Импровизация

Удар был чертовски болезненным. Но заслуженным, поэтому Владимир даже не поморщился. Да и привык он, не в первый раз. Если сам Корф решал проблемы разговорами и дуэлями, то Миша всегда первым делом прибегал к кулакам. Другое дело, обидно, что он так и не понял, что бить, в сущности, не из-за чего. Впрочем, можно надеяться, что он за себя, за тайны от него, а не за эту… С этим Володя справится, объяснит. Они всегда понимали друг друга. Он сперва и подниматься не стал — начал оправдательную речь прямо с пола. Правда, учитывая количество шуточек в ней, исполненной раскаяния она не выглядела. Но они словно сыпались сами. Ведь в глубине души он все равно считал себя правым. Он прекрасно понимал, что Миша не в состоянии оценивать шутки. Но учитывать не собирался. Интуитивно чувствовалось, что, если он даст слабину, этот влюбленный или когда-то в прошлом влюбленный, а теперь униженный идиот – ох, как Володя надеялся на второе! – его съест, не раздумывая. Нет, оправдываться перед Мишей надо так же аккуратно, как до этого планировал тот роковой вечер с танцами. Что-то, чтобы отвлечь, что-то, чтобы вернуть внимание, что-то, чтобы вызвать реакцию и сразу ее проконтролировать… Прямо театральная постановка, отец бы гордился! Точно, не забыть добавить остроумный комментарий про отца, в конце концов, с него все это началось… На самом деле то, что между язвительными фразочками он как-то умудрился пересказать всю ситуацию с происхождением Анны, – настоящее чудо. Что Миша дослушал, а не убил сразу, – чудо вдвойне. Как и то, что сам Корф сдержался и не бросился в ноги с извинениями, слыша это убитое «подлость». Что-что, а будить совесть Репнин умел, и приходилось напоминать себе «я прав, я прав, я прав». — Все равно я прав, черт возьми! — Что?! – хорошо, что нельзя убивать интонациями. Впрочем, когда речь шла о Мише, с этим утверждением можно поспорить. Но отвечать было нужно, раз сорвался и высказал непозволительную мысль вслух. — Ну услышал бы ты от нее признание на словах. Глазки в пол, томные вздохи: «Ах, я не хотела позорить дядюшку, он так мечтал о лучшей жизни для меня, а потом я полюбила вас, и стало поздно». Тьфу! И ты бы снова купился! Она же тебя околдовала, ты не соображаешь ничего, – он предостерегающе поднял руку, увидев, что Миша собирается что-то сказать. – Нет, молчи! Или даже — услышь ты правду от меня. Мой отец в свое время рехнулся, решил воспитать крепостную сироту как родственницу и запретил всем говорить, кто она на самом деле. О ней самой бы это ничего не сказало! А так ты сам все увидел! — Что именно увидел? Что ты способен так жестоко унизить девушку? Что ты способен унизить меня? – Репнин задыхался от гнева. — Что для нее проще согласиться на непристойный танец, чем исчезнуть из твоей жизни молча или признаться тебе во всем самой! Ей наплевать, что тебе больно, лишь бы она оставалась в твоих глазах идеальной! И танцевала она вовсе не как приличная девушка, исполняющая ненавистный ей приказ, а как… — Корфа уже несло, он готов был перечислить каждый грех Анны, и настоящий, и выдуманный. Его желание оправдаться и защитить Мишу уже переросло в стремление отплатить этой девке за все, за испорченную юность, за холодность отца, за нелепое умиление всех слуг, за Мишу, за дурацкие вопросы, вечное неповиновение и бесконечные, словно специальные попытки разозлить… — Хватит! Ты уже определись: то она у тебя гулящая девка, то заботится об идеальной репутации… Ты сам себе противоречишь и несешь бред, слушать противно! А знаешь почему? Потому что не хочешь и не умеешь признавать виноватым себя. — Я виноват в том, что ты не умеешь выбирать женщин? — Не умею я, кажется, выбирать друзей, – Репнин скривился. – Ты… Я столько лет с тобой бок о бок, и даже не догадывался, что ты можешь быть таким… — Черт, ну прости меня, ну кретин, немного перестарался… но о тебе ведь заботился. — Немного? – Миша вскинул голову, посмотрел на Корфа так, словно желал видеть его мертвым. – То есть, ты считаешь, что это немного? — Извини… Миша, я неправ, да. Но я очень хочу с тобой помириться… — Да ты даже не раскаиваешься! Ты совершенно не понимаешь, что ты сделал, и… И на этом моменте терпение лопнуло у самого Володи. Да, он был неправ, он сам это понимал, но как можно защищать эту чертову девку с таким пылом, ставить ее превыше дружбы, которая казалась вечной, незыблемой, самой крепкой на свете. — Миша, чего ты от меня теперь хочешь?! Все, дело сделано, я же не могу вернуться в прошлое и все исправить! И я несколько раз извинился! — Я хочу, чтобы ты понял, как это больно, когда тебя унижает человек, от которого ты зависишь. — Анна — и зависеть? – Корф хмыкнул. – Я могу быть ее барином, но зависит она только от себя. Так уж воспитана, спасибо моему отцу. — А я не только про Анну. Я и про себя. Я зависел от нашей дружбы. Хотя и про Анну тоже… — Миша вздохнул, и от этого вздоха Корф немного успокоился. — Хорошо. Как ты это сделаешь, учитывая то, что единственный человек, от которого я зависел, сейчас мертв? — То есть от меня ты ни в чем не зависишь и прощения моего