halsey — young god
Иногда Луи закусывает губу и думает, в какой момент его перестала устраивать его жизнь — приторная и блестящая, с привкусом дорогого шампанского и костюмов от Гуччи. Богатые люди с фальшивыми улыбками по-приятельски жмут ему руки на очередной вечеринке, которая больше похожа на самый наискучнейший бал восемнадцатого века: зрелые пары танцуют под спокойную и ненавязчивую мелодию, пока рука Ника крепко держит его талию, а сам Гримшоу учтиво (но так по-блядски наигранно) кивает на лживые комплименты ради сохранения их призрачной репутации. Но Томлинсон не жалуется — просто ухмыляется всякий раз, когда на него обращают внимание и наслаждается высокими потолками и хрустальными люстрами старинного особняка, где подают отвратительное канапе, но неплохое игристое. Луи сам выбрал роскошь — не устоял перед соблазном жизни под софитами и золотой пеленой: кажется, что всё его окружение покрыто самой настоящей звёздной пылью, и он вправе наслаждаться ею сполна; до того самого момента, пока наслаждение не превратится в чёртово мучение с единственной мыслью о возвращении домой. И Луи просто кусает губу, запивая алую капельку крови очередным бокалом и терпеливо ждёт подходящего момента, чтобы уйти.*
Томлинсон расслабленно откидывается на кожаном диване, пряча руки в мягкие спортивные штаны: приятный ноябрьский ветерок морозит обнажённую грудь из открытого настежь окна в просторной гостиной, и Ник смешно морщит нос и сильнее кутается в свою безразмерную шерстяную кофту, подкидывая новые и новые каталоги со свадебными тортами. У Луи кипит голова. Но дата их свадьбы стремительно приближается, а у них ничего не готово: и Луи не чувствует никакого трепетного предвкушения перед одним из главных событий в своей жизни; он просто чертовски устал выбирать оформление и костюмы, а в глазах рябит от сочетающихся галстуков и бабочек, — хотя они до сих пор не решили, кто будет в галстуке, а кто в бабочке, — но Томлинсон все равно лениво пролистывает очередные глянцевые страницы и капризно бракует каждую. — Гримс? — Луи поднимает взгляд с картинки приторно-розового торта, встречаясь с взглядом жениха, — почему бы нам не нанять этих дерьмовых работников, которые с удовольствием займутся организацией? Я заебался. Ник устало качает головой, запуская ладонь в свою растрёпанную челку — и это даже смешно, потому что напротив них мраморный камин и антикварные часы, и цена этого дома равна заработной плате его мамы за последние тридцать лет, а они выглядят по-домашнему: непричёсанные и растрёпанные, в растянутой одежде и босые — слишком неподходяще этому месту. Но это безупречно соответствующий им дом — по мнению Гримшоу; и Луи не в силах с ним спорить. — Я хочу, чтобы это была наша свадьба. Не чужая. И Луи просто с ним соглашается, продолжая листать страницы и напоминая себе, что это — его собственный выбор (но дворецкий, называющий его мистером — это действительно чересчур).*
Вокруг витает запах марихуаны и алкоголя, льющегося реками из стеклянных бутылок из местного супермаркета. Здесь Луи не будущий мистер Гримшоу с оксфордским дипломом и огромным состоянием, здесь Луи — просто Луи, и у него миллион глупых татуировок по всему телу и майка с рок-группой, а между пальцев зажат косяк. Он затягивается мутным дымом и прикрывает глаза в блаженстве, совершенно чётко понимая, что понятия не имеет, где его правда; но в одном он уверен точно: не в постели Ника на втором этаже их поместья или как-там-называется-наш-дом. (уверенность растворяется вместе с действием травки, принося исключительную головную боль и туманность рассудка).*
