» Сизые сердца

Вокруг меня небеса. Тугие облака кружатся в вихре вселенной, словно лебеди. Легкие и ненавязчивые, они отражаются в глазах прохожих, в лужах, оставшихся после утреннего дождя, и в реке, распростертой предо мной. Набережная немноголюдна, свежа и сказочно красива. Тут и там сидят женщины, продающие ландыши и лаванду; под ногами блестит брусчатка, а кованые перила как-то по-особенному легки, даже не смотря на то, что давно потемнели от времени и непогоды. Я втягиваю носом воздух и останавливаюсь у края платформы. Внизу на мостовой играет скрипач, над головой клубятся белоснежные облака, а рядом лишь тихие умиротворенные души, такие же эстетически непривередливые, как и я. Я так люблю музыку – ее живое звучание, игривую манеру проникать в душу и больше никогда не покидать ее – что добровольно отдаюсь ей на растерзание и закрываю глаза. Но я вижу вовсе не темноту, и даже не красные блики под веками. Я вижу нежные голубые переливы спокойствия и мира; свежесть дня прямо в моей голове. - Чудесно, - выдыхаю я самой себе под нос, не в силах сдержать порыв. - Вы так думаете? – мне отвечают. Впервые обратив внимание на кого-то, кроме себя, впереди стоящий незнакомец в спортивной кофте с капюшоном сдержанно вставляет свой баритон между мелодичными нотами. - Да. А вам разве не нравится это чувство? Эта легкость? Я чуть приподнимаю веки, но замечаю, что молодой человек даже не оборачивается. Скорее напротив, сильнее втягивает голову в плечи, словно бы опасаясь. Кого? Меня? - Нравится. Мы недолго стоим в молчании, словно бы снова разойдясь по разным вагонам поезда наших мыслей. Да и мне не очень обидно – мы ведь просто поделились впечатлениями от великолепной музыки. Минута. Две. Скрипач начинает новую мелодию. И в такт с ним снова раздается голос: - Красивое небо, не правда ли? Я смотрю сначала вверх, но потом замечаю, что незнакомец даже не двигается, чтобы взглянуть наверх. Медлю, но перевожу взгляд вниз, затем веду его на мостовую, ухожу за спину музыканта и окунаюсь в великолепие статичного отражения широкой реки, одетой в мрамор. В обрамлении камня гладкое зеркало сияет оттенками лазури, сапфира и аметиста смешиваясь в небесный коктейль, разрывая привычное мироощущение образами бесконечного витража. Тут и там. Одно небо. - Невероятное. Его плечо дергается, в жесте то ли отвращения, то ли изумления. Я не понимаю. Он продолжает: - Я давно такого не видел. - Почему? - Я много работаю. - И что же, у вас совсем нет времени на то, чтобы взглянуть на небо? - Только ночью. Но в городе не видно звезд из-за сияния билбордов. Понимаете? Хотя я сомневаюсь, что вы поймете… - Я часто смотрю на небо, - стараюсь оправдаться я. - Я не о небе вовсе… Странный. Слегка тушуюсь и смаргиваю недоумение во взгляде. Возвращаю слух к музыканту, но он снова отвлекает меня: - Простите. - Не извиняйтесь. У каждого своя философия. - И какая же ваша? - Не знаю. Смотреть на небо, вероятно? Слушать Шопена и пить васильковый чай. Мне большего не нужно. - Так мало звезд, - горько повторяет он, вздохнув, и я даже не вполне понимаю, к чему это сказано. Мужчина в капюшоне стоит передо мной спиной, засунув руки в карманы, и молча слушает выступление скрипача, однако мне почему-то кажется, что его голова сейчас занята совсем другим. Словно там, в глубинах его подсознания сейчас вершится битва, разрывающая привычки в клочья. Туда-сюда. Туда. Сюда. Он как будто бы готов повернуться и опять заговорить, но уже смотря глаза в глаза. Нет. Не готов. - Вы больше любите фортепиано или скрипку? - Фортепиано, - отвечаю я. - Я тоже. Пауза. - Как думаете, могли бы мы когда-нибудь… Забудьте. Я улыбаюсь, запрокинув голову к небу, как будто бы надеясь, что в его просторах смогу найти облако, похожее на лицо этого мужчины. А я ведь даже не знаю цвета его глаз. - Да, когда-нибудь, мы могли бы послушать фортепиано, раз уж вы предлагаете. - Вы не захотите, - горько цокает он, опустив