не желаешь? – уточнил Репнин холодно. Да, кажется, последней фразой Володя вновь его разозлил. Эта импровизация оказалась далеко не самой удачной. Хотя ссориться с Репниным в принципе было занятием трудным: взрывной характер в сочетании с талантом к изящной словесности давали слишком опасную смесь. — Конечно, завишу, – произнес Корф примирительно. – И прощения твоего хочу. Давай, придумывай. Еще раз меня ударишь? – он подставил Мише щеку. Не мог уже прекратить рисоваться, хотя закончить этот тяжелый разговор миром хотелось дико. Но гордая натура брала свое. — Нет, – вдруг холодно произнес Миша. – Ты сделаешь для меня то же самое, что она сделала для нас. Станцуешь. И тогда я тебя прощу. Большего безумия Корф от него не слышал уже очень давно. И это считая тот случай, когда Миша подговорил на спор украсть часы командира, продемонстрировать пяти людям и вернуть на место так, чтобы их обладатель ничего не узнал. — Миш, чем тебя у цыган поили? Или где ты там был? – Володя рассмеялся, а Репнин только сильнее сощурил глаза и сложил руки на груди. Весь из себя воплощение уверенности, не дай Бог с таким связаться, но теперь поздно. — О чем и речь. Наша дружба и мои чувства для тебя ничего не значат. Нет, Миша определенно рехнулся. Но вот эта его фраза… Черт, она задела! Корф для него старался, разоблачая эту девку, а Миша теперь делал такие заявления. — Ты сам-то меня ценишь, раз выставляешь такие условия и говоришь такие вещи? Теперь уже настала очередь Репнина возмущенно хватать ртом воздух, и Корфу оставалось только молиться, что, когда к Мише вернется дар речи, он заговорит не про Анну, потому что иначе не избежать убийства. Правда, не ясно, чьего. Но кровь прольется, определенно. — Ты же еще жив, значит, ценю, – наконец процедил Репнин. Опять они об думали об одном и том же. Но лучшего доказательства своей правоты Володе нужно не было. Если кто-то посмел пошатнуть такую крепкую связь, он не только публичного унижения заслуживал, но и вещей пострашнее. Анна еще легко отделалась. Жаль только, что этот осел ничего не понимал. Черт, Володя бы отдал все, чтобы Репнин раскрыл глаза наконец… А впрочем, у него действительно была возможность здесь и сейчас — отдать все и заставить этого упрямца осознать. — Танец, значит? – и самая ехидная улыбка из арсенала. – Легко! И по тому, как Миша побледнел – еще сильнее, чем когда он увидел Анну выгибающейся на ковре в пошлом восточном наряде, Корф понял, что вот с этой импровизацией он попал в точку. Впрочем, минуты через три он об этом уже пожалел. Но поздно. В злобно-авантюрном угаре дано «слово офицера, в смысле, слово бывшего офицера», и отступать уже было некуда. Тем более, когда визави почувствовал его сожаление и всячески издевался. Напомнил про дуэль с Александром, когда его тоже подловили на возможной трусости. Наказать за все сразу — очень по-репнински, между прочим. Так что пришлось искать самого крупного размера шаровары и платок с нарукавниками в тон. Фиолетовый. Цвет угасания. Ну да, сегодня угаснет его гордость. Причем угаснет в любом случае. И если он доведет авантюру до конца, и если откажется в последний момент. — Да это на меня просто не налезет! — А ты не в театр пробуешься, ты отвечаешь за свои грехи. Так что эстетический аспект неважен, – подначивать взялся, мерзавец. Вопреки ожиданиям, влезть в шаровары все же получилось. Конечно, они оказались коротки, но на бедра налезли. Корсет он не стал даже мерить – это было бы издевательством и над собой, и над тканью. Двумя пальцами осторожно взял рукав. «Что я делаю? А, главное, зачем?» — он с ненавистью посмотрел на полупрозрачный лоскуток. Неужели ему и правда получить прощение Репнина было настолько важно? Нет, его вина бесспорна, но это — ни в какие рамки. И вообще, того удара должно было хватить. А, может, пока не поздно, переодеться и сказать, что это слишком для прощения за обиду, нанесенную крепостной девке, и пусть думает, что хочет? «И подумает он, что ты не держишь своего слова». Нет, ну как? Как Репнин умудрялся каждый раз провоцировать его дьявол знает на что?! Причем, не прикладывая никаких усилий. Озвучил – и все, Володя уже делал. И ведь так постоянно происходило. Просто раньше в глаза не бросалось, потому что Мишины идеи не были направлены на несение наказания или отплату долга. Что бы ни происходило. Даже в те пару раз, когда он его подставил на службе, — даже за это Миша не мстил. Видимо, Анна была ему действительно дорога. Что ж, в таком случае, он точно не жалел, что заставил ее танцевать. И плевать на все. Взгляд на пустой бокал. Перед глазами картинка – Анна лихо заливает в себя алкоголь перед тем, как начать извиваться перед ним. Вот вам и невинный ангелочек. Интересно, если бы Миша это увидел, он бы по-прежнему был готов драться и унижать друзей за нее? Натянуть рукава и обмотать вокруг пояса платки – дело одной минуты. Решиться выйти, наконец, из-за ширмы – задача потруднее. — Мое терпение не бесконечно, — голос Миши был удивительно равнодушен. Можно подумать, он о погоде рассуждал, а не требовал совершенно безумных условий