Immortals

It might be your wound, but they're my sutures(с) Америка стучит в дверь крепко, со всего размаху, будто хочет её выломать; за годы и годы посещений он усвоил, что хозяин по-другому не слышит и слышать не желает, рассуждая таким образом: стучатся тихо и интеллигентно или даже пытаются нажать на давно не работающий звонок – не очень-то и надо встретиться с хозяином, или вообще незваные гости. Джонс, разумеется, тоже незваный. Он просто знает, как стучать, чтобы его услышали. У России таких квартирок натыкано по Москве штук двадцать на различные настроения – о большинстве не знает почти никто, некоторые специально на случай гостей. Самая лучшая - для сестричек, есть парочка для тех, кто раньше составлял СССР, для Пруссии, для Греции (неожиданно, но Брагинский и Карпуси славно общаются)… Но, для кого бы они ни предназначались, Джонс хоть раз побывал в каждой. Кажется, дверь вот-вот отвалится, но впечатление обманчиво – в первый раз Америка думал точно так же, но чёрт знает сколько лет прошло, а она всё стоит. Исписанная краской из баллончиков, поцарапанная, облезшая – и остаётся на месте, как ни в чём не бывало. Только на этот раз хозяин с трёхэтажным матом не спешит её открыть. От очередного удара дверь подпрыгивает сильнее, чем раньше, и открывается с тихим скрипом несмазанных петель. Видимо, Брагинский даже запирать её не видит смысла – ещё бы, кто его тут найдёт. Эта квартира – самая тайная, о ней никто не знает, даже его правительство. Но от Джонса, разумеется, фиг что скроешь. Коридор мрачный и во веки веков не мытый. Это повседневное жилище у России чистое и опрятное, нигде не пылинки. Здесь – хаос. На полу тонны грязи, стены покрыты копотью и исписаны полустёртыми надписями разных цветов. Самая верхняя – красная, будто кровь. Америка проводит по ней пальцем. Русский он знает очень даже неплохо, но прочитать в этот раз не может – то ли темно слишком, то ли грязь мешает. Краска старая, облезшая. Если бы не её чешуйки, остающиеся на коже, можно было бы подумать, что это и вправду кровь. И это было бы в порядке вещей. Из тёмного желудка квартиры не доносится ни звука. Хоть бы сбитое дыхание, или плеск водки в бутылке, или глубокие вздохи… Но даже без этого атмосфера как в лучших ужастиках. Аж мурашки по спине бегают. Джонс проходит дальше по мрачному коридору, похожему на пищевод великана, даже не снимая обувь – а чего ради? Грязью больше, грязью меньше… На кухне даже красиво. В Москве сегодня ясно, лунный свет серебрит немытый пол, небрежно проходится по отполированному до блеска столу (странные противоречия русского), едва касается пыльных и замызганных шкафчиков. Сверкающий зайчик посверкивает на стекле бутылок, расположившихся у ножки стула, превращая жидкость в них в расплавленный бриллиант. Дверь на маленький ржавый балкончик распахнута настежь. Брагинский в одной футболке курит, облокотившись на высокие перила, ещё сохранившие кое-где ошмётки зелёной краски. Взгляд спокойный, в фиолетовой радужке плещется сумрак со всеми его звёздами, и небеса смотрят друг на друга – два в нечитаемых глазах, одно над головой. Мороз, по мнению Америки, страшный – минус двадцать, а России хоть бы хны. Он выдыхает изо рта морозный воздух вперемешку с дымом и лукаво наклоняет голову, чтобы взглянуть на Джонса через плечо. - Ну здравствуй. Ошмётки сигаретного дыма оседают на этих словах. Балкончик выглядит таким хлипким, что даже Америка со своим отсутствием здравого смысла трижды думает, прежде чем на него ступить. В ответ на это действие пол так скрипит, что «герой» спешит отступить вглубь кухни. Брагинский в ответ на это одними уголками губ усмехается, чем приводит в полное бешенство и без того взвинченного Джонса: - Ну и что ты ухмыляешься?! Ты на неделю пропал! Мы тебя всем миром ищем, правительство твоё подключили – а