лицо. - Отчего же? Мне интересно послушать про ваши звезды. - Уверяю вас, вы не захотите. Снова пауза. Мне даже кажется, что это похоже на игру. Может быть, это его способ привлекать внимание женщин? Может быть, он просто ищет публики для себя самого? Может быть, это всего лишь фокус? Но даже если так – я попалась. - Я весьма любознательна, - я засовываю руки в карманы своей голубой джинсовки и делаю шаг ближе к перилам, к незнакомцу. Но он плавно отшатывается, пряча лицо и руки за полуповоротом корпуса, как маленький воришка, попавшийся за руку. - У вас тайны есть? – глухо спрашивает он. - Что? - Тайны. - Есть. - А желания? - И желания есть. У кого их нет, скажите? - А не бывало ли у вас, что исполнению вашего желания мешают ваши же тайны? Я задумываюсь. - Нет. - Вам крупно везет. Внизу апплодисменты. Я вскидываю подбородок, изумленно замечая, что прослушала последнюю композицию. Да что это со мной? Сам воздух будто бы густеет, превращаясь в летнее смузи из запахов асфальта, воды и свежего мужского одеколона. Наверняка именно так пахнет мужчина в капюшоне. - Почему вы не смотрите в лицо? – спрашиваю я, тряхнув головой. - Фобия. - Людей? - Почти, - уклончиво, но очень быстро отвечает мужчина, и мне на мгновение кажется, что так откровенно, как со мной, он не говорил ни с кем очень давно. Каждый его ответ, каждое ударение таит в себе двойное дно, но замысловатые фразы, кажется, для него самого предельно открыты. «Вот же, - кричит он, - смотри кто я такой на самом деле!» И я смотрю, внимательно наблюдаю за его повадками, в глубине души обещая себе, что уйду сразу же, как только скрипач закончит играть. Только вот сердце внутри бьется, вопя истошным криком: «Пожалуйста, пусть он не заканчивает!» - Как это? - Я не люблю смотреть в лицо. Это все портит. - Неужели вы думаете, что все в этом мире судят только по внешности? Это… - я горько усмехаюсь, набирая в легкие воздуха, чувствуя, как моя душа бунтуется такому утверждению! Я хочу [и я могу!] его оспорить! – Это не правда, это просто смешно! - Так много билбордов, – перебивает меня он спокойно, – и так мало звезд. И замолкаю, утыкаясь взглядом в его острое плечо, скрытое мягкой тканью пыльно-серой толстовки. И я не понимаю, что он на самом деле имеет ввиду женщин: весь тот объем глупых блестящих девиц, сверкающих неоном и стразами на липком теле, и ту нехватку искренности и тихого голубого света, струящегося из их душ настоящих девушек. Кругом билборды. А он ищет звезд... Мне не дано усвоить его философию, хотя для него, кажется, это нечто вроде мантры. Глупый. Он родился не в том веке. Все выше, выше и выше. Ноты летят вверх, натыкаясь на лица и пальцы, срываясь с уст вздохами восхищения, уплывая ввысь к клубящимся облакам. А я стою рядом с мужчиной, которого даже не знаю и не вижу ничего, кроме его силуэта, вдруг разом и навсегда заполнившим мой разум. И никуда не деться. Вздыхаю. Мои пальцы холодят кованые перила, а голова горит огнем неиссякаемого мирного любопытства. - Можно? – вдруг спрашивает незнакомец. - Что? - Вашу руку. Я испугано опускаю глаза вниз и вижу, что над моей ладонью нависла другая: узкая, аристократично удлиненная, с музыкальными пальцами и красивыми ногтями – такая, что хоть сейчас может рекламировать дорогие кольца или наручные часы, уютно разворачиваясь на обложке самого изысканного журнала шестидесятых. - Да. И мужчина плавно опускает свою ладонь на мою – невесомо и легко, почти не касаясь. Затем расслабляет ее, и я всем естеством ощущаю приятное тепло и согревающую нежность этого прикосновения. Еще ни разу в жизни я не чувствовала себя так уютно с человеком, чье лицо беспросветно скрыто темным капюшоном. Это звучит дико, но я не боюсь. И даже позволяю себе слегка раздвинуть пальцы, чтобы соединить наши ладони, представляя себе, что мы давние друзья. Близкие и неразделимые. Мужчина глубоко вздыхает, давясь воздухом, как пряным дымом сигарет: - Зачем вы это