Крест

Боже, чудесным Своим светом Ты устроил вселенную. Молитва осенним листом шуршит у стен собора, цветным светом через витражи впитывается в холодный и равнодушный камень. Святые молчат, снисходительно слушают, как отчаянный шепот разносится в затхлом воздухе, пропахшем ладаном и воском. Прими милостиво молитвы… Крест на золотой цепочке лежал на груди невесомым напоминанием, кем она на самом деле была; крест прожигал кожу, въедался в кости горелой плотью неверных сожженных; она крестится двумя сомкнутыми пальцами, она крестится левой рукой - почти богохульство, но и собственное признание. Вся она единый, насквозь прогнивший крест. Которые мы возносим тебе об отечестве нашем… Сестра тенью сзади; сестра выдыхает пепел сгоревших городов ей в затылок, проводит нежными белыми флоксами по шее, кидает россыпь флагов ей в ноги и цепляется за свой, не подчинившись и не став покорной, она возлагает ей на голову паутину, как терновый венец, венчает и провозглашает неспасительницей. Руки ледяные, как у мертвых, погибших, скользят по вывернутым плечам, задевая крест, София накидывает шлейф уничтоженных городов Сан-Марино, восхитительно-алый, сотканный из людских смертей и праха невинных флоксов. Она все еще ласково говорит: «Милая Джули, милая сестра», целует в лоб, как целуют умирающих, в ладонь вкладывает желтую ленту. «Помнишь, какой я была, как любила тебя?» София растворяется в трепетном огоньке свеч, чтобы вернуться в следующий молебен. Чтобы мудростью правителей и честностью граждан в нем утвердилось согласие… "Папское королевство", - звучит как ругательство и проклятье, Романо перебирает спутанные волосы и шепчет: «Папское королевство, ты далеко зашла»; расковыривает старые шрамы на спине и всыпает тлетворную морскую соль, чтобы не зажило – прошлое же ведь нельзя скормить трупным червякам. Он касается век, благословляя на вечный сон, тает в удушающем ладане. Справедливость, мир и постоянное процветание. Братик смеется болезненно-нервически, словно припадочный больной; у братика в глазах всполохи красного и чернеющая глубина свастики, на губах каплями свечного воска оседает «предательница», а в руках спрятана карта мира, он в нее влюблен, он одержим меридианами и широтами, которые можно спутать и сделать своими. Молитва не прерывается – ответ в безумной пляске войны, и имя во рту острым камнем. Лючиано. Он вырезает ей синие тонкие вены, сплетает в затейливую канву – похоже снова на паутину, и кладет на алтарь, принося жертву ему уже ненужному Богу. Ватикан не плачет – молитва поможет; Ватикан вдыхает пыль военных дорог и едва знакомую плесень венецианских каналов, не помнит, какая это по счету война против брата и как долго взметаться вверх кострам. На груди начерчен крест, как перекресток мироздания, красным на белом, кровью достичь спокойствия – они всегда платят высокую цену. Братик считает ребра и где-то на десятом вонзает любимый нож, проводит острым лезвием, раздирая на части, украшает рану молодыми розами, передавая привет от чуть живого Франциска. Ватикан не плачет, братик сцеловывает с бледных щек прозрачный яд, исчезает за органом ползучей змеей. Через Христа, Господа нашего. В соборе закрыты все двери, но сестра и братья проникают во все щели ее персональными кошмарами. Желчь подступает к горлу, а молитву сил закончить нет. Все двери закрыты – и небесные, и земные, два ключа символом, а все же любимая семья приходит и всегда, всегда не дает забыть, чья кровь выходит с кашлем и пятнами на руках. Аминь.