the seventh sense

У них уходит почти месяц на то, чтобы найти подходящий вариант и уладить все нюансы с документами и старым жильем, и в результате в один вечер Луи обнаруживает себя прямо на паркете в гостиной их новой квартиры с большими окнами и светлыми стенам напротив неудержимо улыбающегося Гарри. Он смотрят друг на друга и отчего-то хихикают как подростки, совершившие преступление, а вокруг них – десятки коробок всевозможных размеров с одеждой, документами, приборами и прочими вещами. Единственный не заключенный в картонные стены предмет – потертое фортепиано, и на самом деле Луи ловит своеобразный кайф от этого импровизированного ужина – еды из ближайшего ресторана в пластиковых контейнерах и шампанского; и да, он немного пьян от него, и от атмосферы необъяснимого бунтарства, и от кружащейся в воздухе пыли, и от улыбки Гарри, который осоловело моргает, по очереди открывая глаза с небольшой задержкой, и ему кажется, что этот вечер – один из лучших в его жизни. В этот вечер они впервые ссорятся. – Тебе не кажется, что этот салат безбожно пересолен? – морщится Луи. Он в сотый раз жалуется на то, что Гарри отговорил его от отвратительно вредных, но таких вкусных стейков («Лу, ну не будь ребенком, ты же врач») и исподлобья наблюдает за тонкими пальцами, бездумно вертящими в руках пластиковую вилку. Гарри хмурит брови и перебирает кусочки спаржи, и морщинка над его переносицей не предвещает ничего хорошего. – Гарри? Он поднимает глаза, рассеянно улыбаясь и нервно заправляя за ухо выбившуюся из пучка прядь волос. – Да, ты прав, – гулко отзывается он, но кажется, будто он даже не слышал вопроса. Киты в его горле стонут. Луи становится плохо. – Гарри? Гарри опускает глаза и качает головой, уплетая салат с нечеловеческой скоростью. Он делает большой глоток шампанского и даже не морщится. У Луи холодеют кончики пальцев. – Господи, нет, – беззвучно выдыхает он, а потом – слишком много всего. Пластиковый контейнер выскальзывает из его ослабевших дрожащих ладоней, перед глазами сгущается чернота, которая спустя мгновение разбивается на фракталы и кружится в диком неконтролируемом калейдоскопе. Луи чувствует, как леденеет нос и горят уши, виски сдавливает с чудовищной силой, в голове звенит, он полностью теряет способность ориентироваться в пространстве, но стены определенно сужаются, и его мозг словно пропускают через мясорубку, и он точно упал бы, если бы уже не сидел – и он знает, что это приступ паники, несмотря на то, что не сталкивался с ними со школы, но это точно, определенно точно… – Эй, Луи, Луи, посмотри на меня, – вибрирует где-то на задворках всего этого хаоса голос Гарри, и Луи разлепляет свинцовые веки, забывая, когда вообще успел закрыть глаза. – Это не то, что ты думаешь, ясно? Я ходил к врачу, это не то… – Но почему… – хрипит Луи, чувствуя горечь на кончике языка, но комната постепенно начинает вновь обретать очертания, и он не знает – благодаря тихому шепоту или теплым ладоням, обхватывающим его собственные холодные липкие влажные руки. Он лишь сжимает пальцы крепче, цепляясь за тонкие запястья, веревка касается якоря, и, кажется, он снова может дышать. – Тише, тише. Я ходил к врачу, это просто осложнения после ринита, помнишь, я простывал в прошлом месяце? Все нормально, это восстановится, все нормально… – Но почему, – снова начинает Луи, смаргивая звездочки перед глазами, его голос звенит, и он вдруг понимает, что злится, чертовски злится, – почему ты не сказал мне? Какого черта не дал мне провести анализы? Его руки все еще дрожат, и Гарри нежно скользит кончиками пальцев по его ладоням, затем – по предплечьям, и выше, обнимая так, что стрела пронзает сердце, а корабль находит компас. Луи утыкается носом куда-то в его бицепс, и под его губами с каждым вздохом Гарри трепещет чернильное «Привет», и – ладно, он здесь, все хорошо, все нормально, все нормально. – Именно поэтому, – Гарри целует его запястье и костяшки пальцев, после чего прижимает их переплетенные руки к груди, там, где мерно и уверенно бьется его сердце. – Ты слишком