делаете? - Мне нравится держать вас за руку. Больной стон вырывается из-под капюшона, и мой знакомый незнакомец вдруг отдергивает свою руку. Разворачивается, нервно делает пару шагов, испытывая приступ дикой боли, припадок, волну неизведанных нахлынувших чувств, а потом останавливается прямо напротив меня. Его спина вот здесь – перед моим лицом, щитом закрывает меня от остального мира, широкими округлыми плечами отрезает от волны музыкальной гармонии. Два такта. Столько нужно Тому Хиддлстону, чтобы скинуть капюшон и развернуть ко мне свое лицо. Два такта – столько нужно, чтобы ослепить меня знакомыми чертами, не раз узнаваемыми на экранах. Два такта. Я ошарашено смотрю на него, потом резко выдыхаю ртом и дергаюсь назад. - Пожалуйста, не надо, - просит он в полголоса. - Я… - Вот о чем я говорил. Вот что я имел ввиду, когда сказал, что лицо все портит. И вот, где ваша теория о том, что внешность не имеет значения, дает трещину. - Вовсе нет, просто… - Просто мое лицо не дает мне права на искренность? Он говорит очень тихо. Но «тихо» вовсе не означает «спокойно». На его безупречном лице с тонкими выразительными чертами сейчас не только раздраженность – там букет сожаления, надежды и тонкой пленки отчаяния, который ютится в его широких зрачках подобно охапке ранних незабудок, протиснутых в крохотную стеклянную банку. - Что? - Вы знаете кто я? - Да. - А если бы вы знали этого с самого начала, вы бы позволили мне взять вашу руку вот так просто? Я молчу. Что бы я сделала? Чтобы сделала, если бы была так же смущена и сконфужена, как сейчас? Что бы я сделала, если бы с самого начала испытывала эту непомерную робость? Что бы сделала, узрев в незнакомце…знакомого? - Я думал вы звезда, – горько говорит он, замечая, что из моих легких выбило весь воздух. Замечая, что я больше ничего не скажу, – А оказалось – билборд. И Том отворачивается, снова зарываясь носом в темноту, отбрасываемую спасительным капюшоном. Отходит к перилам. Кладет на них руки и продолжает смотреть на реку, горящую оттенками лазури, словно бы я никогда здесь и не проходила. Как странно. Такой же человек, как и я. Это кажется абсурдом, параллельной реальностью, разрывающей наш мир неестественным проколом несуразиц…но вот мы здесь. Я и он. Одинаково завороженные, одинаково искренние – и наши сизые сердца одинаково сильно жаждут кого-то, кто сможет понять ту незатейливую душу, что беспрестанно цветет за нашими ребрами, подобно белым пионам в разгар июня. Он пытался. Он попробовал найти лазейки – выход из своей клетки. И не нашел его во мне. Ветер вдруг взметает мои волосы вверх, одновременно всколыхнув во мне волну сожаления и злости на саму себя. Как я могла? Как могла подумать, что его лицо изменит что-то: мое любопытство, его философию и наше общее барвинковое небо? - Я бы позволила вам взять мою руку, – говорю я. Мне приходится неловко обхватить себя руками, чтобы успокоить трепетную дрожь, бегущую по венам. Сложно стоять позади этого человека – позади Тома Хиддлстона – и знать, что я задела его, разочаровала, как несносная дочь расстраивает родителей. Он молчит. И это не дает мне уйти. Какая-то неистовая подсознательная сила держит меня на этой немноголюдной мостовой, привязывая к себе нотными струнами и шепча на ухо ненавязчивую композицию. Такт. Такт. Пауза. Заново. Он не виноват. Не виноват в том, что девушки блестят перед ним напыщенностью и ложью: они хотят быть привлекательными, хотят ему понравиться и притвориться кем-то, кем они никогда в своей жизни не были. И этим все портят. Чего бы я хотела, будь я на его месте? Тепла, возможно. Искренности. Любви. Я тоже подхожу к перилам, кладу руки на ограждение и смотрю вниз, на виртуозного скрипача, как будто бы свернув в подсознании листик памяти последних десяти минут. Вот просто стоят два человека – две песчинки во вселенной астероидов, и нет между ними скованности, неловкости и робости. Только притяжение. - А неоклассицизм