Ранняя земляника

Быстрая выдалась весна - от стаявшего снега до вымахавшей травы миновало неполных три недели. А лето и того быстрее. Не успел оглянуться, а земляника уже отцветает. Почти отцвела. На склоне, в тени видно бело-зеленые, а иногда и бело-розовые ягоды. А если забраться на бровку, на солнечную сторону – то там россыпью бусин виднеются бледно-красные, а кое-где густыми каплями пробрызгивают и темные, успевшие не только завязаться, но и созреть. Темные и ищет девочка в длинной светлой рубашке. За спиной мотается растрепавшаяся коса, за ухом застрял земляничный лист. Мальчик – почти юноша – лежит за валуном тихо-тихо, как на охоте – или как в разведке, в которой ему еще ни разу не довелось побывать. В бою уже довелось, а в разведке вот – нет. Непривычно так – лежишь тихо, смотришь – а под рукой ни лука, ни топора. И внизу, под бровкой холма – не добыча и не враг. Светлая, звонкая, льняная девочка с плетеной корзинкой. Век бы смотрел, как ходит, нагибается, ягоды ищет. Нашла, встала на колени и долго-долго думает – а рвать ли? Красивая ведь. Густо-алая искра в кружевной зелени... и опускает руку. Пусть растет. Красивая. А потом девочка начинает петь, и сердце у юноши замирает. * – Опять на холм ушел? – спрашивает Морвен и улыбается. – Ну а куда еще? – смеется Хурин. – Где еще в такое время твою сестру искать? Он так и называет маленькую – сестрой Морвен, хотя точно знает, что сестры они двоюродные. – У ручья. В лесу. Да где угодно... – качает головой. Высокая, чернокосая, зимнее утро, первый лед на реке, холодно, ясно и звонко. Рядом с такой встанешь – и все дурное и горькое вымерзнет, и останешься сам – чистый, звонкий, как горное небо над городом, прекрасным, светлым и непоминаемым. – У ручья уж вряд ли, – обнять бы, подхватить на руки, да страшно; вот он, настоящий страх – не в бою, где и убить могут; не в высокомерном взгляде королевского племянника, который тоже смерть обещает, и тоже скорую, и сверх того – стыдную; здесь самый страшный страх – что не позволит коснутся, что отвернется. Высокая, как небо, как тебя вслух назвать любимой и единственной? Как тебя в мыслях перестать так называть – и надо ли? – Отчего бы? – поводит плечом Морвен. – У ручья хорошо. Ирисы зацветают... – Оттого... – и Хурин второй раз в жизни не знает, что сказать. – Оттого, – за него договаривает Морвен, – что ты там меня впервые увидел? – Я тебя раньше увидел, – качает головой Хурин, и дальше само срывается, чуть ли не помимо воли: – Это полюбил я тебя там. Почти год тому назад, когда ты для Риан цветы рвала. * Вот же – заслушался, как маленький, проглядел совсем... А она стоит – золотой колосок на краю поля. Корзина в руках – полупустая. И зачем брала? На полную-то еще не наберется, даже если всю бровку ощипать... вот глупое думается - про корзинку. Про ерунду всякую. ...тоненькая, светлая, вот как та самая земляника, которую больше разглядывала, чем собирала. Вот, значит, как с братом было – что увидел и забыл, как дышать. Ну и дурак же ты, Хуор, сын Галдора Высокого. Брат полюбил взрослую, строгую, гордую, а ты – девчонку, которой бы в куклы играть. Который ей там год, одиннадцатый или десятый? А она стоит и смотрит удивленно. Что бы ей не смотреть – высунулось из-за валуна лохматое, грязное, мокрое чучело, в котором сына князя признать разве что по росту и можно – второй такой орясины во всем Дор-Ломине нет. Глазами хлопает и слова сказать не может. – А что, – спрашивает девочка, – ты тут делаешь, княжич? Само сказалось, не думая, вместе со вдохом пришло: – Тебя жду. Спросить хочу – разрешишь ли корзинку понести? Голову подняла, глядит – как птица на протянутую руку. Покормишь или ударишь? Сесть можно или улетать пора, пока не поздно? – А то, может быть, – шепотом, сквозь страх улыбаясь, – можно и тебя понести вместе с корзинкой?