Нисколько не во сне

Даже самому себе сложно объяснить, зачем я здесь. Почему не ушёл под трибуны сразу вслед за Эваном. Ещё даже до того, как он вышел к борту на короткую разминку. Зачем я остался? Тело успело растерять жар недавнего проката, и плечи зябко ведёт под тонким трикотажем олимпийки. В очередной раз напоминая о том, что надо было уйти. В раздевалку. В тепло. Раньше. Теперь уже поздно. Теперь остаётся только смотреть. Смотреть на то, как разваливается на части его программа, как рассыпается ещё на заходе каждый прыжок. Предвосхищать каждую бабочку ещё до того, как он отрывается ото льда. Представлять, какой жуткой болью взрывается колено при приземлении, как выкручивает преждевременным раскрытием позвоночник, и какой отчаянной злостью закипает в крови адреналин. Я смотрю, вижу, представляю… но не чувствую. Нигде внутри ничем вообще не реагируя. С некоторой долей отстранённого восхищения признаю за ним силу характера, позволяющую сдержать, удержать, запереть внутри обиду, ярость и злость. Не показать ничем. Внешне. Вытянуть настроение. Хотя бы его. Заставить себя… перешагнуть. Не дать никому почувствовать своего реального отчаяния. До самого финала… Те несколько секунд, которые он лежит на льду, обнимая колени, мне мерещится, что он там и останется. В буквальном смысле. Остался уже. Мне безразлично и это тоже. Но он, конечно, встаёт. Улыбается. Благодарно и словно бы счастливо. Кланяется так, будто пытается извиниться за свои бабочки, но уже через секунду распрямляет спину, вздёргивает подбородок, стирая обманчивое впечатление извинений. И улыбается, улыбается, улыбается… Способный обмануть кого угодно… кроме… Кого угодно. На самом деле. Короткие волосы на его макушке пытаются взлететь вверх при каждом поклоне, как будто забывая про свою нынешнюю дизайнерскую куцесть… Мне на какое-то мгновение становится жаль этих отрезанных волос. Так щемяще-тоскливо, словно именно в них и заключалось всё то, что связывало меня с прошлой жизнью… с детством, с наивностью мечтаний, с ощущаемым, как нечто само собой разумеющееся, бессмертием. Со всем тем, что прошло, и никогда уже не вернётся… Не вернётся. Я обнаруживаю вдруг, что отчаянно вглядываюсь в него, пытаясь найти в этом совершенно чужом взрослом мужике – условном фигуристе – хоть что-нибудь… хотя бы какую-то незначительную мелочь, линию, черту, напоминающую о мальчике из моего детства. О том, кого ещё в прошлом августе здесь же, в Корее, я учил пить соджу… В прошлом августе… Я был так рад его видеть! Так, словно одним своим присутствием он был способен вернуть мне меня! Бесстрашного, всесильного и бессмертного… верящего в себя и в ожидающее впереди счастье. Того самого, который «МожетВсё». Может. Мог. Всё. Но разве я думал об этом? Нет! Я замечтался о новой жизни… о той, в которой нам с ним нечего больше делить, не из-за чего спорить, и не за что воевать. Три с лишним года прошло с тех пор, как последние отголоски наших битв затихли на всех катках в этой Вселенной, и теперь можно… начать всё с начала. С чистого листа. С прозрачной и гладкой поверхности льда, на котором ещё ни одной царапины не оставлено нашими ножами. С того момента, в котором ничего ещё нет, и абсолютно всё возможно. И… Всё. Впереди. Я был так рад его видеть! Словно он – потерянный во младенчестве и неожиданно нашедшийся брат-близнец! Совершенно незнакомый, но самый близкий мне человек! И мне надо было столько ему сказать! Так много, что я болтал, как заведённый! Обо всём на свете. О какой-то космической ерунде. Перескакивал с пятого на десятое, с двадцать третьего на сорок седьмое и даже не успевал удивляться тому, что он умудряется следить за смутной логикой моих рассказов! И отвечает… и смеётся… и… так стремительно затягивает меня в воронку детства… в ощущение свободы и радостного ожидания будущего… Хотя там, в настоящем нашем детстве, мы никогда не были такими. Ничего похожего не случалось между нами… Все эти новые впечатления… от