вам нравится? - Да, - отвечает он сухо после паузы. - И это все, что вы мне скажите? – я искоса поглядываю на его профиль, рассекающий воздух напополам. Теперь он для меня виден – как будто после его разрешения, я могу рассмотреть в тени капюшона даже чуть больше, чем он сам. Не актера, но…человека. - Что вы пытаетесь доказать мне? - Может быть, я и не звезда, – вздыхаю я, – но хотя бы метеорит. Он быстро смаргивает странную улыбку, возникшую в лучистых голубых глазах, и заинтересованно поворачивает лицо в мою сторону. - Метеорит? - Горю и освещаю. Но, к сожалению, неизбежно падаю, – я вздыхаю и бегло поджимаю сухие губы. Небо с краю окунается в чернильницу богов, медленно затягиваясь на востоке паутинкой космической темноты. Вечер подбирается незаметно. Совсем скоро мы все облачимся в ночь. - Если бы мне посчастливилось высказать о вас свое мнение, – я осторожно веду взглядом по его лицу, пока он с легким налетом удовлетворения смакует в голове нужную мысль, – То я бы никогда не употребил слова «падать». Парить. Вдохновлять. Поверьте мне, на свете много слов, что достойны описания именно вашего света. Слова не те, что я привыкла слышать. Не те, что говорят в фильмах. Не те, что слышатся в толпе. Эти слова сродни тем, кто каждый читал в сонетах великого Шекспира, слова из книг лучших авторов, слова из сердца того, кто долго ждал возможности произнести их вслух. Слова, бьющие в сердце крюком памяти и восхищения – и мне их не забыть, увы, никогда. - Вы говорите «света», а сами видите билборд. - С чего вы так решили? - Вы так сказали. - Неправда, - улыбается он. И все его естество в этот момент плавится под согревающим голубым сиянием нашего неба, и даже капюшон словно бы готов сползти с его затылка, как ненужный хлам. Бесцельный и неестественный. - Как это неправда? - Вон там, – он вдруг перебивает меня, тыкает пальцем в темнеющий небосвод, что прожигает изнутри темнота, и одним своим видом заставляет меня замолчать и подчиниться, – Вы видите? На горизонте зажигается крохотная звездочка. Неуверенная, едва заметная, но такая манящая. И мне вдруг становится легко. Уж если он хочет быть как все, уж если пожелал быть мной неузнанным… пускай. - Я вижу. - Вот кто вы. Не билборд, нет. Звезда. Маленькая, но самая первая на всем небосводе, видите? Вы та звезда, что приходит на помощь путнику, непоколебимо обещая ночную прохладу и свежесть нового дня. Вы обещаете перемены. - Слишком большая миссия для одной меня. Мы стоит на набережной и смотрим туда, где мигает звездочка. Она настолько незаметная, что видится намного лучше, когда ты на нее не смотришь. Она всегда неожиданно возникает на краю вашего зрения, и исчезает сразу же, как только вы пытаетесь ее найти. Мы стоим и балансируем над пропастью, что развернулась между обрывами наших глаз: с одной стороны звезда, с другой – мы сами. Я краем глаза вижу его, он – меня. Но этого, кажется, вполне достаточно. - Как думаете, смогли бы вы пообещать какому-нибудь путнику новый день? - Только если путник осмелится поверить мне. Я вижу, как его глаза вдруг опускаются вниз, к давно забытому скрипачу, что теперь уже просто собирает свои инструменты по чехлам. Том смотрит куда-то сквозь него, рассеянно и странно-взволновано, принимая то ли решение, то ли вызов, а затем запрокидывает голову назад, к пучкам облаков, что теперь неизбежно подкрашиваются серым. И если бы я могла слышать чуть лучше, я уверена, я бы расслышала, как он тихо стонет. Его баталия длится минуту, а потом он произносит: - Я бы поверил вам. И вместо ответа я кладу на перила раскрытую ладонь, как символ. И гравитация неумолимо тянет наши руки друг к другу, и избежать этого так же сложно, как невозможно отменить падение камня, рухнувшего со скалы. Не возвратить. Не избежать. Поддаться. И никогда уже не расставаться.

Найти билборд не так уж сложно, Не сложно видеть свет в тени, Но разглядеть Звезду возможно Лишь если потушить огни…