Луи убеждает себя в собственном счастье, когда Ник ведет его на свидание в шикарный ресторан в самом центре Лондона с преувеличенно высокими ценами, которые можно простить, положившись на брэнд. На губах его застывает привычная ухмылка, сводящая острые скулы, а идеальная укладка, блестящая от количества лака для волос, беспричинно вызывает раздражение вперемешку с желанием запустить окольцованную руку в густые волосы, позволяя им упасть на глаза мягкой чёлкой. Ник рядом с ним два года — он нравится Джоанне и сёстрам: всем, кроме, пожалуй, Лотти, которая откровенно предпочитает Луи в его девятнадцать, когда кошелёк не разрывало от зелёных купюр, а выходные были заняты походами в тату-салон и сексом в самых неожиданных местах. Шарлотта единственная помнит, как сумасшедше и до одури Лу был влюблён в Гарри — и её пронзительный взгляд на каждом семейном ужине заставляет Луи думать, что он ошибается. Вероятно, так и есть: его жених откровенно наслаждается своим положением, когда Луи, по сути, плевать (все-таки, на Зейновском чердаке дышалось легче). Но он искренне любит Томлинсона — смотрит так, будто в глазах Луи заключена целая вселенная. И Луи достаточно быть любимым, чтобы заставить поверить остальных в то, что он — самый настоящий удачливый мальчик, повстречавший прекрасного принца. И когда они сидят за барной стойкой, выпивая переоценённое красное вино десятилетней выдержки, они болтают: Ник о любви, с нежной и искренней улыбкой, сжимая руку Лу в своей, а Луи ногами, не дотягивающимися до пола с высоты стула. Бармен понимающе ухмыляется им в спины.*
Томлинсона всегда спрашивают, нравится ли ему на приёме, — закуски, музыка, компания — ожидая очевидно положительный ответ, приправленный ненужной лестью; и Луи задумывается, что случится, если он выскажется предельно честно, действительно выражая своё мнение. Наверное, Ник жутко покраснеет и начнёт оправдываться от лица Луи, выражая жалость от их почти семьи — и ради такого шоу Томлинсон готов подорвать устоявшийся авторитет; но Гримшоу предусмотрительно отправляется бродить по залу в гордом одиночестве, оставляя на губах Лу целомудренный поцелуй. Томлинсон позволяет себе слабую улыбку. Луи сидит за столиком на четыре места, распивая вино на двоих с Софией; Томлинсон совсем не помнит её фамилии и рода деятельности, но у неё красивое платье и понимающий взгляд, и вид такой же, как и у Луи: совершенно скучающий. Вероятно, её муж таскается где-то поблизости, может быть, вместе с Ником, разводя бессмысленные беседы с правильными людьми, пока их пассии — и Луи откровенно тошнит от его собственной роли — напиваются слабоградусным алкоголем. Блестящий вечер, 'один из многих последующих' — добавляет про себя Луи (совершенно безнадёжно). И когда Софи цепляется за его локоть, тихим шёпотом матерясь о неудобности каблуков, Ник зовёт его к себе, чтобы передать еще один бокал и рассказать о удачной договорённости, намечающейся сделке и прекрасном цветочном салоне, который ему посоветовала чья-то жена. И пока Ник держит его за талию, Луи держит его за идиота.*
На часах четыре утра, а Гримшоу сопит, уткнувшись в свою подушку, когда Луи натягивает поношенный лавандовый свитер (который, вообще-то, когда-то принадлежал ему) и улыбается тусклому экрану своего телефона, стоящему на минимальной яркости — Зейн вернулся из Флоренции, и если это не искренняя радость, то что-то, синонимичное к чувству абсолютной свободы: и Луи чувствует, что снова может вздохнуть полной грудью. Через пятнадцать минут он паркует свой поцарапанный («Луи, нельзя осторожнее?» и «Не надо чинить его, Гримс, мне нужно что-то не идеальное!») мерседес у своего когда-то дома, грустно улыбаясь старым воспоминаниям; в Зейне есть что-то такое родное, но до чертей проёбанное: и сейчас, спустя двадцать шесть месяцев прерванного общения, обоюдной гордости и я-ни-за-что-не-позвоню-ему-первым, он здесь, перед дверью с бирюзовой облезлой краской, не решается даже постучать — будто он здесь совсем чужой. — Ты так и будешь здесь стоять, ублюдок? — дверь распахивается с ироничной быстротой, и Зейн появляется перед ним во всей своей поразительной красоте: с коротким ежиком волос и густой щетиной, — Я даже знать не хочу, откуда у тебя эта тачка! — Я скучал, — и Луи молниеносно обнимает его за шею, вдыхая аромат дешёвого парфюма и вина, чувствуя кольцо рук на собственной талии и тихое «я тоже» куда-то в макушку.*