его улыбок, от сияющих глаз, от ощущения прикосновения плеча к плечу… встраивались в реальные воспоминания, будто недостающие кирпичики… необходимая опора всему. Тому, что было, и тому, что только ещё случится… Я понятия не имею, откуда взялась сама идея – идти ночевать ко мне. Но возникнув, она уже больше не отпускала. Стала само собой разумеющимся будущим. Почти свершившимся. Не вызывающим вопросов. Ни у него, ни у меня… Мы хором проигнорировали гостиничный лифт, одновременно свернув к лестнице. Он придержал передо мной дверь, пропуская вперёд, и это почему-то показалось нам таким смешным, что мы ржали, как ненормальные, все восемь лестничных пролётов, останавливаясь после каждого в полном изнеможении от смеха и… совершенно непонятного счастья. И потом, в номере, пока я разливал по чайным чашкам купленный в местном супермаркете соджу… это было так похоже на внезапно заработавшую машину времени, что казалось, если я сейчас расстегну молнию его кофты, под ней, вопреки всякой логике, обнаружится голубая футболка с Микки Маусом и… Волшебная. Страна. Я собирался спросить его, научился ли он пить, хотя бы на старости лет. И предложить ему пересесть на диван, ибо внезапное падение со стула в нашем возрасте уже не столь безопасно, как в пятнадцать. И уточнить, что теперь кровать в номере только одна, и я не собираюсь её уступать ни при каких обстоятельствах… И… Он что-то сказал, улыбнулся, а потом… поднёс свою чашку к губам… Все теснящиеся в моей голове подъёбки вытряхнулись из неё целиком. Просто это было очень давно. И я… забыл. Почему я, собственно, должен был помнить? Для чего? Мне вполне хватало диснеевской мыши. А ведь если бы я помнил… по-настоящему… я бы никогда ему не налил. Снова. «Плющ, урод, ты что, пьяный?» Нет. Не пьяный. Уж точно, не в том смысле, в каком бывают пьяными все нормальные люди. Другой. И для меня всё было новым: взгляд, голос, интонации в нём, всё более плавные, сглаженные движения… и умение улыбаться… и смотреть… и… Я впитывал эти мелкие подробности. Короткие яркие чёрточки внутри радужки. Тонкие, только наметившиеся, морщинки в уголках глаз. Высветленные кончики ресниц. Ровный край чёлки. Линия шеи, уходящая за ворот футболки. Уводящая из зоны видимости выступы ключиц. Подбородок с еле заметной, лишь проклюнувшейся к вечеру, щетиной. Движение губ, ворующее смысл слов… – Я женюсь на ней, Лёх. То, что я помню до сих пор. Ожидание, повисшее в воздухе. Тишину. И взгляд. Какой-то нереальный. В котором вязнешь, как в зыбучем песке. Мгновенно. И на века… пойман и обездвижен. – Ну и дурак, Жень! Я помню до сих пор. Слишком хорошо. Тишина звякнула горлышком бутылки о край его чашки и рассыпалась на сотню звуков. Разбилась. Не оставив следа. Погасла в его широкой, и даже вроде бы искренней, улыбке: – Ну да. Так и есть. Возможно, так и было. Возможно… Но в результате дураком оказался как раз я. Не он… он всегда был умным. Всегда точно знал, что ему надо. И легко избавлялся от всего… ненужного. Мне стоило запомнить это. А не сказки о… Реке. Которая. Шире. Моря. Он проходит мимо. На ходу просовывает руки в рукава олимпийки и застёгивает молнию. До конца. Под самый подбородок. Так, что слайдер металлом продавливает еле заметную выемку на коже… «…наверное, неприятно… зачем застегнул так, до самого верха? Вообще, почему он…» Яна возникает из темноты. Делает шаг ему навстречу. Легко придерживает за рукав и… тянет за язычок молнии. Вниз. Что-то говорит, касается губами следа, оставленного замочком и… исчезает в его объятиях. Растворяется в них. Кольцо на безымянном на мгновение вспыхивает лукавой искрой в отражённом свете прожекторов. …я женюсь на ней… …ну и дурак… Я не смотрю на них. И не вижу. Не вижу, как сквозь его пальцы перетекают светлые пряди её волос. Как она запрокидывает голову. Как обнимает ладонями его лицо. Как он отвечает ей еле заметным движением. Как прикрывает глаза и выдыхает… оставляет позади… Мальчика. Моего. Детства. Навсегда.