для перемирия. — Не хочу падать лицом в грязь перед таким утонченным ценителем искусства, — зло бросил Корф в ответ. — Благодарю за комплимент. Но меня куда больше интересует твое желание понять, что ты натворил, и искупить свою вину, чем зрелищность. Кажется, все силы Владимира ушли на то, чтобы не сорваться и не заорать: «Поставил на место ту, что давно напрашивалась». Вместо этого он с мрачной решимостью распахнул ширму и наконец встретился взглядом со своим одновременно другом и мучителем. Репнин привстал с кресла, взглянул на него оценивающе и кивнул, отчего Владимир снова еле сдержал желание выругаться. «Будет тебе и понимание, и зрелища. Сам не рад будешь!» — Я могу начинать? – хмуро. — Ты мог начать пять минут назад, – в Мишином голосе мелькнули усталые нотки. Конечно, он осознавал, что перебарщивает, и что у него, в сущности, нет морального права воспитывать давно взрослого человека, тем более такими способами. Но узнать, действительно ли Корфу нужно прощение, или это лишь разговоры, было важно. Вот и сказал то, что сказал. А столь долгого ожидания он не предполагал, ждал либо категоричного отказа, либо желания расправиться с неприятным уроком-условием побыстрее. И в этом случае он бы спокойно освободил Володю от этой повинности. Но его поведение после согласия! Ну как так можно, будучи кругом виноватым, продолжать доказывать свою якобы правоту, извиняться и хамить одновременно? Эгоистично хотелось проучить его уже именно за это. — Сам бы попробовал натянуть это на себя. Дело не одной минуты. — Непременно попробую, как только возникнет желание унизить кого-то, кто заведомо слабее и не может ответить, а потом оттягивать расплату, – Репнин сделал вид, что задумался. – Ах, да, со мной такого не бывает. — Ну, конечно, когда ты понимал простые человеческие слабости? Хотя… желание видеть тех, на кого ты злишься, не при параде, можно отнести… — Так, хватит, – Миша устало потер виски. Пора было заканчивать этот фарс.– Мы сейчас поссоримся еще сильнее. И только собрался добавить, что условие перемирия уже можно считать выполненным, как Владимир повернулся боком и сделал маленький шаг в его сторону. Еще один. — Ничего ведь, что я без музыки? – прозвучало как-то отрешенно и в то же время с вызовом. Тем же тоном Корф рассуждал о последнем бокале спиртного на эшафоте. — Какая разница, все равно тебе медведь на ухо наступил, — буркнул Репнин в ответ. Не думая, просто чтобы не оставить за этим несносным человеком последнего слова. — Просто желание музицировать и петь нападает на меня, только когда я чертовски пьян, – и еще два шага навстречу Репнину. Схлестнуться взглядами. Поймать удивление и сожаление. Интересно, он сам также выглядел, когда танцевала Анна? Впрочем, тут дело было в другом. Она двигалась красиво, и шок Владимира во многом был связан именно с эстетикой. Его попытки изобразить что-то, чтобы Репнин, наконец, замолчал и прекратил его терзать, красивыми было можно назвать едва ли. — Закрыли тему. — Как скажешь, – но ему самому было безумно жаль. Раз язвительность была под запретом, волей-неволей приходилось думать о том, как двигаться. Он же в этом ничего не смыслил. Да и видел-то этот танец от силы три-четыре раза. Шаг, еще один. Решившись, провел ладонью по другой руке, погладил рукав. Как делала Анна тогда. Только у нее при этом был взгляд хищницы-соблазнительницы. Но это Владимир изобразить точно не мог. Надо было закрыть глаза, так станет легче. И да, повести бедром. Движение вышло неловким, вся ситуация – унизительнее не придумаешь. Но почему-то он чувствовал и нотку гордости, что он смог, не струсил в последний момент. Хотелось проорать Репнину об этом, но он всего лишь тихо попросил: — Скажи что-нибудь. — Отбить ритм? – Миша в точности копировал его собственные отрешенные интонации, те самые, которые появлялись у Владимира, когда он понимал, что шансов выпутаться без потерь из очередной неприятной истории нет. — Репнин! — Прости, – посмотрел куда-то в стену, еще острее чувствуя сожаление, что вообще все это начал. Видно же, что Корф ничего не понял, просто не захотел ссориться еще больше, вот и согласился. И Михаил от этого ощущал, что никакой он не защитник своей любимой и не воспитатель своего друга, а банальный палач для всех. – Так, ладно, переодевайся. И будем считать, что ничего не было. Только умоляю, не лги мне никогда больше. И не трогай ее. Иначе я тебя убью. И, наверное, именно из-за этого окончания фразы радость от прощения и освобождения померкла. И Володе глупо и по-детски захотелось показать ему, что вот сейчас он взял на себя слишком много, и прощение от него — такого – вовсе не такая ценность, как представлялось изначально. — Что, не понравилось зрелище? – бросил он ехидно. – Ну извини, меня к театру не готовили. Анна, конечно, танцует красивее. — Я сказал, не смей об этом даже упоминать! — А, жалеешь, что застал лишь малую часть. Ну что ж, могу изобразить. Начиналось все так… — он повернулся вокруг себя. По привычке так, словно был на каблуках. Чудом устоял. Затем еще раз, уже помня о босых ногах. Посмотрел Репнину