Чёрное небо с зелёными звёздами

      Маринетт очень любила свой город, любила его узкие улочки и причудливые закоулки, каменную брусчатку и застревающие в них подошвы сандалий, вечные тёплые дожди, слабый свет от фонарей, царящую атмосферу серой любви, вид с Эйфелевой башни в маленьком ресторанчике. Любила своих родителей, любила их общую пекарню и дом, запах выпечки, любила свои две крови, любила подаренное на день рождения лёгкое платье от Коко Шанель, любила свои ленточки для хвостиков, любила солнце, любила чувства.       Маринетт Дюпэн-Чэн, наполовину китаянка и наполовину француженка, любила моду. Изрисовывала бумагу в эскизах неподходящих этому времени платьев и костюмов, красила свои стены в ярко-розовый цвет и всё время улыбалась. Обнимала подругу за плечи, шутила и чувствовала жжение на покалеченных пальцах о сворованную выпечку из-под носа мамы. Завязывала ленточками два иссиня-чёрных хвостика и бежала на улицу веселиться и гулять до самой ночи, пока башня не засияет звёздным дождём и полётом комет.       Девушка любила, жила.       А потом наступила она.       Она кралась медленно, незаметно и безболезненно, как рак крови к последней стадии, пожирая северные районы страны и побережье — какое именно, девушка не запомнила, да и не надо было это ей, — что удушливые путы смерти с одурманивающим газом для бездействия жалкой жертвы. Война безжалостна.       Франция пожиралась нацистской Германией.       Затем дом разбомбили, запах выпечки сменился запахом строительной пыли, пороха и гари, а развороченные трупы родителей снились ночью, обнимая страхом за жалкое существование. Слёзы застилали глаза, ненависть разъедала кислотой душу и сердце, добавляя безрассудности: девушка взяла паспорт матери, вклеила свою фотографию и пошла подавать документы. Всем было плевать, почему в паспорте сорока пяти лет женщина оказалась пятнадцатилетней девчонкой. Маринетт сменила платье на военную форму, школу на военное училище, позже призраки друзей на эскадрилью.       И со временем её стало тянуть туда. Небо было чем-то таким необъятным, свободным и далёким, что казалось, будто на тебе нет оков реальности и пыли обломков, а из груди нечто тянет вперёд, к счастью. Однако всё застилали взрывы. Её небо было в огне. Её целью было освободить просторы от него.       Полукровок не очень любили. Неважно, смешанных с нацистской кровью или китайской, вообще было неважно, главным было загнобить. Осадить, убить и принизить волю до самой распотрошённой войной земли, ниже, до ада, чтобы сломать и не допустить поднятие туда, в небо. Дюпэн-Чэн стала за собой замечать то же самое, когда смогла сбить самого первого противника, — счастье, радость, восторг, полнейшее безумие от начала счёта изничтоженных гадов, тварей и сволочей, которые убили её родных родителей, несмотря на три дырки в плоскостях, — и это совершенно её не страшило, а даже наоборот подбадривало.       Учения выработали в ней несгибаемую и неосаждаемую гордость, чувство собственного достоинства, уважение к более старшим, сильным или равным, а пять единиц в мысленном счётчике убитых и звание аса — извращённое кровью чувство справедливости. Хотя звание аса дало гораздо больше. Оно дало перевод в Нормандию-Неман и советско-германский фронт вместо оккупированного города детства и странной истории про подъёмник в башне. А ещё оно дало напарника, настоящего, того самого, которому можно доверить спину.       Дюпэн-Чэн была ведомой, и каждый раз в паре её это не устраивало, она хотела вырваться вперёд, ближе к врагу, чтобы суметь упереться взглядом в испуганные точки лётчика и выстрелить через кок воздушного винта прямо в человека, чтоб пробить голову. Она явно плохо летала в паре, но это было основой воздушных боёв, поэтому каждый раз с неохотой начальство допускало её до неба. А Маринетт всё равно бы взлетела, даже без разрешения. Главный читал это в её голубых глазах — ребёнок всё же, хоть уже скоро за двадцать, что поделать, — и разрешал убивать собственных соратников.       С парнем она познакомилась впервые в небе, по рации, потому что этот безответственный опоздал к вылету. Как главный говорил, подобрали его специально для неё, такого же юного гения с поддельными документами и испорченной войной душой. Маринетт лишь ухмыльнулась, потянула РУД на себя и взлетела на очередную вылазку. Истребители серии D были её любимыми просто потому, что напоминали о родной стране и захваченном доме, поэтому пересаживаться на всякие Яки и прочую советскую хрень намерена она не была.       