ты в какой-то разваливающейся квартирке в самом захудалом районе куришь на морозе! Обвинение смешно звучит даже для Америки. Улыбка России становится только шире, обретает вкус и цвет. Уже не безликое приподнимание уголков губ – полновесная насмешка. Однако добрая. - Моё правительство знает, где я. Я просто попросил меня не тревожить. Устал от вас. Джонс задыхается от возмущения, слов не хватает, лицо краснеет. - И что – это отдых?! Сидеть в грязи и напиваться?! Брагинский! Мы весь мир обыскиваем, а ты ведёшь себя, как ребёнок! Ты… ты бы хоть оделся! Россия не выдерживает и хохочет, запрокинув голову в звёздное небо, подставляя холодному ветру обнажённую бледную шею. Америка только сейчас замечает, что на ней нет шарфа. Пугающе-соблазнительно. А тут ещё этот омерзительный балкон, на который не зайдёшь! - Англия, не ты ли это? Альфред, когда ты успел стать таким серьёзным? Я в тебе раньше заботливой мамаши не замечал. Ты скорее был… ну, тем самым ребёнком, которого ищет весь мир, из-за которого все сходят с ума, а он просто решил провести на природе несколько дней и полюбоваться на восходы и закаты. - Не напоминай! – Злится Джонс, кутаясь в куртку и втягивая голову в плечи. – И вообще, не переводи стрелки! Рядом с тобой даже ребёнком побыть нельзя – ты всё время вытворяешь какую-то фигню, и приходится тебя искать! Будто у меня дел других нет, кроме как Москву обшаривать! Я, между прочим, уже двое суток не спал! Ненадолго воцаряется тишина, в которой неожиданно громко становится слышно, как Россия выдыхает через рот облака дыма, мягко скользящие по его шершавым губам и растворяющиеся в заледеневшем небе. Буквально идиллия. Сколько бы Америка не кричал про своё убегающее время, он мог бы вечно стоять и смотреть, как Брагинский курит. - Всё сказал? – Наконец интересуется он, гася сигарету о железную крышку от чего-то, заменяющую пепельницу. – Зачем ты вообще меня искал? Днями не спал – зачем, Джонс? Мне казалось, мы уже всё сказали о том, как ненавидим друг друга. Мог бы найти себе другой объект для отпускания грубостей на время. Я всё равно вернусь скоро, всё потечёт по-старому, мы будем таскать друг друга за волосы и провоцировать… - Ты дурак или да? – Обрывает Америка надоевший поток размышлений. – В философию податься решил? Подумать о смысле жизни? - Почему нет? – Прикрывает глаза Россия с явным нежеланием продолжать разговор. Всё ему видится таким предсказуемым – Джонс продолжит огрызаться, побаиваясь подняться на балкон, хоть тут засыпай. Но Америке не нравится, когда разговор с ним кому-то кажется скучным. Ладно Англии или Канаде – но не России! Поэтому единственное, что остаётся сделать, чтобы развлечь собеседника, это подняться на пресловутый балкон, что, собственно, Джонс и проделывает. Подумаешь, скрипит. У Брагинского всё разваливается, но долго – лет по двадцать. Опасности, считай, никакой – зато как славно сомкнуть руки на торсе своего злейшего врага и уткнуться носом ему в шею, вдыхая запах сигаретного дыма, подсолнухов и алкоголя. Неповторимый аромат. В домашних условиях у Америки никак не получается его воссоздать. Пробовал он столько раз, что уже сбился со счёта. - Я уже говорил тебе… - дышать прямо в шею, чувствуя, как она покрывается мурашками, а спина России ощутимо напрягается. – Я говорил тебе, что ты не имеешь права пропадать. Ты мой. Ты должен всегда быть со мной. - Да? – Джонс может представить, как настороженно скалится Брагинский, предчувствуя скорую потеху. – Ну так заставь меня это делать. - Давай завтра? – Притворно зевает Америка. – Не забывай, двое суток без сна. - Донести тебя до кровати, принцесса? – Лёгкая усмешка расчерчивает побледневшие от холода губы. - Предпочитаю наоборот! – Хмыкает Джонс и, прежде чем Россия успевает понять, в чём подвох, подхватывает его на руки. Легко, почти без