в глаза и слегка повел плечами. – Мастерства у меня не хватает, конечно, да и женских форм тоже, но общее представление о танце дать могу. Зачем? Зачем и куда его несло? Он и сам не понимал. Ведь получил же возможность покончить с этим балаганом и помириться с Мишей. Надо было только пообещать, что он не тронет Анну. И какого черта эта девка так важна Репнину? Он сейчас смотрел на Владимира как на заграничную диковину, бледный как смерть, губы сжаты в тонкую полоску. Злился. Так ему и надо. Корф прекрасно понимал, что потом пожалеет, но сейчас мстительно радовался. — Прекрати. Так. Себя. Вести. – Репнин словно выплевывал эти слова. Наверное, нужно было устыдиться, но какое там. — У меня совсем не получилось, да? Ничего, подожди, я попытаюсь еще раз. Поворот. Взмах рукой. Это чертово движение плечом. Все как делала Анна тогда. А теперь даже настроение такое же. Вот! Именно это и злило. Хотелось крикнуть: «Она вела себя именно так. Не скромничала, не демонстрировала, что исполняет повинность. Танцевала, словно ей это нравилось. И ты по-прежнему будешь считать ее святой?» Но он молчал и продолжал двигаться. И как-то даже пластика появилась. Не такая, как у женщин, конечно, но для того, чтобы изобразить нужное движение нормально, хватило. Посмотрел на Мишу снова. Тот, кажется, едва сдерживался, чтобы не вскочить и не врезать ему. Плевать. Да пусть хоть убьет, лишь бы не воображал столько об этой девке и о своих геройствах. И в этот момент в мысль врезалось больное: «А сам-то? Сам-то тоже на коленях перед ней ползал». Стало так тошно. И он снова закружился, выплескивая таким диким образом свою ярость. — Так, все! – Репнин подскочил с кресла, в два шага подошел к нему, схватил за руки и четко произнес: — Хватит. — Между прочим, у меня только стало получаться, — прошипел Владимир в ответ. – Дай уже закончить. И толкнул Мишу обратно. Тот лишь пробормотал устало: — Почему мы не можем просто забыть об этом? Да, дурацкая идея была! Теперь я тоже виноват! Оба накуролесили, оба! – к концу фразы он уже кричал. — Да потому что неважно тебе все это. У тебя только ее имя с уст не сходит, — презрительно, болезненно. – Пытался я разбить образ нежной барышни, который она создала – безрезультатно. По-прежнему сохнешь. А ведь она вот так же со мной себя вела, когда ты ушел, — и обнял Мишу за плечи, наклонился, чуть ли не потерся о его плечо подбородком, — твоя Анна, да. Танцевала именно так. Голос Владимира сочился ядом, а Мише стало нечем дышать. Аня? Она же не могла. Если только мстила. Как Владимир сейчас. Или? — Ты лжешь. — Увы, мой друг. Хотя, имею ли я право тебя так называть? – снова извиваясь. А для Репнина весь мир стал размытым. В центре яркое пятно – Володя, изображающий восточный танец. Язвительный шепот, озвучивающий порочащие Анну слова, и звон монисты. И плечи горели. Именно там, где он их коснулся. — Пожалуйста, перестань, — без надежды, что его услышат. И точно. Владимир лишь развязал на поясе платок и подошел к нему. Гул в ушах. Руки сжимались в кулаки. А Владимир повязал платок ему на шею и – Боже! – погладил его по груди, сперва медленно, а потом резко, чуть ли рубашку не порвал. И снова отошел. — Вот так это и выглядело. Удивлен? Хотел бы посмотреть в оригинале? – ненависть в голосе била по ушам не хуже зрелища. Издевательство. Форменное. А он все продолжал: — Я могу ее попросить повторить для тебя. Может. Он все может, он ее хозяин, он хозяин этого дома, он сумасшедший настолько, что может даже извинения вывернуть так, что окажутся виноватыми все, кроме него. — Так попросить? – снова подошел ближе. Даже не подошел. Подкрался. Медленно, но подвески все равно звенели. И действительно Репнину этот наряд на мужчине казался нелепым и унижающим? Сейчас это гипнотизировало. — Или у меня начало так хорошо получаться, что твоя любимая не сможет соперничать? Так она быстро научится. В ней было видно такое упорство и стремление. Тяжелое дыхание. Пальцы в кулаки. Треск. — Какого черта? Миша перевел взгляд с Владимира на оставшийся в его руках кусок нарукавника. Снова на Владимира. Злого и, черт побери, великолепного, даже в таком виде. Снова на ошметки полупрозрачной ткани. — Я… — Ты! – Владимир отошел назад, и посмотрел бешено. Он ведь понимал, что сам спровоцировал агрессию, но остановиться не мог. — Ты! Ненормальный! Сперва нос мне чуть не сломал, потом условие это идиотское, теперь вещи рвешь. И люди еще говорят, что у меня проблемы с контролем над эмоциями. А я сейчас стою тут и гадаю, начнешь ты размахивать пистолетом или крупицы здравого смысла еще остались? — Ты мой здравый смысл убил своими словами, — Репнин выкинул тряпочку, и посмотрел Володе в глаза. — Не я, – Владимир ответил, как отрезал. – Она. Враньем своим. Просто ты этого видеть не хочешь! — А ты как будто мне не врал? — Тайна не моя, я не мог сказать правды. Она могла. Но предпочла танцевать вот так, лишь бы не говорить. О какой любви речь? Вот как она к тебе отнеслась! – он понимал прекрасно, что перевирает факты, что он, приказывая ей танцевать, оперировал не самыми красивыми