И когда по рации услышала родной французский, а сзади увидела точно такую же модель истребителя, то была счастлива так, словно довела свой счётчик до пятидесяти.       — Какой у тебя позывной хоть, моя Леди? — голос шипящий, искажённый на закодированной только для их линии звучал странно, отдалённо напоминая рык зверя. — Я Chat noir, — ведомый исправляет оплошность, представившись первым.       — ЛедиБаг. Не забывай крутить головой на триста шестьдесят каждые двадцать секунд, — Леди хмыкает показушно прямо в рацию, подбивая "хвост" своего нового ведомого.       — Серьёзно? Божья коровка? — парень говорит с искренним удивлением, прицеливаясь к ведущему той пары, на хвост которой села летчица, и точно стреляя в цель.       — Котам вообще положено молчать, — девушка предупреждающе выстрелила рядом с левой плоскостью нового знакомого.       — Вот и познакомились.       Но лётчица была по-настоящему довольна. Она могла уходить в штопор, спасаясь от опасности, или, подбив, выполнить резкую свечу вверх, зная, что не подставляет кого-то сзади. Почувствовать истину, о которой говорили настоящие соратники от природы в небе, что ведомый — щит ведущего, если ведущий не забывает о нём, было взаправду здорово.       И как лётчик Кот был действительно хорош. Явно с отличным здоровьем, он мог вынести сильные нагрузки при резких скачках давления, поспевая за своим ведущим и прикрывая ей спину, а иногда и нос. Опыта ему не доставало, но и Маринетт сама целилась и сбивала врагов скорее с помощью инстинктов, нежели наработанной практики.       Юные гении, асы, лётчики от Бога.       Маринетт никогда не думала, что, спустившись на бренную землю, снова сможет взлететь в свободу. Потому что её ведомый оказался красивым мальчиком её возраста с блондинистыми волосами, глубокими зелёными глазами и немного зажатым характером на земле. Сердце сжималось, разум плыл от одного баритона Адриана, кожа обжигалась от прикосновения пальцев. Влюбилась.       Чуть позже девушка сообразила, что так и не назвала своего имени, и вообще стояла столбом и просто пялилась на парня. Ещё дырок в плоскостях стало в три раза меньше.       После длительного разговора, в котором выяснилось, что именно сам Адриан обслуживает их истребители, потому что все остальные техники совершенно не в курсе, как и что чинить в иностранных самолётах, лётчиком он стал после убийства матери, милые заколки-кошачьи ушки были её подарком, а Маринетт обожает кошек и давно так отлично не летала, они по-человечески познакомились:       — Маринетт, Дюпэн-Чэн Маринетт.       — А по паспорту совсем наоборот, — парень улыбнулся и наклонился к ней ближе, заигрывая.       — И ты по документам не сорока лет мужчина, котик, — девушка почесала пальчиком под подбородком юноши, и тот постарался изобразить урчание. Правда, покрасневшие щёки выдавали с головой обоих.       В небе было гораздо проще.       Им позволяли выделывать всё, что вздумается. Проспорив Коту, лётчица пошла просить разрешения перекрасить свой самолёт в красный цвет с чёрной крапинкой. Более дурой она себя больше не чувствовала. Удивило её разрешение начальства. Затем и Адриан перекрасил свой Dewoitine D.520 в чёрный, а лопасти сделал зелёными. Так, для красоты. Маленькие, не бесполезные талисманы полка, их баловали и им прощали всё, принимая ненормальности в воздухе как должное. Они же гении. Им можно. Раскраску оба оставили — так привлекали врагов и могли заманить их в ловушку ночью, а ещё было в этом нечто убийственно-азартное.       Девушка заметила, как война стёрла в общении все моральные устои, такие глупые рамки, которые установило общество. Правда, заметила и перемены в них обоих. На земле, ближе к гравитации, они оба менялись — в Адриане появлялась некая неуверенность, скромность и даже замкнутость, она сама проявляла слишком большую стеснительность, узколобие. В небе было проще общаться, взаимодействовать. Хоть потом и решила не обращать внимание на этот факт, ведь они не супергерои, чтобы носить маски и иметь две личности. Тревожила большая симпатия и открытость парня в её сторону, лишь когда они были в небе, и наоборот, ей скорее к душе земной Адриан.       