Цветы (не)одиночества

Надеюсь, ты сможешь меня простить за этот грех, Алан.       Эрик мягко погладил юношу по щеке и покинул заброшенное здание, растворяясь безмолвной тенью в паутине улиц ночного Лондона. Он зашел слишком далеко, чтобы теперь останавливаться, девятьсот девяносто девять душ ни в чем не виновных людей уже были собраны. И теперь, когда до желанной цели не хватало последней души, жнеца начал одолевать страх. Именно сейчас, как никогда, всё было поставлено на кон во имя одной единственной жизни, сердце сжимал страх, что все старания и преступления могут стать бессмысленными в один миг. А если это действительно лишь сказка, и все эти души… Нет, я не должен так думать. Это сработает. Алан, умоляю, дождись моего возвращения.       Оставлять Хамфриса одного, пока тот забылся тревожным болезненным сном, всё больше казалось дурацкой идеей, но отступать было нельзя. Мысли о том, что его время утекает слишком быстро, что Шип может добраться до сердца ангела Смерти в любую минуту, подгоняли и придавали сил. Пришлось затаиться ненадолго, когда по улице с грохотом проехала повозка, которую везли взмыленные лошади. Эрик слишком хорошо понимал, что его сейчас ищут, чтобы рисковать, его беспечность и спокойствие были только внешним щитом. И, наконец, до слуха донеслось то, что он так хотел услышать.  — Мистер, зачем уходить так далеко, приют находится не в этой стороне, — раздался хриплый от болезни, но явно детский девичий голосок. А вместе с ним и мужской, сальный и мерзкий, но Слингби уже не вслушивался и не медлил. Взмах косой Смерти, и душа мужчины отправилась в ад, Эрику уже было плевать, увязнет ли он в своем грехе еще сильнее. Девочка вскрикнула, отшатываясь, но жнец подошел ближе, мягко улыбаясь.  — Не бойся, ты больше не будешь страдать, прекрасная душа. Никто больше не будет страдать. Одно точное движение, и на губах ребёнка навсегда застыла счастливая улыбка. Наконец-то… Алан, потерпи, я сейчас вернусь к тебе, и ты больше никогда не будешь одинок.       Последние кадры плёнки уже исчезали в острие «косы», на них Эрик уже не смотрел, развернувшись, и, едва не сорвавшись на бег, помчался обратно к Алану. Сердце билось, словно сумасшедшее, и весь мир сжался в точку, в одно единственное горячее желание — успеть, спасти, а там и адское пламя будет не страшно. Но вдруг резкий рывок за ноги, и Слингби кубарем свалился, роняя пилу и глотая пыль с дороги. Он потянулся, чтобы схватить своё оружие и защищаться, плевать от кого — от демона, жнецов или даже самих ангелов, но в страхе замер с протянутой рукой. Десятки сияющих плёнок чистых душ, вырвавшись из лезвия, туго оплели его ноги и начали связывать тело, не давая подняться.  — Нет, не смейте! — отчаянный крик разорвал тишину подворотни, спугнув с крыш ворон. Жнец пытался разорвать плёнки, вырваться, но чем больше он старался, тем сильнее они сжимали его. — Нет, только не сейчас! Проклятье, нет, я не сдамся!       