Зазеркалье

      Сквозь трещину в запыленном стекле в бесцветную комнату пробивается золотистый солнечный луч, едва теплый, но болезненно-ощутимый. Он слабо отражается от маленького грязного зеркала, мыльные разводы на котором спиралью уходят в неизведанные глубины. Льдисто-голубые, кажущиеся в общей меланхоличной монотонности серыми, усталые глаза равнодушно смотрят на бледное лицо, кожа которого отчего-то принимает землистый оттенок, и он чувствует, как проваливается в гротескный мир зазеркалья.       Тихий писклявый голосок что-то заунывно поет, и этот отвратительный звук выпиливает на лобной доле мозга кривые линии, заставляя корчиться от боли. Он падает на колени, хватается за голову, сильно сжимает виски, впивается ногтями в кожу. Становится легче. Мир затихает, словно проглоченный вакуумной пустотой, охватившей все его существо. Что-то медленно стекает по виску, у самого уголка левого глаза, оставляя вязкий, но будто невесомый, несуществующий след. Тяжелая капля срывается со скулы и летит в никуда. Проходит вечность, прежде чем он слышит короткий одинокий всплеск где-то внизу. Или наверху. Или в иной реальности.       Почему-то в этом прозрачно-сером густом тумане трудно дышать. Он выпрямляется, но тут же заваливается на спину. Мягкое ничего нежно принимает уставшее тело, будто огромное, пушистое облако, обволакивает конечности, и он не может понять, то ли он лежит в этой прозрачно-густой пустоте, то ли пустота лежит на нем.       Где-то вдалеке некто все также поет свою грустную песню, но он почти не слышит ее. Так… хорошо…       Многие годы он нес на плечах давящий груз, сердце сжимали цепи угрызений, от которых никогда не получалось избавиться до конца. И даже когда на лице играла улыбка, а в душе растекалось давно позабытое тепло, что-то больно кололо, заставляя все его существо содрогаться, и пальцы непроизвольно тянулись к щеке, чтобы невесомо обвести тонкий след проклятья его отца.       Мысли кружили голову, водоворотом утягивая на дно отчаяния, запирая в клетке недоверия, бросая в пучину сомнений. Он был измотан, едва находил силы, чтобы улыбаться – и едва держался, чтобы не разреветься на людной площади. Мечтал о минутах покоя, где не будет тяжести бесконечных вопросов без ответов – и вскакивал в холодном поту посреди ночи, отчего-то боясь даже на мгновение закрыть уставшие глаза.       А здесь печальный голос пискляво тянет одни и те же грубые ноты, клочья серого тумана становятся то прозрачней, то гуще, и настойчиво, но не резко давят со всех сторон. Никакого покоя, никакой легкости. Просто… пусто… и хорошо…       Сквозь полусомкнутые веки он замечает что-то слишком яркое, раздражающее, неприятно колющее умирающее сознание. Под тонким туманным инеем темной, густой кровью горит левая рука с черным крестом на тыльной стороне ладони.       Нет. Не надо. Пожалуйста, только не надо… снова…       Губы медленно искажает неприятная гримаса. Он выгибается, словно кто-то вытягивает невидимыми нитями из груди болящее, пылающее, почти ненавидимое сердце, и беззвучно кричит. Холодный воздух обжигает горло, острой иглой проникает в трахею, но он не может остановиться. Обессиленный, падает на мягкое, но несуществующее облако, словно кукла со сломанным костяком, и пусто глядит в далекое, затуманенное небо, которое, может, вовсе и не небо, а земля…       Серая пыль похожа на унесенный ветром пепел давно истлевшего тела со старого кладбища. Она медленно кружится, заполняя собой все пространство как паутина, и лишь попадая на льющийся тонкой струйкой свет из трещины в толстом оконном стекле вдруг оживает, танцуя, словно золотистый песок жаркой живой пустыни.       Он смотрит, как в отражении, повинуясь странному, неслышному ритму, мертвые пылинки проходят сквозь золотистый коридор, оживая на пару мгновений и вновь обращаясь в забытый, бесполезный прах, и не может оторвать взгляд. Но повернуться – выше его сил. Он слишком давно не видел мира, чтобы так смело посмотреть на него, оставшись наедине со своими страхами.       