сильно боишься. Слишком переживаешь. Ты же знаешь, что это, и ты врач, ты должен понимать… – Я не смогу быть объективным, – шепчет Луи, и его бьет дрожь, – я не смогу тебе помочь, если вдруг что-то случится… – Ничего не случится, слышишь? – Гарри обхватывает его лицо своими огромными теплыми ладонями и смотрит прямо в глаза – долго, внимательно, пронзительно. Затем снова сгребает в объятия и сжимает так крепко, что Луи почти больно – но это именно то, что нужно, потому что только теперь он может вздохнуть свободно, наполняя всего себя ароматом соли, яблок и ромашек. – Ничего не случится. Ладно, думает Луи, но это уже не тревожный колокольчик. Это набат, сирена, визг, заглушающий все остальные звуки, потому что в последний раз ему было так страшно больше десяти лет назад, но тогда он просто не знал, что делать, а теперь – теперь он знает слишком много, и от этого только хуже. И это тот момент, который он ненавидит больше всего. Сочувственно поджимающий губы Лиам, хмурящийся Зейн, Найл с его дружескими, но такими неуместными объятиями, и это вечное повсеместное «все будет хорошо». Ему хочется бежать ото всех, хочется закрыться в четырех стенах, где не будет никого – только он и Гарри, только они вдвоем и их зыбкая призрачная безмятежность. Наступает время, когда Луи вновь уходит из клиники последним, до полуночи вглядываясь в бесконечные цепочки ДНК под стеклом микроскопа и изучая все новые и новые результаты МРТ. Он пытается в миллионный раз проверить правильность расчетов, но все, чего добивается – ощущения, будто кто-то насыпал песка в красные от переутомления глаза. Он кусает губы, но не сдается, возвращаясь домой под утро, где его всегда ждет Гарри. Иногда он не спит, тихо набирая на ноутбуке текст из потрепанного блокнота, музицируя или проверяя домашние работы студентов, и в такие моменты он молчит, но смотрит на него с такой тоской, что Луи чувствует себя виноватым, хотя знает: стоит ему отступить – чувство вины только возрастет. Иногда он ложится спать, по привычке заводя миллион будильников, и тогда все, что остается Луи – тихонько пристраиваться на холодной половине постели, обнимая сжавшегося в комок Гарри со спины, и касаться ледяными с улицы пальцами его теплой кожи, чувствуя, как на ней первыми подснежниками расцветают мурашки – хрупкие и острые, словно льдинки. Такие моменты он любит больше всего. В такие моменты он замирает и боится вздохнуть, пошевелиться; он просто осознает себе там, рядом с Гарри, и чувствует, как льдинки тают от тепла согревающейся ладони, как все острые углы сглаживаются – и зима вдруг становится летом, выпуская бархатную кожу из плена колючего хрустящего инея. Луи тепло рядом с Гарри, потому что Гарри – все, что он когда-либо называл домом. И в такие моменты он позволяет себе поверить в то, что все действительно будет хорошо. – Что ты делаешь? Гарри замирает, склонившись над раскрытым чемоданом со сложенным свитером в руках. – Ты рано, – замечает он, после секундной задержки вновь подходя к раскрытому шкафу. Луи почесывает затылок и ничего не может поделать с расцветающей на лице улыбкой. – Ну, кажется, мы закончили предварительные исследования. На следующей неделе начинается отбор кандидатов, и мы… мы почти у цели, представляешь? Короткая улыбка через плечо. Напряженная спина. Долгий выдох. Тиканье часов на стене. Тик-так. Тик-так. – Это замечательно, Лу. Гарри медленно складывает полупрозрачную шелковую рубашку. Медленно достает с полки любимые джинсы, надолго задерживаясь пальцами на шершавой ткани. – Так все-таки… что происходит? Тик-так. Тик-так. – Маме нездоровится, и мне нужно в Холмс Чапел. Это ненадолго, думаю, всего на пару дней, максимум неделя, и потом… Слишком медленно. Слишком долго. Слишком. Даже для Гарри. Бледные костяшки соскальзывают, проходясь по острой молнии чемодана. Гарри разглаживает стопку уложенных вещей, расставляя пальцы и замеряя расстояние до стенки. Тик-так. Тик-так. – Нет… Луи не слышит самого себя, делая осторожный шаг вглубь спальни. Гарри замирает на