усилий – он и грузовик может поднять, если надо. Брагинский всё-таки весит меньше, а носить его гораздо приятнее. По крайней мере, можно облапать хорошенько. - Отпусти, придурок! – Довольно громко удивляется такой наглости Россия, но кто б его слушать стал? Да и дёргается он всё же не слишком сильно, а через несколько шагов и вовсе затихает. Поясняет вслух, кажется, больше оправдываясь перед собой, чем перед Америкой даже: - Я замёрз. «Ты не чувствуешь холода», хочется сказать Джонсу, но он молчит. Медленно, путём проб и ошибок, он учится тому, что не всегда надо произносить свои мысли вслух. Особенно когда они касаются чьих-то сиюминутных слабостей. Например, слабостей двухметрового мужика, представляющего собой самую большую в мире страну и одновременно объект большой и грязной чистой любви Америки. Спальня оказывается на удивление опрятной по сравнению с остальной квартирой – нигде ни пылинки, пол будто только что вымытый, постельное бельё ещё пахнет порошком. Видимо, о развитии событий Россия изначально догадывался. Джонс роняет его на кровать и склоняется над выжидающе мерцающими в полумраке глазами. - Знаешь, я подумал… я хочу тебя больше, чем спать. Ты же не против? – Даже если Брагинский выкажет явное недовольство сложившейся ситуацией, слушать его никто не станет. И он прекрасно это понимает. - Что ж, это было весьма предсказуемо, - и, прикрывая глаза, раскидывается на диване, принимая позу морской звезды. Открытый. Красивый. Соблазнительный. И за что же Джонс его такого заслужил? За все грехи, разумеется. Пытка Брагинским хуже любого ада. Америка мягко опускается на колени между разведённых ног России, и проводит носом по его животу, приподнимая футболку. Простое движение – но Брагинский рвано выдыхает и вцепляется в плечи Джонса. Они оба взвинчены до предела. Происходящее заводит их с пол-оборота, сколько бы раз оно ни повторялось. Джонс проходится языком по напряжённому прессу своего врага, ловя в темноте тихий полустон, звучащий как первая нота в долгой и прекрасной симфонии. Нет, ради этого определённо стоило не спать ночей и рыскать по Москве день за днём. Найти Россию в его доме было весьма непросто, но каков приз… - Плохо себя ведёшь, Джонс, - отмечает Брагинский, приподнимаясь и стаскивая с себя через голову мешающую футболку. - Зато делаю это наилучшим образом, - облизывается Америка, когда мозолистые пальцы обхватывают его спину, избавляя его от всё ещё не снятой куртки, и проникают под толстовку, царапая кожу, утягивая вниз. В спальне темно, но Джонс на ощупь находит места, где у России самые большие и болезненные шрамы; если бы они виделись чаще, он запомнил бы расположение всех. Тонкие и большие, маленькие и длинные, гладкие и неаккуратные – тело Брагинского иссечено ими везде, но это ни капли его не уродует. Проходясь по боевым отметинам кончиками пальцев, Америка выпадает из реальности и продолжает начатое много дней назад сравнение прошлого России со своим будущим. Столько же там будет битв? Столько же шрамов? Столько же раз его предадут самые родные и близкие? Как бы то ни было, сейчас Джонс знает, что видеть эти отметины, чувствовать Брагинского таким, позволено только ему. И он медленно приучает Россию к мысли, что никогда его не покинет. Сейчас, когда их дыхание чередуется в темноте, он не может допустить даже малейшей мысли об этом. Бросить своего любимого врага? Ну уж нет. Может, предать, может, победить. Но никогда не оставить в покое. - Столько шрамов… Интересно, не правда ли? – усмехается Россия, угадывая ток мыслей Джонса. – Иногда они очень ноют. Именно поэтому я ухожу от вас всех. Ты трогаешь их так жадно, что я начинаю опасаться за твоё психическое здоровье. Тебе ничего, часом, не мерещится? Не бойся, Америка, это мои раны. - Может быть, это твои раны, - резко соглашается Джонс таким