Ещё круг общения обоих часто ограничивался ими самими же. Английский недоучившиеся школьники знали плоховато — один из них точно, — русский так и подавно, а на французском говорили только сами. Всё это наложило отпечаток.       На первое свидание Кот Нуар в качестве цветов и подарков притащил сворованную банку сгущёнки. Маринетт была на седьмом раю от счастья, поскольку сладостей не ела лет с шестнадцати.       Военная форма теперь казалась такой непривлекательной, собственное слишком загорелое лицо и обветренные губы страшными, не использование косметики так вообще было преступлением. Агрест же заботился о более прозаичных вещах, к примеру, как сделать так, чтобы его сумасшедшая ведущая не умерла при следующей стычке с врагом и не угробила своего ведомого. Её счётчик был уже на сорока, его — на тридцати пяти.       Девушка внезапно заметила, что её небо перестало быть в огне. Её небо стало чёрным с яркими зелёными звёздами. Она сама для юноши не была небом, она была, кажется, абсолютно всем. И это поторапливало обоих. Больше, сильнее, лучше, ведь могут не успеть. Теперь на земле было как в свободе.       Однажды, на всего лишь несколько дней, к ним перевели новую медсестру, француженку, вполне красивую и привлекательную не только внешностью девушку, к которой Адриан попал по неосторожности Маринетт — ну, пробили плечо, с кем не бывает, — и лётчица была бы рада приревновать своего партнёра к новому лицу, но не смогла даже этого. Видя преданность в его глазах, верность в жестах и беспокойство в словах, могла только прижаться покрепче и извиняться в бесконечность.       Она любила обжигаться морозом его губ, стекленеть от жара его прикосновений, быть уверенной в его защите в воздухе. Любила подвязывать подаренными им ленточками свои хвостики, гладить его между ушек и дразнить. От обычных объятий терять рассудок было благословением. Видеть в бездне смерти горящие зелёные глаза во время полёта стало счастьем. Адриан обожал смущать и делать комплименты своей Леди во время боя и слышать странную реакцию на такие откровенные слова, ради которых он запросто выворачивает душу, изнутри не кровоточащую. Чувствовать её улыбку кошачьим подсознанием было данностью, а восхищаться смелостью и справедливостью девушки было самим собой разумеющимся. Она вдохновляла. Она оживляла. Поливала застывшие чувства солнечным светом теплоты, заботы и нежности.       Адриан Агрест рос в обеспеченной семье, даже, скорее, в слишком богатой. Не видел света, не был знаком с мальчишками по двору, не знал будоражащего кровь чувства, когда лезешь на дерево за кошкой, падаешь и царапаешь себе какую-либо часть тела, или страха обратиться к девочке, а потому и дёргать за косичку, затем винить себя в дурости. Он, в принципе, знаком с теми людьми, с которыми было выгодно быть знакомым его отцу (дочь мэра была до крайности самовлюблённой и бесстыжей). Зато обучался на дому, знал четыре языка, умел фехтовать, играть на пианино и ещё множество разных вещей, которым бы не смогли научиться обычные дети. И любил свою семью. Любил мать, отца, ведь кроме них никого у него не было. Любил по-детски, когда его хвалили, любил ладонь матери на голове и своей щеке, любил тёплый взгляд отца, любил, когда у него что-нибудь получалось.       Он по-своему жил в своём собственном мирке, запертой клетке с золотыми прутьями и очень податливыми, поскольку они были окутаны любовью. Но всё равно несвободно. Не хватало той самой свободы, которые имели сильные птицы в небе, не хватало свободы от всей официальной одежды, не хватало развязности языка, не хватало личного комфорта.       Дом разбомбили. Просто взяли, сбросили снаряд, и дом взорвался. Мальчик не был дома, был на уроках фехтования — навязанная забота родителей спасла ему жизнь. Их потеря вынимала чувства, душу, кровеносные сосуды и наматывала на лезвие острого ножа, разрезая всё мучительно медленно и затем вставляя обратно. И так по большому кругу, вечному и замкнутому, гнущемуся в виде перевёрнутой восьмёрки.        В детдом парень никак не хотел, поэтому отыскал паспорт отца, вклеил фотографию и пошёл подавать документы. В отличие от Маринетт тогда, он знал, куда именно хочет. В небо, к свободе, к опасности, к жизни без прутьев. И к мести.       