месте, прислушиваясь, отступая, словно раненное животное, и по-прежнему не оборачиваясь. – Все нормально, – говорит он, и его голос трещит и ломается, как хрустящий на лужах лед. – Там, вроде как, ничего серьезного, на самом деле, но мне нужно убедиться. Я должен ехать, чтобы… – Нет, – Луи кладет трясущуюся ладонь на плечо Гарри, и тот отшатывается в сторону, натыкаясь на шкаф и с преувеличенным вниманием рассматривая содержимое полок. Тик-так. Тик-так. Нет-нет-нет-нет. – Ты не можешь мне запретить, Луи. Тик-так. Тиктак. Тиктактиктактик Нетнетнетнет… – …нетнетнет. Его губы шевелятся против его воли, а легкие сжимаются до размера грецкого ореха, отказываясь впустить в организм хоть немного воздуха. Мир вокруг приобретает болезненную четкость, темные оттенки расползаются рваными кляксами, словно кто-то поджег фотобумагу, и Луи задыхается, потому что ему кажется, что весь его мир в огне. Он обхватывает руками плечи Гарри, насильно разворачивая, и тот приваливается к дверце шкафа, задирая голову и прикладываясь затылком о дерево. Его зубы стиснуты так сильно, что линия челюсти кажется поразительно острой – слишком острой для теплого Гарри, для Гарри, который пахнет яблоками и ромашками, для Гарри, в глазах которого необузданное весеннее море, для Гарри, который горячий шоколад, и мажорные прелюдии, и холодные ступни, и нежные ладони, для Гарри, который весь из желтых блокнотных листков, и тихого мурлыкания, и громкого глупого смеха, для Гарри, который все, для Гарри, который дом Луи. – Отпусти, – хрипит Гарри, хмурясь и буравя тяжелым взглядом потолок. Его кадык дергается, когда он сглатывает и цепляется за предплечья Луи, пытаясь отодрать его от себя. – Хватит бормотать, просто, черт, отпусти меня, мне нужно на поезд, мне… – Посмотри на меня. У Луи дрожат губы, у Луи дрожат хлипкие опоры всей его гребаной вселенной, заключенной в глазах напротив, и когда Гарри жмурится, он кусает щеку изнутри, чтобы не взвыть. Ему приходится навалиться всем телом, потому что Гарри начинает упираться сильнее, вырываясь из хватки и прерывисто дыша. – Отвали, – выплевывает он, но Луи словно приклеили, он бессильно рычит, и Гарри всхлипывает против воли, – Луи, пожалуйста, отпусти… – Посмотри на меня, – повторяет тот, боясь моргнуть, боясь пропустить лишнее мгновение, даже несмотря на то, что больше всего в этот момент ему хочется никогда не видеть и не знать, что случится дальше. Сухие губы Гарри приоткрываются в беззвучном стоне, и он расслабляется, обмякая в руках Луи. Его голова безвольно опускается, и он жмурится для того, чтобы секундой позже разлепить влажные ресницы и уставиться на Луи стеклянным взглядом. – Нет, – хрипит тот, до боли, до лиловых отметин сжимая кажущиеся сейчас такими хрупкими плечи. – Нет, господи, пожалуйста, нет… Гарри всхлипывает громче, утыкаясь подбородком в собственную грудь. Он начинает дрожать, и дверца шкафа поскрипывает под его трясущимся телом. – Прости меня, – тихий шепот тонет в гуле их общего ускоряющегося сердцебиения. Киты в горле Гарри ссыхаются и сворачиваются узел. – Прости меня, прости… Это неправда, думает Луи, закусывая губы и отчаянно мотая головой. Это не может быть правдой, думает он, но щеки Гарри влажные, и он смотрит куда-то в район третьей пуговицы на рубашке Луи, и тот нагибается, пытаясь установить зрительный контакт, но ничего не происходит – и тогда он запрокидывает голову, прижимая Гарри к своей груди и открывая рот в немом крике. Его горячие виски обдает прохладой скатывающихся из уголков глаз слез, голова раскалывается от напряжения, а в ноздри заползает едкий дым горящего вокруг них мира; но он концентрируется на сжимающих его рубашку пальцах, на слишком быстром тук-тук-тук под своей правой ладонью, на лезущих в нос кудрях, на дрожащем маленьком мальчике, которому намного страшнее, чем ему самому – и тогда он чувствует, как с каждым новым вздохом к нему возвращается уверенность, сила и желание бороться. – Я должен уехать, – выдыхает Гарри в его ключицы, водя носом по витиеватой чернильной надписи, и то, с какой решимостью он