понятиями, указывал на любовь к красивой жизни, шантажировал судьбой других людей. Тут любая бы пошла танцевать просто из чувства оскорбленной гордости. Да он сам пошел! Но отказаться от идеи убедить Мишу в этом он не мог. — Но это не значит, что твоей вины нет! Ты заставил! – Миша снова задохнулся от гнева. – И говоришь мне все это ты! И я… — Что? – Корф подошел ближе. – Убьешь? Убьешь за правду? Звон проклятых подвесок, гнев и вызов в синих глазах. Все замедленно, размыто, как в пьяном сне. Руки сжимались на подлокотниках. В мыслях билось: «Не шевелись». А потом Михаил услышал удивленный корфовский вздох и гневное: — Или не за правду? Репнин, я поражаюсь! Герой-палач недоделанный, весь такой правильный, а сам мечтаешь увидеть ее танец! Миша чувствовал горячее злое дыхание, чувствовал руку, замершую возле его колена, видел чертовы зеленый и фиолетовый цвета даже с закрытыми глазами. Аня. Владимир. Снова Аня. Снова Владимир. Осознавал свое…возбуждение? А задуматься серьезно не получалось все равно. Слишком гневно, слишком громко в ушах, слишком много фиолетового и зеленого под зажмуренными веками, слишком хотелось прибить этого невыносимого. Вскинул голову: — А если я мечтаю, чтобы ты повторил свой? – просто назло — первый пришедший в голову бред. Уже хоть как-то щелкнуть по носу, заставить прекратить нарываться на мучительную смерть. — Странные мечты, — процедил Корф сквозь зубы и наклонился еще ближе. – Ах да, забыл, ты сегодня палач. И это конец. В ушах это «ты палач» звенело громче, чем мониста на костюме. Повторялось все время, снова и снова, и Миша просто не мог думать ни о чем, кроме этих ядовитых слов, и даже не сразу осознал, что снова вцепился рукой в чертов ошметок ткани на его плече. А губами впечатался в губы. Вкус пирожных с виноградом и табака, острые зубы, чужие пальцы, мнущие манжет рубашки. И фиолетовый цвет. Демонический. И все равно, насколько глупо и неправильно это выглядит. Его довели. — Ты что делаешь? – Злобный шепот должен был отрезвить, но гипнотизировал еще больше. Дышать нечем. И, тем не менее, он выдавил из себя ответ: — Ты же изображаешь тут одалиску. Вот, веду себя соответственно, – голос хрипел, руки дрожали. И безумно хотелось врезать этому сумасшедшему. Вместо этого он притянул его к себе. Поцеловал снова: больно прикусывая губы, царапая щетиной – с этой стычкой с Седым, безобразной сценой с Анной и ночевкой в таборе не было возможности побриться. Отстранился и прошептал: — А разве у тебя самого не было желания поступить так с моей любимой, когда ты заставил ее танцевать для вас? – произнес это просто чтобы добить, уколоть побольнее. А сам понимал, именно этого он и боялся все это время. Что Владимир желал Анну и именно поэтому стремился порой ее обидеть, именно поэтому запрещал им видеться, именно поэтому… Не будет этого! Хотя, какая теперь к черту разница, свою дружбу они с Владимиром уже пустили под откос. — Я предпочитаю приличных женщин, — ложь удалась Корфу на удивление легко, хотя раньше он совершенно не умел Мише врать. Гнев так влиял? Или то, что губы до сих пор горели огнем? – И прекрати уже комкать эти несчастные обрывки нарукавника, отпусти меня… Он вырвал руку, а потом сам не понял, как так получилось, но он уже сидел у Миши на коленях. Он не хотел этого. И Миша тоже вряд ли хотел, он это знал. Это просто приступ неконтролируемой злости, который вместо привычной драки вылился в то, что они целовались как сумасшедшие на кресле, и Репнин, кажется, пытался разорвать второй нарукавник… Идиот, костюмы для танцев дорогие же. И какого черта он об этом думал? А какого дьявола сам выкинул куда-то на пол окончательно сбившийся Мишин шейный платок и потом еще и смял ворот его рубашки? — Утром ты извинишься перед ней, — веско заявил Миша, как только поцелуй прервался. Владимиру страшно было даже на него смотреть: глаза у того горели, голос был словно незнакомый. Вспомнилось старое Мишино признание, что он повысил голос на императора. Володя тогда не поверил, посмеялся. Теперь, чувствуя этот гнев, это безумие, эту наглость на своей шкуре он очень даже верил. Только он скорее сдохнет, чем подчинится. Шанс решить все вопросы миром уже был упущен. — Или что? – уточнил он дерзко. — Или… — Михаил не успел ответить. И, если виноватого в их последнем поцелуе определить уже невозможно, то вот за этот, новый, Владимир полностью брал на себя ответственность. И пусть потом Репнин вызовет его на дуэль, пусть потом он умрет и будет гореть в аду за это и за то, что Анна проклянет его после смерти. Он подумал о том, что лучше считаться безумным, чем униженным, что, если уж потерял хорошее отношение, то надо держаться до конца, чтобы запомнили, пусть со злостью, но на всю жизнь. А Миша возил руками по его голой спине, царапал, и это не могло нравиться, не должно было. Но нравилось вопреки всем законам. Легкая боль словно оттеняла тепло чужих рук и губ, а осознание своей власти и степени своего авантюризма, сейчас взлетевшей до небес, кружило голову. А еще от Миши пахло какими-то непонятными травами. Вроде, он полночи провел в цыганском