Слингби не прекращал сопротивляться путам и на секунду: даже когда руки оказались связаны, даже когда сотни душ закрыли собой весь остальной мир, ослепляя до рези в глазах своим светом. И когда резкая боль пронзила тело, Эрик, рыча и рыдая, старался вырваться и хотя бы ползти, пока она не стала настолько сильной, что сил не осталось, и мир окрасился тьмой. Прости меня, мой любимый Алан…       Тихий шелест ветра в ветках, под ладонями чуть теплая, нагретая солнцем трава, и что-то нежно касается щёк, словно кончики мягких пальцев. Вставать не хотелось, как и открывать глаза, всем своим существом Эрик желал, чтобы всё оказалось сном. С того самого кошмарного дня, когда Алан стал жертвой Шипа. Но лежать ему было не суждено, властный голос, раздававшийся, казалось бы, отовсюду сразу, смёл со жнеца остатки сна.    — Встань, падший ангел. Ты жаждал встречи со мной и теперь должен ответить за своё желание.       Вокруг медленно, как снег, падали лепестки белой эрики, и всё, что было вокруг, напоминало парк из его самого ценного воспоминания, и не видно ни единой души.    — Где я? Я мертв теперь? Кто ты такой… или такая, черт тебя разберет? — жнец вскочил, озираясь, но быстро понял, что кричать на бестелесный и бесполый голос бесполезно. — Впрочем, это не важно теперь.    — Ты вспыльчив и горяч, но я не вижу той раны, которую должны исцелить души, собранные тобой, наперекор законам и их судьбами. Что же тогда…    — Я собрал их не ради собственной шкуры, мне на неё совершенно плевать, хоть сгорю я в аду за это, — вспыльчиво воскликнул Эрик, перебивая невидимого собеседника. Голос Эрика дрожал всё сильнее, горло сковывал ледяной страх. — Я хочу исцелить другого, его жизнь вот-вот оборвется, не время разводить диалоги! Прошу, я готов ответить за что угодно, но вытащи из него Шип Смерти. Алан не заслуживает такого! На несколько секунд показалось, что голос исчез, и только жнец был готов закричать в пустоту сада, как он раздался вновь, более жесткий, похожий на раскаты грома.    — Назови его имя, падший.    — А… Алан, Алан Хамфрис, ангел смерти. Умоляю, я не знаю, не поздно ли его еще спасти!    — Это в моих силах, но твоей цены мне недостаточно.    — Ч-что? — Эрик чувствовал, как его начинает трясти от ярости и паники. — Тебе мало тысячу чистейших душ, да что ты за чудовище такое?!    — Молчи, падший, — на плечи жнеца словно опустили тяжёлый груз, и он упал на колени, сжимая траву в кулаках, не в силах поднять даже голову. — Впредь я жду от тебя лишь одного слова — ответа. Моя цена — раскаяние. Ты расплатишься за каждого убитого тобой сполна, по самым строгим законам. Если вытерпишь до конца наказание за свои грехи, то названный тобой будет исцелён, а ты будешь там, куда сам себя низверг. Забудь о времени, для него и тебя оно пока что замерло.       Сердце билось о рёбра, и каждый удар отдавался болью от осознания. Он никогда не увидит его больше, никогда не сможет коснуться, и едва заметная улыбка на бледном, слегка пыльном лице спящего — последнее, что помогло перебороть страх перед неизбежным, но предательские слезы не прекращали течь по щекам. Прости меня, Алан, я не смогу быть твоим лучом света. Надеюсь, ты сможешь меня простить за своё одиночество… Как прощаешь цветок эрики.   — Я жду ответа, падший. Помни, тебе позволено лишь одно единственное слово.       Эрик сжал в кулаках траву, стараясь удержать тающую храбрость. Он поднял голову и твердо ответил.   — Согласен.       Крик и рёв тысячи голосов оглушили жнеца, и земля ушла из-под ног, когда сотни рук вцепились в него, словно разрывая на части, и приносивший покой крохотный мир был мгновенно охвачен огнём и кроваво-алым цветом.