это говорит, причиняет Луи намного больше иррациональной боли. – Отпусти меня, Лу. Гарри рвано вздыхает, когда сильные ладони крепче прижимают его к груди. Луи чувствует, что ноги больше не держат его, и утягивает Гарри прямо на ковер, не отстраняясь ни на миллиметр. – Я не могу, – просто говорит он, и это единственное, на что ему хватает сил. Он чувствует, как его влажная от слез футболка липнет к телу, а от горячего дыхания Гарри по коже ползут мурашки. Они лежат так несколько часов, просто прислушиваясь к дыханию друг друга. Тик-так. Тик-так. Тик-так. Их грудные клетки вздымаются в унисон, и Луи опускает руки, переплетая их пальцы. – Мои ладони и твои ладони связаны, как дрейфующие корабли, – тихо напевает он, зарываясь подбородком в темные локоны на макушке и провожая взглядом ползающие по потолку огни проезжающих мимо окон машин. – Что с нами будет? – и Луи прикрывает глаза, потому что это правильный вопрос. Потому что действительно так. Нет больше никаких Луи и Гарри, есть только Они, есть Их будущее, Их боль и Их болезнь. Якорь, который тянет веревку за собой на дно. – Ты же знаешь, – он улыбается, оставляя долгий мягкий поцелуй на лбу Гарри. – Любовь побеждает. Гарри кивает, утыкаясь губами в местечко между шеей и плечом Луи, и тихо выдыхает: – Всегда. Через неделю Зейн приносит Гарри клавиатуру со шрифтом Брайля – «ранний рождественский подарок», говорит он, улыбаясь, и Луи старается не думать, что теперь все в их жизни станет ранним, потому что никто не знает, сколько времени у них осталось. Утром в Сочельник Луи будят теплые поцелуи, тихий смех и хрипловатое «с днем рождения, Лу». Гарри светится как солнышко, неуверенно вручая ему печатную версию своей книги. Он лепечет что-то вроде «она еще не закончена, и не читай пока, ну, помнишь, я обещал Найлу, что он будет первым, но я не мог не подарить тебе, потому что…», и тогда Луи затыкает его поцелуем, потому что знает, что тот хочет сказать, и отчаянно не хочет этого слышать. Они проводят день наедине друг с другом, и Гарри громко и искренне смеется, когда Луи неуклюже кружится с ним под Венский вальс Шопена, а затем заставляет его вспомнить старые уроки фортепиано, выпрашивая исполнить что-нибудь в четыре руки, и «чем-нибудь» в итоге оказывается собачий вальс, и это так неловко, глупо и смешно, но еще это однозначно самый лучший день рождения Луи, потому что ощущение безграничной любви, нежности и дома не покидает его ни на секунду. И уже ночью, когда Гарри тихонько сопит в подушку, а лунный свет играется с разметавшимися по белоснежной ткани наволочки кудрями, Луи, спустив со стола настольную лампу и поджав под себя ноги, кусает костяшки пальцев и глотает рыдания, вчитываясь в печатные строчки и узнавая в каждом слове размашистый почерк, и яркие улыбки, и солнечные зайчики в зеленой радужке, и глупые татуировки, и все, что он любит в этом мире больше самого мира. ведь он не знал, что такое счастье, пока не встретил его и не увидел в его глазах отражение своих собственных. И где-то там, в этой бесконечной рекурсии, оно, как оказалось, и пряталось все это время. И каждый раз, стоит ему заглянуть в эти глаза, он понимает, что значит быть созданным для кого-то. Их нити жизней сплелись в прочный канат, и они вместе ступают по нему, заходя все дальше и дальше, туда, откуда падать в пропасть больнее всего. Но пока они вместе – им не страшно. Пока он может смотреть в эти глаза и находить в них отражение их общего мира, он готов хоть сотню раз разбиться об острые скалы. И не важно, существуют ли Мойры, ушла ли Айса в запой, или это все глупые выдумки Найла – они давно забыли, что такое жить поодиночке. А может, и не знали никогда. Может, они всю жизнь ждали того момента, когда их пути пересекутся, чтобы дальше двигаться в одном направлении. Может, им было суждено встретиться для того, чтобы явить на свет историю – свою собственную историю, самую прекрасную для них, несмотря на все ее несовершенства. Их сердца срослись крепко, как форзацы в книгах, и исписанные страницы между ними бесконечны.