таборе? Одному дьяволу известно, чем его там кормили-поили. Но запах был приятный, он щекотал ноздри, будоражил. И в сочетании со злостью это действительно было смерти подобно. Потому что отстраниться, облизывая кровоточащие от чужой щетины губы, расстегнуть несколько пуговиц на рубашке своего – кто он ему теперь? – и провести по не защищенному уже горлу зубами это куда больше чем поцеловать один раз назло, полностью осознавая при этом, что он делает и по каким мотивам. Гораздо больше. Этому уже вряд ли есть оправдание. Он рассмеялся истерически прямо Мише в шею, а тот прохрипел что-то непонятное и сжал объятия. Хватка, определенно, стальная. Оставалось надеяться, что Анну он так не обнимает, а то раздавит ненароком, и плакали Володины обещания «заботиться о ней как о родной сестре». — Ты ненормальный, — прошептал Репнин злобно, чуть хрипловато, и от этого голоса пробежали мурашки, но почему-то стало еще веселее. Владимир расхохотался в голос и снова встретился с Мишей взглядами. Глаза у него были безумные-безумные, и вообще казалось, что он сейчас его просто задушит в приступе гнева. Или притянет к себе, вот так, как сейчас, уверенно, сильно. И да, в этом новом поцелуе действительно можно задохнуться. Как сквозь вату в ушах послышался звон монисты на поясе костюма, следом треск ткани. Миша ухитрился как-то приподнять его, спустить шаровары немного. И, кажется, одна из подвесок все же оторвалась, но какая разница, костюм все равно выбрасывать. Нет! Лучше сжечь. После такого точно сжечь. — Ненормальный, — повторил Миша совершенно не своим голосом. – И я недалеко ушел от тебя… — и все целовал в шею, мокро, грязно, обжигающе. Повел губами ниже, и Владимир выгнулся против воли. Безумие какое-то, совершеннейший бред. Еще более дикая ситуация, чем танец Ани, после которого он целовал ей руки, чем та животная страсть, которую он обрушил на Полину, когда та поинтересовалась, желает ли барин еще чего-нибудь. Он ненавидел танец семи вуалей, это было теперь совершенно ясно. Будь его воля, запретил бы его официально под страхом чего-нибудь. — Недалеко, — прохрипел Корф. – Сумасшедший, еще и с геройскими замашками. И было бы на кого и против кого направлять… Он и сам уже не знал, какую реакцию на самом деле хотел получить. Резкое отрезвление, как было с ним самим после язвительно-усталого «хозяин» в исполнении Анны, или новый всплеск эмоций, чтобы выместить уже все кипящее внутри в ударах и утонуть в последний раз в умопомрачительном болезненном поцелуе, за который не знаешь, ненавидеть или благодарить, что вот это – абсурдное, неправильное, дикое, но оказавшееся настолько дурманящим, вообще было. А потом швырнуть, наконец, в лицо перчатку и встретить смерть спокойно, с полной уверенностью, что это единственно правильный выход. В итоге отрезвления было не видать. До рукоприкладства не дошло тоже, только эти грубые поцелуи, что на самом деле хуже пощечин. Губы болели, дорогие ткани мялись, внутри — настоящий пожар. Связных мыслей не было. Что ж, для одной из, скорее всего, последних ночей на этой грешной земле вполне подходящее времяпрепровождение. Странно, что все это вот так: быстро, нелепо, и мысли о подобном прежде не возникало. Но жалеть не получалось. Поздно. Бессмысленно. Как они переместились с кресла на пол, и сами не поняли. Никто не упал и не ударился, уже хорошо. Впрочем, в какой-то мере и степени происходящее можно было назвать падением. Падением устоев. Они оба снова почему-то смеялись, потом целовались, сталкиваясь зубами, кусаясь, и в этот момент Владимир осознал, что смех этот вовсе не нервный истерический порыв двух сумасшедших. Это просто понимание, что долгое молчание, как и любое произнесенное слово, может разрушить все, а разрушать не хочется. Хочется до конца, до утра. Дальше будь что будет. Миша скинул жилетку, начал расстегивать рубашку, и Корфу жутко хотелось съязвить на тему того, что ее-то он разорвать не пытался, берег. Но этот порыв исчез, стоило Мише навалиться на него, соприкоснуться голой кожей. Чувствовать эту тяжесть, смотреть снизу вверх в злые ярко-зеленые глаза с расширенными зрачками было непривычно, пугающе и дурманяще. Воздух вокруг словно тяжелел, а Репнин бормотал скороговоркой: «Чертов ненормальный, я же не смогу остановиться, ты сам во всем виноват». Его шепот сложно жег кожу, и сейчас Володя был не прочь считаться виноватым. — Один раз живем, — выдавил Владимир хрипло. – И потом, все остальные наши авантюры тебе обычно нравились… Да только это не сравнится с армейскими совместными побегами к женщинам и спором на все общие деньги, что они быстрее всех могут найти выход из любого леса. Это крест на дружбе, на чести… на возможности хоть раз испытать что-то еще более волнующее, приятное и дерзкое, себе-то можно не врать. Он закрыл глаза, чувствуя, как Миша, тяжело дыша, стащил с него шаровары окончательно. Теперь на нем был только один смятый донельзя нарукавник, он лежал на полу среди бисеринок и подвесок, оторванных от костюма, и даже устыдиться не получалось. Только спину неприятно щекотал ковер, и хотелось, чтобы