За грубыми мыльными разводами – усталое бледное лицо с еще по-детски округлыми щеками. Льдисто-голубые глаза с легким интересом смотрят на пыльно-седые пряди челки, тонкий, похожий на шрам красный узор на левой щеке, расширяющиеся от удивления зрачки. Губы кривятся в усмешке – ведь все это нелепо, глупо, просто дико. Хочет рассмеяться, но из груди вырывается что-то больше похожее на сиплый кашель, чем на смех. Это чужое тело слишком другое, чтобы когда-нибудь полностью стать его.       Приближающиеся мельтешащие шаги глухие, будто по белесому туману идут в меховых тапочках. Он лежит, скорчившись и застыв в неестественной позе, и не то медленно погибает, не то просто окунается в благословенное небытие. Писклявый заунывный голос все ближе, но он не хочет, отчаянно не хочет слышать слова.       – Аааа… Уууу… Оооо…       Эти завывания похожи на свист ветра в голых ветвях одинокого дерева. Они убаюкивают, успокаивают трепещущее в агонии сознание, выпивая оставшуюся в нем жизнь. Но что-то неприятно колет в уголке левого глаза, и невесомая дорожка, оставленная бесцветной каплей, распускает по телу беспрестанно шепчущие нечто странное ледяные иглы. На грубых ногтях левой руки, больше смахивающих на когти, багровеет, запекаясь, кровь, и он до сих пор чувствует, как призрачная алая жидкость стекает по виску из-под седых волос.       – Что?       Собственный голос глухо отражается в пустой голове. Он чувствует, как по тяжелому, ватному телу пробегает заставляющая напрячься дрожь, резко садится, устремляя растерянный взгляд на силуэт рядом с собой.       Худая бесформенная фигура в полосатом комбинезоне с белым лицом-маской возвышается над ним, но похожа лишь на проплывающую мимо тень. Искаженные вечной печалью щелки-глаза лишь миг смотрели на него, тут же проскользнув взглядом в туманную даль. Бубенец на конце длинной шутовской шапки грустно звякает, когда смутно знакомый незнакомец шагает, утопая в следующем сером облаке. Он чувствует, как тело сводит судорогой от жуткого осознания – его не видят.       – Стой! Стой, погоди! – пытается кричать, но из горла вырывается лишь сиплый кашель.       Поднимается, пробует бежать, но туман расползается от каждого движения, и он утопает в нем, как в болоте. .Нет, только не сейчас….       Он медленно проводит пальцем по зеркалу, оставляя на пыльной поверхности тонкий след. Неровная линия пересекает уже кажущиеся въевшимися мыльные разводы, словно вычеркивая из жизни того, кто находится там.       Он долго смотрит на темно-серый слой грязи и замечает, что костлявое мальчишеское предплечье дрожит. Хватает себя (себя ли?) за локоть и морщится. Кто ж знал, что в жуткой бордовой руке и кресте на тыльной стороне ладони столько силы.       Где-то сзади, в комнате, в тонкой полоске солнечного света сверкнул золотистый бок Тимканпи. Такой яркий, блестящий, не запыленный. Живой. Он снова смотрит на испачканный палец и неспешно проводит им по бледному лицу. В зеркале кажется, что темная полоска пересекает ту, что минуту назад нарисовал он сам на его поверхности, словно кто-то поставил крест на глядящего из глубин растерянных глаз человека. .Нет, только не сейчас…       Прячет лицо в холодных, влажных от пота ладонях и дрожит от того, сколь живым ощущает себя этим пыльным утром. Рот искажает жуткая гримаса, и сквозь пальцы на дергающееся будто в судорогах тело в отражении смотрит льдисто-серый, чуть золотящийся глаз.       – Я обещал. Слышишь? Обещал, – хрипло шепчут пересохшие губы, что он силится растянуть в усмешку. Получается, но как-то… горько.       Он едва дышит, запыхавшись, проваливается по пояс в ватные облака и не понимает, как может незнакомец в полосатом наряде так спокойно идти, оставляя лишь едва заметную, тающую цепочку следов. В горле сжимается комок, на белых ресницах застывают превращающиеся в льдинки капли слез. Сил нет. Очень хочется просто утонуть в пушистом, маняще безжизненном тумане, но сердце сковывает отчаянный, дикий страх. Он не понимает, что пугает его, и оттого становится все больнее, все острее душит немой крик, с кашлем вырывающийся из горла. Он слишком устал, чтобы бежать дальше.       – П-пожалуйста… Писклявый, разрывающий душу, печальный голос незнакомца все также завывает странные слова, и он понимает, что это не песня, а что-то важное, очень важное. Задыхается от слез и последним рывком поднимается на непослушные ноги. Шаг, еще – и снова падает, успев лишь коснуться дрожащей рукой потрепанного комбинезона на плече.       