Тогда, в тот переломный момент, пропитанный слезами с кровью и пеплом, он осознал, что из мальчишки превратился в юношу.       Адриан не очень ладил с сокурсниками старше него, но при этом, казалось, дружил со всеми — у Нино поднахватался советов и опыта, у Ивана основ механики и инженерии, у учителей всего и сразу того, что было нужно. На учениях оказалось, что он и вовсе какой-то самородок, хоть сам парень не видел в этом чего-то необыкновенного: сам обслужил свой учебный, проверил герметизацию, легко справился с РУДом, понажимал на разные кнопочки, вот и всё. Да и перегрузки давались весьма легко, что не могло не радовать и давало повышенные возможности для фигур пилотажа. Конечно, на учебном особо не разгонишься, даже обзор был хуже некуда — стекло, казалось, отнюдь не до конца прозрачное, — и разницу прочувствовал Кот Нуар уже в настоящей военной части.       Ему не хотелось гнаться за врагом и безжалостно тратить запасы, облегчая вес самолёта, чтобы только пополнить мысленный счётчик. Это получилось само собой. Первостепенной задачей было увидеть свободу, небеса, просторы, освободить себя от мельчайших молекул земли и притяжения. Вражеские истребители воспринимались как нечто мешающее, мусор, ненужное, которое надо убрать с поля зрения. Он подбивал без каких-либо эмоций, энтузиазма или максималистского юношеского отчаяния от забирания чужой жизни, что частенько отталкивало от него других.       Как-то и асом стал просто так, и повышение заслужил за два месяца, и репутацию за волшебное обслуживание и помощь техникам, и перевод в Нормандию-Неман. Обидно было, что лишь как техника для начала, но против начальства особо не пойдёшь, особенно если у тебя поддельные документы.       Обслуживать ему приходилось два самолёта родной серии D, один просто поддерживать в рабочем состоянии, второй же... буквально собирать из ничего после каждой вылазки. Запчасти не поставляли, только изредка, поэтому приходилось внепланово свинчивать более или менее подходящие детали с других истребителей втихую, а иногда и вовсе переплавлять. Плоскости так вообще были искорёжены чуть ли не до дырки в бублике, осколками размазживало карбюратор (да к этому надо иметь талант), воздухозаборник забивался иногда оторванными частями тела, как фаланга пальца (не просто талант, а врождённая суперсила), а про снаряжение летчик-техник предпочитал не думать и вовсе.       На свой первый взлёт вообще опоздал, пока пытался заменить рабочему самолёту деталь, которую незаконно снял, и догнал ту самую лётчицу только уже на подходе к нужному квадрату. Он и не мог подумать, что столь безрассудным асом окажется женщина, нет, девушка его возраста. В пару ей Кота поставили по нескольким причинам: говорят на одном языке да никто больше не осмелится из знающих лётчицу стать её ведомым. Остальных она гробила. Кот Нуар принял вызов.       И как позже понял, не зря.       Первый разговор состоялся не на лучших волнах, особенно после увиденного числа "13" на хвосте, но позже выяснилось, что в качестве партнёров они подходили друг другу идеально. ЛедиБаг признала мастерство Кота Нуара, признала его как равного, и это лётчику даже немного грело душу.       И небо показалось лучше, чем есть на самом деле.       — Нуар, следи за высотой. Будет обидно, если тебя подстрелит тот подонок, которому именно мы сели на хвост.       — Слышали, Божья коровка проявляет снисходительность! Тебе чертовски повезло, новичок! — чистейший английский, которого, кажется, ЛедиБаг совершенно не понимает. Кот Нуар не забывает вертеть головой каждые двадцать секунд в разные стороны на шесть часов, иначе будет обидно. Предстать перед такой необычной напарницей в плохом свете не хотелось.       — Неужели такая неприступная? — лётчик решил поболтать по рации, развлекаясь хоть как-то.       — Отставить разговоры не по делу!       И когда они спустились на землю, Адриан взлетел обратно при одном взгляде на своего напарника. Полукровка, наполовину француженка и китаянка, что добавляло лишь некого шарма и красоты внешности. В чём-то милые два иссиня-чёрных хвостика подвязаны потрёпанными лентами, щёки розовые от перегрузок и немного смущения, глаза большие и искрящиеся чем-то хорошим, добрым, правильным. Женская военная форма ВВС сидела на девушке отлично.       