тоном, каким обычно выражают своё несогласие, - но это мои швы. Они оба понимают, о чём он. В тёмной спальне, судорожно стаскивая с себя одежду, Америка чувствует себя так, будто он на дне невообразимо глубокого озера с чёрной стоячей водой. Оно душит, давит, топит. Надо выбраться. Надо найти выход. И – это может быть сложным, но надо непременно вытащить Россию отсюда тоже. Даже если он будет упираться. Даже если он русалка, живущая под давлением ледяной толщи воды, чувствующая себя здесь как дома, не умеющая дышать вне родного озера. Джонс научит его. Джонс заставит его жить вечно. В бледную шею он вцеловывает слова древних напевов, перемежая их лихорадочным шёпотом: - Ведь мы могли бы стать бессмертными, совсем ненадолго… *** Когда Америка просыпается, он первым делом пытается нащупать под боком тепло чужого тела. Получается – только холодную темноту. Лихорадочно нащупывая на прикроватной тумбочке очки, вдевая ноги в кроссовки, Джонс уже строит с десяток теорий того, куда мог деться Россия. Может, он просто на кухне? В душе? Курит? Дверь в спальню прикрыта, с внутренней стороны к ней пришпилена записка. Америка просто сдирает её, не собираясь тратить время на выдёргивание кнопки, и поспешно подносит к глазам, будто боится, что она может растаять, как тот, кто её написал. Слова скупые, наперечёт «Хорошая попытка, но всё ещё нет. Завтрак на кухне. Ключ на столе. Уходя, закрой дверь и положи его под коврик. Спасибо за эту ночь. С нетерпением жду, когда ты снова меня найдёшь. Твой враг». Джонс приваливается спиной к стене, покрытой обоями в легкомысленный и неприятный горошек, и пытается восстановить в голове по памяти все предложения. Сдавшись, перечитывает записку ещё раз. Мало слов – но сколько всего в них. Со стороны скупого на чувства Брагинского это – почти признание в любви. День уже клонится к вечеру – вчера ночью они долго не спали, да ещё эти двое бессонных суток… Америка спешно чистит зубы над ржавой раковиной, глотает остывшую яичницу, накидывает одежду. Во всё ещё открытую балконную дверь заглядывает, улыбаясь, клочок чистого голубого неба. На стене в коридоре непонятно когда успела появиться новая надпись. Чёрная, почти не разберёшь, но Америка останавливается, чтобы её прочитать. Неспешным изящным почерком поверх десятка разноцветных слов выведено: «Мы уже бессмертны, Джонс». Он непозволительно долго стоит перед стеной, разглядывая надпись, поглаживая её кончиками пальцев, как шрамы Брагинского примерно двенадцать часов назад, и думает: «Да, наверное да…», но не может сказать вслух. Дверь Америка закрывает, но ключ кладёт не под коврик, а в карман – так, на всякий случай. На минутку застывает на верхней ступеньке лестницы. Улыбается, засунув руки в карманы. Да, он чувствует это бессмертие в своих жилах. - Недолго тебе осталось ждать, Брагинский… Подумаешь, двадцать, вероятно, пустых квартир. Подумаешь, несколько бессонных суток. Подумаешь, это смутное волнение в груди, где до поры прячется озеро с ледяной водой и прекрасной русалкой, курящей дешёвые сигареты. Это всё пустяки для вечно юных богов. Доставая наушники из кармана куртки, Джонс знает, что найдёт, что искать не придётся всегда, что скоро он снова сможет прикоснуться к любимым шрамам и прочитать по ним своё будущее и его прошлое. И это всё, что нужно знать. Они ведь такие глупые молодые боги с древними глазами, кто-то из них всегда убегает, а кто-то ищет. Старая как мир игра. Играли в неё и Англия с Францией, и Германия с Италией... Россия и Америка тоже могут, теперь настало их время задавать ритм, и можно поспорить, что у них это выйдет веселее, чем у многих других. В конце концов, эти сутки без сна, эти пустые квартиры, эти проигранные песни, эти старые и лишь недавно зашитые раны – единственные меры времени, которые признаёт его, Джонса, бессмертие.