***

      Алан пришел слишком рано, но прекрасно знал, что беспокоить Спирса до назначенного срока нельзя ни под каким предлогом, а потому жнец нервно шагал из стороны в сторону около двери, вертя в руках пухлую папку с бумагами. Огромное количество работы, которая навалилась на него, было единственной возможностью отвлечься от тревоги с самых первых дней возвращения в Департамент. Он плохо помнил, кто принёс его и Эрика, всё тело тогда болело настолько, что происходящее казалось плодом предсмертной горячки. Пришел в себя Алан уже в больничной койке, и был ошарашен новостью медика, что он полностью здоров, если не считать пары шрамов и синяков. Но, увы, хорошие новости на этом закончились.       С тех пор прошло уже больше дюжины недель, но Эрика он не видел еще ни разу. «Мистер Слингби в тяжелом состоянии, и его запрещено беспокоить кому бы то ни было. Исключений не будет, мистер Хамфрис. Это для Вашего же блага, а теперь возвращайтесь к работе», — так отвечал Алану Спирс изо дня в день, как сильно юноша не упрашивал его. Уилл оставался непреклонен, как скала, неделя за неделей.       Проникнуть хитростью в ту часть больничного крыла, где лежал Эрик, не представлялось возможным, она постоянно охранялась как минимум одним дежурным. Нередко, особенно по ночам, когда в Департаменте становилось тихо, оттуда слышались крики и вой, и среди жнецов быстро разошелся слух, что Третий Отдел решил вывести особый жуткий вид гончих, и это они стонут по ночам. Особенно привлекательными эти сплетни показались самым молодым и стажёрам, но Алан игнорировал, как мог, всю эту чушь, чтобы не укреплять тревогу за Эрика, и безжалостно нагружал себя работой. Сегодня он вновь намеревался испытать удачу и попытаться уговорить Спирса, чтобы он позволил ему визит, хотя бы короткий, чтобы убедиться, что Эрик цел. Стрелка часов наконец доползла до отметки «5:00 PM», Алан коротко постучал и вошёл в кабинет.  — Добрый вечер, Вы желали знать, как продвигается работа с отчетами? Вот последние пятьдесят, которые я закончил, — Алан положил на стол папку с бумагами и выжидающе посмотрел на начальника.  — Да, присядьте.       Уилл проверял документы всегда без лишней спешки и с абсолютно спокойным выражением лица; время ползло ужасно медленно, и Алан нервно стучал пальцами по колену, стараясь успокоиться. Наконец, Спирс поставил печать на последний лист, закрыл папку и внимательно посмотрел на сидящего перед ним жнеца.  — Всё выполнено правильно, у меня никаких нареканий, как и всегда, мистер Хамфрис. Как я вижу, у Вас есть ко мне вопросы, не так ли?  — Да, — Алан сразу выпрямился, как по струнке, — как себя чувствует Эрик, то есть, я хотел сказать, мистер Слингби? Я всё еще не могу с ним увидеться?       Он смотрел на свои руки, а потому не заметил, как на лице Уилла промелькнула короткая и еле заметная улыбка. Спирс вздохнул и встал из-за стола, а Алан следом за ним.  — Вы так сильно беспокоитесь о Слингби. Что же, я сегодня утром получил отчет из медицинского крыла. Меня уведомили о том, что он начал идти на поправку, но в сознание пока что не приходил. Если хотите, Вы можете посетить его.  — Правда?! — юноша не стал скрывать радостную улыбку, но от выражения своего восторга объятиями всё же удержался. Он крайне сомневался, что Спирс будет в восторге от каких бы то ни было нарушений личного пространства. — Простите мою несдержанность, но могу ли я пойти сейчас?  — Да, там всегда есть дежурный медик, он Вас впустит, — Уилл взял со стола лист бумаги, что-то написал на нём и поставил свою печать, а после протянул Алану. — Вот Ваше разрешение, и не причиняйте неудобств никому, иначе я изменю своё решение.  — Ни в коем случае, сэр, благодарю Вас! — еле хватило сил выйти из кабинета спокойно, но в коридоре Алан тут же сорвался на бег, не желая терять ни минуты.       