А тебе разве нет?

«Неужели тебе правда так больно?» Даня медленно протягивает руку вперед, смотрит на кисть руки, на свои тонкие покрасневшие пальцы, казистые костяшки рук и изумрудные вены, что полностью оплетали и руку, и пальцы, под тонкой прозрачной кожей. Смотрит недолго, вскоре закрывает глаза, громко и тяжело выдыхая. Медленно поворачивает ладонь к себе, облокачиваясь о стену. Радиатор рядом приятно греет правое плечо, но увы, согревает лишь его. Сегодня, да и всю эту неделю, в Питере холодно, ветрено, промозгло, почти так же, как и в квартире Поперечного, в которой он надеется укрыться. Он думает, что здесь холодно, как в Сибири, хоть и не так холодно, чтобы стало холоднее минус тридцати. И вроде снега нет, лишь сильный ветер, пробирающий до костей через стены "хреново построенной новостройки". Он даже уверен, в каком-нибудь Норильске сейчас теплее, чем в его квартире, в этом мертвом донельзя городе. А возможно он и погорячился. Ощущения странные, и снаружи холодно, и внутри ничего не греет, лишь горячая кровь так отчетливо пульсирует в венах. Она будто обжигает изнутри эти тонкие линии настолько сильно, что кончики пальцев от этого неприятно покалывает. Хотя и холодными пальцы сложно назвать, Спун вовсе не чувствует их, не может согнуть, будто обморозил их на жутком холоде. Так ломит все тело: от холода, от боли, от мыслей, заставляет сжаться и упасть на пол. Но он не поддается и остается сидеть с вытянутой вперед рукой, касаясь плечом чуть теплой батареи, которая могла бы обжигать кожу, если бы чертовы коммунальные службы повысили давление внутри хотя бы немного. Воображение играет злую шутку, и этой холодной руки будто касается всегда теплая шершавая ладонь, прижимает к своим губам и мужчина хрипло смеется. В нос бьет запах дорого табака, тот, что он курит три раза в обычные дни, а с Данилой в два раза больше. От этого запах не забывается, оседает на стенках слизистой, и остается там до каждой следующей встречи, даже если она будет через год. Эти долгие перерывы заставляют не просто соскучится по этому великовозрастному засранцу, а буквально изголодаться по его присутствию, не смотря на эту странную боль, которую он приносит с собой, отдает ему, широко улыбаясь. Отдает не ведая того, а Спунтеймер забирает. В какой-то степени он наслаждается тем, как в груди спирает от этого воздух, как крутит все внутри, нравится, что каждый раз хочется громко кричать. Такая странная степень мазохизма, особо изощренная. В животе разливается что-то горячее, будто чай, или может — чувства обманчивы, и на самом деле это кровь, что сочится из невидимых ран. С широкой и довольной улыбкой чувствовать, как нож входит в живот: глубоко, резко; и Чак, с заботливой улыбкой, нарочито медленно ведет по спирали. Не вырываться и не кричать, лишь выгибаться и, запрокидывая голову ему на плечо, касаться свой рукой его руки и вести вместе с ним. Все это так, когда они от чего-то решают не пить. Когда каждое нежное прикосновение теплых рук отдается пожирающей моральной болью. Когда алкоголь жаром и болью усталости бьет в голову – все легче. Даня чувствует то, что должен чувствовать, Миша Климов остается Мишей, самым веселым и дорогим стендаперу мудаком, который все так же хрипло смеется, своим низким и прокуренным голосом; да, так же как и всегда, но в животе этот смех оседает легкой щекоткой. Пьяный Климов никогда не может сосредоточится на деле, отвлекается на глупости, порой даже допивает на ходу, раздевая пьяного юношу одной рукой. Снимает майку, отпивает из горла какой-нибудь недорогой виски и касается губами шеи и плеч. Мокро, нежно, стараясь не оставить засосов или следов от своих зубов, всего лишь целуя. Потом снова отстраняется, оглядывая спину, проводит руками по лопаткам и указательным пальцем останавливается где-то выше поясницы. Обводит вокруг очередную родинку, ухмыляется, и сквозь сдавленный смех пытается что-то сказать. Поперечный знает, что он делает, не может сдержать смех и заваливается вперед, так, что можно пересчитать и дотронуться до каждого позвонка на хрупкой спине. Но Мише интересно не это, он считает родинки, смеется, повторяя цифры по несколько раз, с первого раза не выходит, тычет пальцем в каждую, а когда парень начинает смеяться громче него, то с наигранной серьезностью старается его заткнуть, притянуть к себе и продолжить начатое. Проводит по груди рукой, поглаживает низ живота, и смазано целует в щеку, с таким удовольствием, будто Даня что-то вкусное. А он хихикает, прижимается к нему ближе. Каждое действие Чака не остается клеймом в сознании, они испаряются вместе с алкоголем, хоть все это такое сладкое и теплое. Просыпаться утром приятно, смотреть на человека рядом и посмеиваться от того, как тот чуть приоткрыв рот, лежит на боку и спит. И не смотря на то, что батареи от этого не становятся теплее, Данил чувствует, как сгибаются пальцы, руки не сводит неприятными судорогами и смех мужчины остается внутри приятной, согревающей щекоткой. Стендапер понимает, что Чак один, но каждый раз такой противоречивый из-за какого-то глупого восприятия самого Поперечного, который, кажется, уже болен чертовой шизофренией или чего хуже, он — это не он, и возможно, его много. Возможно, от этого, вспоминая каждый момент, вырывая кусок то из трезвой реальности, то из пьяной неги, его будто разрывает на части, и осколки от рыжей-не рыжей души звенят в собственных ушах, не позволяя избавится от этого шума, закрыть уши. Шум только сильнее, от этого больно, он будто зарождает панику и вызывает животный страх. Стеклянный шум каждого прикосновения теплых шершавых рук, каждый укус острых резцов или поцелуй мягких губ, постоянно расплывающихся в самодовольной, желчной улыбке. Даня впитывает все это, Даня теряет голову от этого и сам причиняет себе боль, воспринимая это как настоящие чувства. Хотя бы — как привязанность, может, этого и хватит. Данил резко распахивает глаза, оглядывая свою ладонь, жмется к батарее ближе, а та обжигает. Чертовы коммунальщики лишь сейчас догадались, что в конце января в этих картонных коробках может быть холодно. Руку никто не берет, опять лишь одни представления о том, как Миша может-быть-снова-будет-рядом. Если приедет, чтобы усилить боль или заглушить ее вовсе, он это сам решает, неосознанно, скорее, из добрых побуждений; для того, «чтобы помнить» счастливый смех и улыбку, или с испугом наблюдать, как чужие глаза заполняют слезы и как сильно дрожат тонкие губы. «А разве тебе нет?»