А дальше — вино, морской бриз на картинах с едва ли высохшей краской и переплетённые руки. Зейн загорел и впитал в себя запах чужой страны и карликовых роз, немного охрип и постоянно прикасается к нему подушечками пальцев — неоспоримый жест доверия с тех пор, как им стукнуло шестнадцать, — и Луи улыбается в его ворот футболки, не понимая, как он выживал без лучшего друга. И с ним все кажется таким же, как и раньше — беззаботным и независимым. — Деньги в жизни не главное, Лу, помнишь? У Малика на губах грустная улыбка, в зубах — сигарета, и Луи зарекался бросить курить к самой свадьбе, но курит с ним на «пэ» (пополам, прямо с его руки, жмурясь и затягиваясь), жалея, что не оставил обручальное кольцо в бардачке своей тачки — Зейн косится на белое золото с дрянной периодичностью, и Томлинсон мечтает, чтобы он не спросил. — Главное — любовь, да? Луи игриво щурится и толкает Зи локтём в бок, почти исключая вариант щемящей грусти из-за того, что в жизни его принца (в его жизни — каждый раз себя поправляя) правят именно деньги, статус и вся та хуйня, которую он презирал, лежа на этом самом диване оттенка, близкого к цвету замерзшей травы. Тогда их было трое, и один из них дарил самые сладкие поцелуи и клялся, что они — юные боги, и «я знаю, что ты хочешь в рай, любимый, но сегодня ты — человек»; Зейн чувствует его грусть застывшей сигаретой в стертых пальцах, и ему никогда не нужно было озвучивать — Малик и так всё знает сам. — Когда он в Англии — он живет здесь, и ты можешь сбежать, как самая настоящая Золушка. И Луи сцеживает бранные слова на самом их старте, сжимая зубы до тихого скрипа где-то внутри черепной коробки, потому что да, они оба виноваты в том, что их будущее закончилось, даже не наступив — но осадок отдает чем-то хроническим, и наверное, ему должно быть чертовски стыдно (за то, что он никогда не слушал Лотти), но его гнев не востребован, потому что прошлое — невозвратно, а вкус мягких губ затерялся среди вкуса клубничной жвачки и дорогого алкоголя. — Ты же знаешь, что когда я выйду замуж, на вопрос «кто он» я буду отвечать, что актёр — всегда имея в виду его, конечно*
Гримшоу слегка повышает голос и проливает кофе на мраморную столешницу, когда Луи возвращается чуть позже восьми утра — и его голова трещит, а в висках пульсирует, когда он искренне просит заткнуться: его просьбу игнорируют, так же, как Лу игнорирует его слова; и в этот самый момент ему впервые кажется, что их свадьба — плохая идея (которую, он, естественно, исключает из своих мыслей).*
Луи чувствует себя на самом дне, когда, напряженный и по привычке шикарный, занимает один из центральных столиков на благотворительном вечере — кажется, сегодня собирают деньги для африканских детей, но Томлинсону, впрочем, неважно: он всегда жертвует по максимуму, чувствуя себя хоть немного важным среди этого извечного механизма людей, превосходящих его во всех смыслах; Гримшоу снова затерялся в толпе нескончаемого потока своих деловых партнеров, и Луи скучно до самых чёртиков, что измеряются в шести бокалах белого вина. И то, что он видит боковым зрением, кажется видением. Потому что его волосы стали еще длиннее, а улыбка — ярче, и Луи чувствует себя в эпицентре дерьмового розыгрыша, когда его подростковая любовь проходит вглубь банкетного зала, сверкая обнажёнными коленками (и только Гарри мог надеть дырявые скинни со строгим пиджаком и не выглядеть нелепо). И ему хочется скрыться как можно дальше, выкурить целую пачку крепких сигарет и просто позвонить Зейну — спросить, какого хуя он не предупредил, что Стайлсу удалось стать еще лучше. Хотя куда уж? И он делает шаг в сторону выхода, когда рука его жениха опускается ему на плечо одновременно с тем, как улыбка Гарри спадает за три секунды (Луи считает), когда они смотрят друг другу в глаза — и все голоса смешиваются в один, когда бровь Г вопросительно дёргается, а длинная шоколадная прядь лезет ему прямо в глаза, вызывая жгучее желание убрать её самостоятельно; да что угодно, на самом деле, лишь бы снова прикоснуться к его лицу. Вспомнить, как это — всё еще любить. Потому что Шарлотта всегда права — даже в свои смешные шестнадцать, когда её слово — чушь в сравнении с взрослыми мудростями, которые Луи удалось познать; но на деле, все оказалось совсем наоборот: её поджатые губы и яркая нелюбовь к Нику оправдывается одной фразой, почти наивной, но сказанной обдуманным шёпотом на вечерней веранде дома их мамы: «Ты поймешь, Лу, что твоя свадьба — фальшь, когда просто посмотришь в глаза человеку, за которого ты правда хотел замуж, понимаешь?», и он не понимал, но перед ним стоит Гарри — тёмно-синий пиджак и сведённые к переносице брови — и чтоб Луи провалился. — Гримс, я выйду на улицу, подышать?*