Миша быстрее оказался близко, и чтобы стало возможным укусить его в очередном поцелуе, сдавить со всей силы плечи, запястья, талию. Чтобы не ему одному сейчас было больно и сумасшедше-сладко. И Репнин почувствовал это желание, подался ближе. И тут же застонал от боли, от силы, с которой Володя вцепился ему в плечи. Распахнул глаза, опалил лицо дыханием … Видеть у Репнина, у этой вечно невозмутимой сволочи, периодически изображающей трепетного романтичного героя, такой взгляд, в котором были и жуткая растерянность, и желание, и гнев, про который Корф знал точно, что он направлен не на него, а на самого себя – что-то, а различать нюансы у редких Мишиных гневных настроений он умел прекрасно... Ради этого взгляда можно было станцевать в тех дурацких тряпках еще с десяток раз. А еще по-детски хотелось явиться к той, из-за кого все это безумие началось, и заявить с порога, мол, вот что из себя на самом деле представляет твой вечный романтичный защитничек, расстроить которого ты так боялась. Впрочем, сейчас все равно было не понять, кто из них троих пал ниже всех, чье истинное лицо оказалось хуже. А потом Репнин поцеловал снова, и все стало неважным. Только на секунду, когда Володя прижался ближе, мелькнула ехидная мысль, о том, что он штаны этому моднику он все-таки испортил, оставив на них смазку. А вот Миша этого и не замечал даже. Ему вообще на все было наплевать. Он только гладил Володю лихорадочно по ногам, бокам, рукам, надавливая, совершенно не заботясь о синяках. И смотрел своими бешеными зелеными глазами. — Ну и долго ты меня будешь так мять? – не выдержал, колкость все же сорвалась с губ. Сказал и проклял себя за вечную язвительность, но тут же забыл об этом, потому что Миша, прохрипев: «Поговори у меня еще, чертов мерзавец», отстранился, принялся одной рукой стаскивать с себя брюки, второй пытаясь удержать Владимира в лежачем положении. Самому не смешно, интересно? Знал же прекрасно, что одну руку при желании Володя точно сбросит. А с другой стороны, так, играя в насилие, притворяясь, что они до сих пор охвачены таким гневом, что невозможно соображать здраво, было куда проще. Мишина одежда улетела под ножки кресла бесформенной грудой. И по поводу обнаружившегося у князя умения раздеваться, используя всего одну руку, и при этом ничего не рвать, хотелось снова съязвить. Но еще это завораживало. Миша все делал с такой сосредоточенностью, быстротой, не забывая кидать гневные обжигающие взгляды и периодически сжимать руку на Володиной груди, вдавливая его в пол сильнее. И вот теперь на секунду захотелось убежать, исчезнуть, проснуться и понять, что все это бред от лишнего бокала вина за ужином. Вместо этого он облизал губы, посмотрел насмешливо, прекрасно осознавая, что если присмотреться, в его глазах будет виден страх. Да только Репнин не присмотрится, слишком занят своими собственными эмоциями, своей злостью, своим непонятно как проснувшимся желанием. Снова потянулся, поцеловал обжигающе. Отстранился быстро, грубо сплюнул на пальцы, и Корф поморщился. Мало ему было разорванного костюма, мало испорченных Мишиных штанов, надо совсем опуститься до уровня пьяного рядового, впервые попавшего в дешевейший бордель. А Миша, уловив его недовольство, вдруг усмехнулся: — А какого еще обращения заслуживают одалиски? И, черт, Корфу жутко захотелось разразиться бранью, но Миша развел его ноги, коснулся входа, раскрывая пальцами, быстро, настойчиво, грубо, и нельзя, чтобы он принял череду ругательств на счет боли от своих действий. Не дождется, Корф его так не порадует. Он стиснул зубы, посмотрел гневно из-под упавшей на глаза челки, а Миша хрипел, дышал тяжело, словно уже брал. Хотя, сколько там до этого момента? Секунд десять? И назад уже не вернешься, не прекратишь все. Миша убрал челку с его глаз неожиданно нежно и выдохнул едва слышно: — Сволочь ты все же… красивый… И, пока Владимир думал, что из этого считать комплиментом, а что ругательством, вытащил пальцы, пристроился и толкнулся резко. И по лицу видно было, что самому больно, толком не разработал, слишком много времени и сил уделяя попыткам унизить словами, взглядом, нарочитой грубостью движений. Корф смотрел в сузившиеся глаза, на сжатые в тонкую полоску губы, на бьющуюся жилку у виска, и за осознанием, что этой сволочи сейчас тоже больно, все собственные неприятные ощущения притупились. Жжение? Пусть. Жесткий ворс ковра? Плевать. Трепыхающийся где-то в глубине души стыд? Черт с ним. Главное, Миша сейчас был сам не свой от боли и осознания того, куда его сейчас завела его проклятая смелость. Несмотря ни на что, Репнин долго не ждал. Толкнулся прямо так, не привыкнув, хрипел страшно, и, если с Анной у них далеко не зашло, ей, на самом деле, повезло. Звуки были жуткие, как и ощущения. А вот вид прекрасный, хоть и сочеталось все это просто с кошмаром и до сих пор казалось абсурдным, неправильным. Это была какая-то гипнотическая красота, и хотелось смотреть-смотреть-смотреть. И, если сосредоточиться на этом, проклятое жжение не ощущалось так сильно, но Миша не давал сосредоточиться. Снова стиснул