На входной двери, уже отсыревший висел лист желтоватой бумаги, на котором большими буквами было написано: «Сегодня, в 20:00, вечер Сергея Есенина. Вход бесплатный. Тема чтений: „Психология мятежной души.“»
Пушкин помялся пару секунд на пороге, поскреб ногтем афишу и вошёл внутрь.
Это была тёмная комната, наполненная едким запахом табака и лёгким, едва заметным, духом алкоголя. Во всю стену, слева, располагалась барная стойка, справа — столики, а у самой дальней стены, в торце стоял деревянный помост, на котором поэты читали свои стихи. Законченные стены и окна, дым, уходивший куда-то под потолок, дощатый скрипучий пол — все это вызывало у Пушкина немалое разочарование. Знаменитейшее здание в городе — одно слово: кабак.
В комнате, помимо самого Александра Сергеевича, было ещё три человека: девушка с каре за барной стойкой, блондин в костюме, крутящий в руке граненый стакан, а за одним из столиков, медленно переворачивая страницы какой-то книги, сидел Грибоедов. Пушкин улыбнулся и двинулся к другу.
— А, Александр! Отрадно тебя видеть, нечасто ты сюда заходишь! — Обратился Грибоедов к, присевшему на соседний стул, Пушкину.
— Да вот выйти решил, а то скука берет.
— Останешься ли ты на вечернее чтение?
— Я видел афишу, но хочу спросить: кто такой Есенин? Его ещё не видел я.
— Вот он. — Указывая на блондина за стойкой, отвечал Грибоедов.
И хотел только Пушкин что-то ответить, как блондин дал о себе знать громогласным криком:
— Аня! Водки мне!
— Ага, сейчас! Ты сегодня нужен трезвый, поэтому могу предложить чай. — Ответила Ахматова, ставя перед Есениным кружку, щедро плеснув туда кипятка. — Какой предпочитаем, товарищ Есенин?
— Ахмат, будете любезны.
Побагровевшее лицо поэтессы было явно не добрым знаком, когда она кинула в Сергея полотенцем. Маневр, к сожалению, не удался. Есенин наклонился, прикасаясь к столешнице носом и избегая столкновения с мягким снарядом. Полотенце упало где-то в углу. Легко хохотнув, Сергей перегнулся через стойку и прикоснулся губами к щеке футуристки. Она застыла на несколько секунд, словно изваяние, затем забрала свой летательный снаряд и в гордом молчании удалилась в кухню. Сергей своей выходке был рад безмерно, единственное, что тревожило златокудрого балалаечника — это муж Ахматовой.
Дверь кабака отворилась. На пороге, окруженные вечерней промозглостью и сумерками, стояли, мрачнее тучи Ломоносов и донельзя радостный Маяковский. Прошествовав с стойке, последний, сел рядом Есениным и снял шляпу.
— Бармен! Налейте водки!
Выскочившая из кухни футуристка набычилась, и Маяковский, явно не ожидавший такого напора, стушевался.
— Знаешь, Ань, да ну его, алкоголь этот! — Маяковский глянул на наручные часы. - Ба, Сережа! Скороже твое выступление! - Гаденько ухмыльнулся футурист, намекая, что на его выступление мало кто придёт. Мол, в лирическом жанре выступает только он, и оценить его старания некому.
Есенин, с видом побитой собаки, глянул на друга-оппонента, но с места не сдвинулся.
***
Через двадцать минут кабак был забит народом. Поэты и писатели разных времен и жанров расселись везде, где только можно. "Удавись, Маяк!" - промелькнула довольная мысль в голове блондина.
Последними пришли Мамин-Сибиряк и мужчина с темными волосами по плечи. Они уселись за один столик с Гоголем, который был крайне не рад обществу двух широкоплечих мужчин. А один из них даже надел кожаный плащ, самозабвенно размахивая его полами , то и дело приглаживая пятерней лохматые волосы*. Когда все уселись, в кабаке наступила тишина, Есенин вышел на помост и начал читать:
"Заметался пожар голубой,
Позабылись родимые дали.
В первый раз я запел про любовь,
В первый раз отрекаюсь скандалить..."
Его голос звенел, заходясь зычными выкриками. Он махал руками совершенно не в такт, шагал туда-сюда одеревенелыми ногами. Лицо его посерело, руки задрожали. Он кричал до хрипоты, заполняя кабак звуком своего мощного и мелодичной голоса. Где-то на задворках подвывала Цветаева. Глаза Поэта лихорадочно блестели, кидая взгляды на кого-то возле бара.
На щеках Ахматовой горел румянец от пронзительного взгляда серых глаз. И она подумала, что хотела бы уйти от Гумилева, стать рыжей девочкой, о которой с таким вдохновение вещает её лирик.
"Я б навеки пошел за тобой
Хоть в свои, хоть в чужие дали...
В первый раз я запел про любовь,
В первый раз отрекаюсь скандалить."
***
Когда последний стих был продекламирован, зал взорвался аплодимениами. Все осыпали Поэта комплементами и похвалами, медленно пробираясь к выходу. И, наверное, хорошо, что Гумилев не пришёл на чтения, потому что он бы, очевидно, единственный заметил, что ни Ахматова, ни Есенин этим вечером из кабак так и не вышли.