И Адриан понял, что влип, кажется, навсегда, когда в первый раз услышал её голос вживую. От неё должно пахнуть свежей выпечкой и романтикой Парижа, а не порохом, металлом и кровью. По крайней мере, так он ощутил, когда впервые принюхался к её запаху, лёжа на женских коленях.       Он был смущён, потому что, чёрт, на высоте гораздо проще и просторнее. Но в эти секунды его высота разрушалась, небо падало, и на их место вставала она, лётчица с прекрасными голубыми глазами, в которых отражалась его привязанность в качестве счастья и свободы.       Защита столь хрупкого, красивого и несгибаемого существа стала смыслом жизни. Не небо, не полёты. Не было ничего — Маринетт стала всем. Ма-ри-нетт       В взмахах ресниц искры, в мягких волосах огни ночного Парижа, в прикосновениях миллиарды световых лет напряжения, в поцелуях яркость взрыва небесного светила. Ма-ри-нетт       Его Леди, его лётчица, его ведущая, его уважаемая и достойная восхищения женщина, его единственное в мире нужное, его любовь, его вечность.       — Чем бы ты хотела заняться после войны? То есть, я не хочу оставлять самолёты, но, наверно, придётся пересесть на эти медленные гражданские, которые похожи на бочки металлолома... Это весьма удручает, — лётчик от казавшейся безысходности медленно накручивал на палец свисающий сзади по типу хвоста кожаный ремень. Девушка смотрела на него внимательно, даже изучающе, с тревогой и беспокойством.       — Ты так уверен, что мы доживём до этого времени?       Вопрос выбил веру во всё светлое и чистое из-под ног навсегда.       — Ко-о-от, у меня все 7,5 закончились, что делать-то?! Я ещё слишком молода для такой трагичной смерти.       — Моя Леди, я пять секунд назад подбил последний прототип новой хрени, которая заставила нас так попотеть. Чего визжать в уши? Тебе это не идёт.       — Может, я переживала, беспокоилась за тебя, а ты тут...       — Но ты же орала только про свою жизнь.       — Каждый раз ощущаю себя лишним, когда они начинают снова болтать на своём французском, — комментарий послышался со стороны ещё одного лётчика на русском.       — Искренне присоединяюсь, Медведь. Вдруг они про нас всякую фигню болтают в прямом эфире, а мы и не знаем...       — Котик, а может, я беременна и беспокоюсь за продолжение нашего рода, а?       — Ты девственница!       — Твоими стараниями, между прочим!       — Мур-р-р, это намёк?       — Нет, я прямым текстом говорю.       — Поверьте, ребят, лучше вам не знать, о чём они болтают. Ни один разведчик не будет переводить такую сопливую ересь. Начальство не поверит.       — Завидуйте молча, — Кот Нуар говорил по-русски с сильным акцентом, однако это не мешало отлично понимать языковую среду, в которой он жил больше полутора лет.       И все, в действительности, замолчали. Потому что завидовали.       Беда пришла, откуда её не ждали. С земли. То есть, на земле и должны были произойти с ними беды, ведь так? Небо не могло предать своих любимчиков, своих санитаров, своих удачу и неудачу для врагов. Небо не предаёт. Земля погребает в себе с вечным покоем и памятью. Земля протянула свои грязные руки до яркого взрыва чувств, огрязнила их и начала затягивать оболочку счастливой души в свои недра.       Шпионы сумели выследить базу и напали, сбросив пару снарядов и запустив пехоту. Три пули точно в грудь. Сердце, лёгкое и позвоночник.       — Зачем они тебе?.. — хрип из недр лёгких с бульканьем крови и кашлем. Девушка пытается почесать макушку между заляпанных своей кровью ушей.       — Ну, ты же любишь котов, — нужное спокойствие в голосе для умирающей.       — Да, — Маринетт улыбнулась слишком ярко, — я очень тебя люблю, котик.       Разрывало, умертвляло, оживляло, доставало из ада, опускало в пекло, наматывало на раскалённое железо, разрезало и надрезало каждый жизненно важный орган в течение пяти секунд, не останавливая кровотечение слёз, опускало лицом в кислоту, телом в лаву, разум в великие ледники, уничтожало ядерными взрывами нейронные связи, распуская по ниточке ненужное теперь тело. И ему хотелось бы распасться на такие маленькие частицы, чтобы не смочь никогда возродиться. Потому что уже сейчас сдох, заживо похоронен, сошёл с ума.       И крик над бездыханным телом.