё равно чувствует и успокаивающе гладит по спине. — Обещай, что не умрёшь, — просит Лена, — не ради меня... и ради меня тоже... ради его величества, ради Елена, ради... — Обещаю, — клянётся он. — Ради тебя — обещаю. Ах, Елена, какая же ты ещё... Он не договаривает, только осторожно гладит её и, наверное, улыбается в пустоту. «Елена, — повторяет про себя девочка чужое, незнакомое, красивое имя — такое явно не может быть её. — Елена могла бы быть его женой... Елена Прекрасная, Елена из мифов — легендарная Елена!..» «Не я». И странно чувствовать на горячей коже поцелуи Гарольда и думать, что целует он не её — постороннюю, но Прекрасную Елену; странно — не глупо. Лена улыбается и смеётся, обнимая старшего мага дороги крепче и думая, и мечтая, что однажды... ...Елене-студентке, Елене-красавице, Елене-Лене-магу будет невыносимо больно смотреть в постаревшие глаза Оберона.