Незнакомец реагирует с опозданием, обернувшись, странно выворачивая голову почти на сто восемьдесят градусов и глядя пустыми прорезями глаз на ослабшего мальчишку пятнадцати лет, теряющегося во всепоглощающем тумане. Почти не раскрывая рта продолжает скрипеть:       – Аааа… Уооо…       – П-пожалуйста, – снова на выдохе просит он, – скажите, что Вы поете?       Незнакомец вытягивает шею, словно сова, пока его лицо не опускается к упавшему, уставшему ребенку с недетской ношей на плечах. Кажется, он всматривается в его глаза, пытается что-то разглядеть, но бросает это занятие, выпрямляясь. Скрипучие стоны прерывает похрустывание его шейных позвонков.       – Аааллен Уооолкер, – внятно проговаривает теряющийся в стремительно густеющем тумане силуэт.       – Что?       Дрожь прекращается, даже сердце перестает отбивать удары. Он тянет багрово-красную левую руку и хватает за грубую штанину собирающегося уйти странника.       – Аааллен Уооолкер, – повторяет тот. – Его ииимя. Не стирааается. Только бледнееет.       Ткань проходит сквозь пальцы, и фигура в полосатом комбинезоне исчезает в тумане. Он смотрит незнакомцу со смутно припоминаемым голосом вслед и чувствует, как холодеют полупрозрачные руки. Только крест на тыльной стороне левой ладони жутко чернеет неестественно глубоким для этого туманного мира цветом.       – Но ведь Аллен Уолкер – это я…       Он смотрит на искаженное булькающим смехом, перечеркнутое зеркальной гладью лицо и не может остановиться. Не хотелось бы будить этих умников из Черного Ордена, думающих, что следят и помогают, но заставить себя замолчать он не в силах. Лучше смеяться, грубо, громко, дико, чувствуя свой голос каждой клеточкой чужого тела, чем снова упасть в никуда. Исчезнуть, пропасть, как пролетевшая мимо золотого солнечного луча пылинка.       Колени дрожат, все тело колотит, как в лихорадке, а он продолжает смеяться столь отчаянно-безумно, что скрипящий кашель, вырывающийся из горла, уже беззвучен. Главное – не замолчать. Не опуститься в пыльную, невесомую пустоту. Не потонуть в туманном небытие зазеркалья, понимая, что уже не увидит в отражении свое лицо. Только не надо… Не снова…       Он закашливается и чуть не падает. Хватается за края ржавой раковины трясущимися руками и поднимает взгляд к зеркалу. Там, за грязным крестом поверх мыльных разводов, кто-то из них останется навсегда.       – Прощай, друг мой, – тихо шепчет уже в который раз. – Мы – враги.       И усмехается в лицо отражению, скрывая за гримасой всепоглощающий, расползающийся туманом по сердцу страх.       Он смотрит куда-то, где должно быть небо, но видит вокруг лишь все тот же пушистый, невесомо-тяжелый туман.       – Аллен Уолкер. Я – Аллен Уолкер, – повторяет как мантру, с каждым разом все громче, все надрывнее, чтобы заглушить воющий в душе страх. – Слышишь, ты, чертов Ной?! Я – Аллен Уолкер, экзорцист! И я… я…        «Обещал Мане».       Сухие губы не могут произнести этих слов.       Аллен резко поднимает глаза и вдруг видит где-то наверху, за грубой рамой грязного ванного зеркала, усмехающегося темноволосого красавца с пронзительным взглядом золотистых глаз. Он дергается в отчаянии и злости, не замечая, что лицо Неа искажено тем же страхом, что гложет его самого.       Аллен вздрагивает и крепче сжимает края ржавой раковины. Из пыльного, покрытого мыльными разводами зеркала на него смотрят его льдисто-голубые растерянные глаза. Седая челка прилипла к намокшему лбу, потрескавшиеся губы приоткрыты, и кажется, что даже они покрыты серой пылью, заполонившей собою мир.       Рядом опустился Тимканпи, прижимаясь холодным боком к босой ступне. Голем шуршит, что-то выискивает, потом странно морщится – будто чихает от пыли.       Он опускается на пол и прижимает Тима к груди, надеясь как-то унять бешено колотящееся сердце. Влажные руки дрожат, на ресницах застыли слезы. Ему страшно, по-детски страшно, и он не знает, что делать, ведь страх рвет на части обе живущие в теле сущности.       Аллен Уолкер боится потерять себя.       Неа боится не найтись.