Никаких снов, господи, никаких снов.

Смерть — не скелет кошмарный С длинной косой в росе. Смерть — это тот кустарник, В котором стоим мы все. (с.)

      Кровать Леви игнорирует. Каждые семь дней меняет бельё — идеально белая простынь в чистоте своей сравнится только с первым снегом. Он всегда тщательно протирает каркас, деревянную спинку кровати, причудливо изогнутую дугой. Леви чистит кровать, как и всё остальное, что стоит в его комнате — тщательно, аккуратно, с завидным постоянством. Но никогда на ней не спит.       Чёрные ботинки стоят в углу. Пиджак свёрнут и уложен на стул — не дай бог помнётся. Леви расстёгивает верхние пуговицы рубашки, стягивает платок. Красное кресло надрывно скрипит, когда Леви на него опускается.       Из ящика стола выпрыгивает липкий страх.       Капрал засыпает быстро — на бессонницу грех жаловаться. Однажды Зоэ спросила, снятся ли ему кошмары. Леви не ответил. Нечего было сказать.       Только он закроет глаза, как видит кровать. Другую, низкую, захудалую. Видит гниющий пол, плесень на стене и мёртвую крысу в углу. Сам он маленький мальчик, смотрящий на мёртвую мать. В воздухе пахнет гнилью — сладок её аромат, Леви тошнит даже во сне.       Он вспыхивает, глаза открывает. Руки дрожат, будто холодно в комнате. Что-то внутри грузом висит и бьётся о рёбра. Леви вытирает ладонью вспотевший лоб и смотрит, не моргая, на пустую кровать.       Страх кружится в воздухе, дурачится.       Леви верен дисциплине, он сам себе отдаёт приказ — надо снова спать. В бою быть сонным — титану дать шанс. Леви обязан быть сильным. Это уже не его выбор. Это долг.       Он закрывает глаза, и тьма заставляет его подчиниться. Леви глядит во мрак, готовый просить: «Никаких снов». Слышишь, господи, никаких снов. Ему уже достаточно.       С него уже хватит.       Он видит лица — лица без черт. Точно краской белой мазнули. Крепкая рука держит его руку, детскую. Они идут среди людей без ртов и глаз. Леви крепче сжимает мужскую ладонь. Порохом пахнет. Человек, идущий впереди, несёт в руке косу. Леви боится потерять человека в толпе.       Страх садится на кресло.       Толпа окружает, смыкает круг. Пляшут люди без глаз и губ. Леви кричит, и по рукам его стекает кровь. Человек с косой превращается в туман.       Леви смотрит в белый потолок. Леви учится дышать — каждый раз, просыпаясь. Дрожащие пальцы расстёгивают рубашку, ему невыносимо жарко.       Ему отчаянно хочется вцепиться в волосы и закричать.       Верный себе, он просто встаёт, подходит к столу и наливает чай. В темноте комнаты, среди родных стен ему даже не приходится отрицать собственную тоску.       Сидящий на кресле страх улыбается ему и машет костлявой рукой.       Солнце мажет розовым цветом горизонт. Леви смотрит в окно, его до сих пор мутит. Крепок чай, сладок. Леви прижимается лбом к холодному стеклу. Воздух, сорвавшись с губ, превращается в крик, но в комнате стоит лютая тишина.       Нужно снова спать. Точнее, пребывать в этом странном, сомнамбулическом состоянии, когда находишься между жизнью и мраком, подвешенный на одной ноге. Утро — это помилование.       Леви просыпается, чтобы сражаться за тех, кто уже не может. И сражается, чтобы просыпаться.       А ночь не щадит никого.       Спать, надо спать. Леви ставит чашку на стол. Тонкий фарфор бьётся по дереву, и по комнате проносится гулкий звук. С дерева за окном, чирикнув, слетает птица.       Леви не закрывает глаз, не желает снова видеть сны. Тело расслаблено, но вот ступит на порог враг, как не сможет пройти и метра. Леви подобен параноику и хранит под подушкой револьвер.       Страх обнимает его за плечи.       Леви не помнит уже, когда сны стали такими жуткими, такими густыми, обволакивающими. И были ли они другими? Если сон — это продолжение жизни, то… спасибо, не надо.       А дерево за окном — магнолия. И оно, кажется, уже мертво.       Вокруг штаба Разведки сосны да тополя. В Тросте сотни рябин, акации цветут. И только у его окна — магнолия растёт.       Господи, ну за что?       Леви рад. Сегодня ему снятся те, кто далеко. Боль резка, холоден её клинок, но чем глубже в прошлое, тем толще пыли слой. Всё стирается временем, только тоска - нет.       Всё уходит, только страх - нет.       Всё забывается, только мёртвые - нет.       Серые глаза блестят, смотря вверх, Леви запускает пальцы в волосы. Сжимает их. Он вдруг вспоминает, как Фарлан стриг его и случайно задел шею, порезав её. С тех пор Леви стрижёт себя сам. Сейчас он очень хочет, чтобы Фарлан его снова подстриг. Пусть хоть горло ему порежет. Но Фарлана нет, и шрама на шее — тоже нет.       Пахнет солью. В горле гадкий, шершавый комок, Леви сглатывает его, морщась. На его веку достаточно этой пожирающей грусти. Только в бою он смеет быть сильнее самого себя. Леви любит битву.       Леви обожает свои мечи. Рукоять послушно ложится в ладонь, сильные пальцы крепко обхватывают её. Леви правда не знает, что бы делал, если бы не мог сражаться.       Ну, хоть в чём-то ему повезло.       Страх хихикает, точно ребёнок, и танцует на письменном столе.       Леви глядит на стол. Выкрашенная в медный цвет ручка ящика просит его: «Ну, давай, подойди, открой». Леви морщится. Криво вырезанные — даже он не может унять ту дрожь в руках, что начинается после того, как встретится первый титан, — нашивки горой выложены в ящике стола. Слишком много — он сбился со счёта. Иногда он всматривается в вышитые имена и не помнит, кто это.       Иногда ему не больно.       Четыре нашивки лежат сверху. Леви их не трогает. Леви стыдно.       Он порой берёт бумагу и рисует то, что было там, в Лесу. И слово «Лес» в его голове всегда написано с большой буквы. Как у некоторых — «Смерть». Леви думает, что было бы, если бы он поспешил тогда. Вышел бы с другой стороны. Просчитывает секунды, шаги, удары.       Но никогда, никогда не может успеть.       Может, это была судьба?       Леви смотрит на четыре срезанные нашивки — их края самые неровные — и думает:       в голубой шири небес       его       уже       ждут.       Но ему остаётся осень. А мёртвым — дремучий лес.       Страх отправляется в стол и тихо внутри сидит.       На улице Ханджи кричит. Леви усмехается. Встаёт — уже окончательно. Нынче будет много дел.       Эрвин — безрукий кретин, который считает, что знает всё лучше всех. Леви же — не дурак, Леви должен командора сберечь. Даже если тот будет против.       А ещё есть Зоэ. Леви однажды выбьет из неё всё это сумасбродство.       Груз, тянущий сердце вниз, к сырой земле, крутится налету и бьётся о грудь. Леви верит, что ему пока не пора. Слишком много надо сделать, слишком многих вразумить. Если бог есть, то он именно поэтому дарит Леви такие сны. На уроках судьбы даже капралы учатся.       Но выходя из комнаты, Леви снова смотрит на нетронутую кровать. И на мгновение закрывает усталые глаза.       Неужели ему всё это не снится?