Жнец у входа долго не желал впускать его, придирчиво изучая записку, пытаясь найти хоть какой-то повод, чтобы не пропускать Алана, но не нашел ничего, из-за чего мог бы отказать. Неохотно вернув юноше бумажку, он отстранился от двери, давая войти. Внутри отделения царила удивительная тишина, только звуки шагов и отдаленные разговоры медиков разбавляли её. Это казалось странным, особенно если учитывать слухи о вое псов, да и сам Алан не раз слышал стоны, заглушенные стенами и закрытыми дверями. В пустой коридор из одной из палат вышел мужчина в белом халате и жестом подозвал к себе. Без единого слова он взял из рук записку и, изучив её, оценивающе посмотрел на жнеца.  — Так Вы и есть Алан Хамфриз? — юноше показалось на секунду, что медик выглядит удивленным.  — Да, я. Это имеет какое-то значение?       Ответ он услышал не сразу, а интерес, с которым его рассматривали, начал раздражать.  — Да, это имеет значение, — наконец мужчина отвернулся и открыл дверь. — Входите, мистер Хамфрис.       В небольшой палате на единственной кровати лежал Эрик, и Алан сразу кинулся к нему. Слингби выглядел ужасно: бледный, под глазами залегли тени. Казалось, что он спит, но очень беспокойно, тревожно хмурясь и морщась, как от боли, через сон. Юноша аккуратно убрал со взмокшего лба волосы, и почувствовал ладонью жар.  — Что с ним? Я думал, что ему стало лучше. Я точно не помешаю, может быть Эрику нужен сон и покой?  — Это и есть «лучше», — медик подошел ближе и стал записывать в свою папку данные с дисплея стоящего рядом прибора. — И он не спит. Слингби не приходил в себя с тех пор, как поступил к нам, его состояние было куда хуже до сегодняшнего дня. Больше говорить я не имею права.       Постоянна гнетущая тревога, которая было притупилась, начала разъедать изнутри с новой силой. Он с трудом мог представить, что могло быть тем самым «хуже», и мысли о том, что крики, породившие слухи о вое зверей, могли принадлежать Эрику, пугали. «О Боже, Эрик, во что же ты впутал себя?.. Идиот, и я ведь совсем ничего не могу сделать, чтобы тебе помочь!» — пронеслось в голове юноши, и он сжал руку жнеца. Но что-то показалось странным — она лежала слишком неподвижно, словно весила пуд. Руки Эрика оказались крепко пристегнуты широкими ремнями к кровати.  — Это еще для чего? Он ведь не сумасшедший, Вы сами сказали, что он без сознания! — возмущенно воскликнул Алан, борясь со страхом за напарника. — Для его же безопасности. Были судороги и беспокойство, это для предотвращения травм, — ответ звучал бесстрастно и немного жестоко.       И без того нагнетающие мысли заметались в голове, как птицы в клетке. С того самого дня, когда Алан пришел в себя в стенах Департамента, он не слышал совершенно ничего о том, что произошло в ту ночь с ним и особенно с Эриком. Хотя, стоило попытаться вспомнить, он никогда не слышал ни слова жалоб от Слингби, как бы туго ему не приходилось. Всё время отстраненный и небрежно-расслабленный, он постоянно только усмехался, сталкиваясь с трудностями, и глядя на него тяжело было подумать о том, что у Эрика могут быть хоть какие-то печали и страхи.       Как странно и болезненно осознавать собственный эгоизм. Иначе назвать это Алан просто не мог, ведь всегда центром его собственного мира были только его страхи, его разбитые мечты и цели. Слингби был частью этого мира, но всегда он казался чем-то столь же непоколебимым и бесстрастным, как каменная статуя. Без страха, без боли, всегда уверенный в себе и том, что он делает, это восхищало и притягивало, но… именно поэтому не возникало никаких сомнений по поводу того, что внутри он так же спокоен, как и внешне. «Сколько о нем я на самом деле могу не знать?» — юноша вздохнул, тревожно хмурясь. — «Какой же я дурень».       Эрик вдруг вновь нахмурился, тихо застонав через сон, и заерзал на кровати. От цепкого взгляда Алана не скрылось, как сразу напрягся медик, наблюдающий за ними, и от этого стало только беспокойнее. Горло сдавливало паршивое чувство бессилия, потому что он не знал, как помочь тому, кто был для него всем. И, что самое худшее — никто не знал.