Седьмой неотвеченный вызов кажется назойливой мухой, и Луи действительно готов выбросить к чертям свой мобильный, наслаждаясь гудящей тишиной крошечного поля и синеющей красотой незабудок и ирисов: это всегда являлось его самым любимым местом в моменты, когда иных сил просто не оставалось. Томлинсон давит в себе жгучие слезы и сжимает ладони в кулаки, ни черта не понимая, что ему делать со своей жизнью; гул дороги выступает в роли фонового шума, и он прячет голову в между коленей — наверное, его костюм безнадежно испорчен (ровно так же, как и все его жизненные устои). — Помнишь, я говорил, что мы станем легендами, Королева? — голос бьёт по барабанным перепонкам, заставляя вздрогнуть. — На этом же самом месте я выбивал тебе билет в рай, мм? Луи жжёт в себе детскую обиду до звездочек перед глазами, почти показательно фыркая в порыве не разрыдаться прямо здесь: в последний раз Гарри мечтал о Бродвее и Америке, и ослепительное небо пекло их макушки, когда Стайлс обещал, что обязательно вернется и заберет его с собой; а потом рутина, вечные перелеты, я-тебя-люблю и мы-так-больше-не-можем съели их за неимением иных альтернатив, и Луи так чертовски жаль, что они позволили их истории закончится именно так — как в самом глупом ситкоме (не хватает грустной музыки за кадром). Луи не находит сил повернуться. — И еще ты просил не испытывать твое терпение, Гарри, — Лу передергивает плечами, заставляя голос звучать твёрдо. — И язык — твое оружие, помнишь? Мы сами похоронили всё, что у нас было, — он громко сглатывает, продолжая: — и сейчас я выхожу замуж. Томлинсон физически чувствует ухмылку Г: она встает перед глазами призрачным фантомом, и трава в его сжатых руках рвется с поразительной быстротой — ему страшно не удержаться. Когда дело касается Гарри, ему всегда чертовски мало: своего самообладания, своих принципов и громкого, запредельно важного «хватит»; тяжелые руки ложатся ему на плечи, и у Луи нет сил сказать «нет». — Если ты счастлив — просто скажи мне, и я уеду обратно, навсегда забывая твоё имя, — Луи чувствует всем своим существом его присутствие; веки цепко колет от его близости. — Если нет — просто позволь мне забрать тебя. Луи хватает сорока четырех секунд беззвучного счета одними губами, чтобы решить свою собственную судьбу взмахом окольцованной руки: — Ты же до сих пор Король Всего, правда?*
Гримшоу достойно заглушает в себе скандал, видя кучу чемоданов и заграничный паспорт с распечатанными билетами на другой континент — просто мягко пожимает плечами, грустно улыбаясь: — Страшно хочется, чтобы он тебя обожал, баловал и берег, — Ник запускает руку в волосы, сжимая мягкие пряди. — Лиши удовольствия посещать твою новую свадьбу, ладно? Луи поджимает губы и проговаривает тихое, но искреннее «извини», остающееся висеть в воздухе неизгладимым напряжением до тех самых пор, пока двери поместья не закрываются за ним с оглушающим стуком. Ключи от мерседеса остаются лежать в прихожей.*
За кулисами Бродвейского театра шумно и пахнет косметической пудрой и пыльными костюмами, когда Гарри, влажный от пота и с голосом, охрипшим от громкого пения, целует его губы: сильно и отчаянно, сжимая неуложенные волосы на затылке: — Я в самом настоящем раю, — Луи тихо хихикает ему в губы, цепляясь ладонью за гладкую щеку: — Но если ты хочешь в рай, ты должен трахнуть меня сегодня. Лу целует его вместо ответа, хватаясь за лацканы сценической рубашки: наверное, они оба — два идиота для окружающих, но самые настоящие боги друг для друга; и если это — прерогатива Томлинсона до самого конца, он готов на все сто процентов. (Лотти совершенно точно гордится им)*
вот, я (все таки) курю, люблю тебя, говорю — и ни черта не знаю, что с этим делать.