руками плечи, потянулся с очередным поцелуем, и теперь неизвестно, что жгло сильнее – размеренные движения в почти не раскрытое или ощущение на губах проклятой щетины. А потом Миша просто зализал раздраженную кожу, и это успокоило боль, но казалось настолько грязным. Сам Корф себе даже с куртизанками такого не позволял. — Прости… — прошептал Миша сдавленно. — К черту! – а какой ответ Репнин еще хотел услышать? А потом — новый поцелуй, сперва жгуче-страстный, но быстро переросший в нежный, без пошлостей, без попыток сделать больно, унизить. И он сочетался с чертовой болью в пояснице так правильно. И дышать в чужое лицо, дотрагиваясь носом до небритой щеки, стало правильным тоже. А потом он увидел, как потихоньку из чужих глаз уходят выражения боли и гнева. Услышал, как Репнин выдохнул шумно и сорвался на стон. И посмотрел нежно и как-то виновато. Что, ушло безумие, стало хорошо и стыдно? — Прекрати так смотреть… а то я уже боюсь, что сейчас прозвучит обещание подарить ожерелье или что ты там обычно соблазненным девицам даришь, — съязвил Корф. Сам себе удивлялся, откуда только силы брались произносить такие длинные фразы, когда больно, дыхание сбито, а губы распухли от колючих поцелуев. — Мерзавец, — процедил Репнин в ответ, а в глазах все равно вместе с желанием и гневом была какая-то скорбь. Как же это раздражало. Видимо, за злостью и притупилась боль. Или Корф просто привык. Он царапал Мишину спину, надеясь так вернуть прежнее сумасшествие, когда не приходилось думать, только выплескивать всю накопившуюся ярость друг на друга, сходить с ума от жарких, порой болезненных прикосновений и тонуть в собственном безрассудстве. Насадился сам и тихо застонал, снова чувствуя неприятное жжение и тупую боль. Охнул от того, как горячо Репнин выдохнул ему в шею – безумно хорошо, пусть и тысячу раз неправильно. Как поцеловал за ухом неожиданно ласково. Воздух вокруг казался горячим-горячим, а боковым зрением он заметил, как свечи почти догорели. И неожиданно затопило таким удовольствием, что хотелось кричать, и от этого было стыдно, в самом деле, уж лучше прежняя боль. Но она, кажется, ушла окончательно, растворилась в привычности движений, в обжигающих искрах чистого блаженства, в тепле чужих рук. А потом перед глазами все поплыло, внутри будто прострелило в последний раз, и не осталось ничего, кроме острого осознания себя грязным во всех смыслах этого слова и играющей в голове мелодии для «Танца Саломеи». Только вариант исполнения какой-то фальшивый. Миша отстранился, напоследок проведя пальцами по его плечу, пробормотал ошарашено: — Что мы наделали... – и отполз за своей одеждой, медленно, тихо, будто пытался стать незаметным. Доказали друг другу, что на все способны. Можно радоваться, репутация самых авантюрных и безумных молодых людей в округе явно заслужена. Владимир наскоро вытерся ошметками фиолетовой ткани, рассмеялся как ненормальный, тихонько напевая этот проклятый мотив, перечеркнувший то, что он всю жизнь считал самой чистой и искренней дружбой на свете. — Я не знаю, что на меня нашло, — прохрипел Миша за спиной. – Просто не знаю… Корфу не нужно оборачиваться, чтобы быть уверенным, что взгляд у того виноватый-виноватый. Что ж, все заслужено. Нужно было думать, прежде чем предлагать такие нелепые условия для перемирия. Конечно, из всех вариантов развития событий они пошли по самому нелепому и дикому, но ни один из возможных не закончился бы хорошо в любом случае, это было понятно с самого начала. Так что теперь глупо раскаиваться. — А скажи мне теперь, каково ощущать себя неидеальным? За Аннино вранье отвечает она сама, я тоже отвечаю за все свои решения, и ты прекрасно знал, что я пойду на что угодно, лишь бы не оставлять за тобой последнего слова, ты знаешь мой чертов характер. Но ты… всегда самый благородный, и вдруг... Сперва такое требование другу, потом это изнасилование… Стоила ли эта твоя попытка поиграть в защитника того, что ты потерял? — Я…. Иди к черту! Ты сам во всем виноват. Знал, что я наговорил всего со злости, мог просто меня успокоить, но, нет, нужно было довести меня сильнее, и… — Хватит. Миша послушно замолк. Володя поднялся с пола, почесывая красную от жесткого ворса ковра спину, и пошел к ширме, за которой была спрятана его одежда. И уже стоя за ней, произнес: — А я не жалею. Если бы этого не было, вышло бы что я получу удар в зубы или, не дай Бог, пулю в лоб из-за какой-то безродной девки, считающей, что она имеет право пудрить мозги хорошим людям. Сомнительное удовольствие. А так, какая бы ссора ни случилась снова, и что бы мы друг другу ни сделали, можно решить, что это исключительно из-за нас. — Безродная девка… То есть, ты ни капли не раскаялся? — А ты как думаешь? Ответа не было. И хорошо. * * * Наверное, силы двигаться у него появились только из-за жгучей нелюбви к оставлению чего-то незаконченным. Полчаса назад он отчаянно матерился при малейшей попытке пошевелиться, а глядите, дошел же до другого конца коридора, постучался в дверь. Чтобы быть встреченным криком, пощечиной и ворохом французского белья в лицо. Хорошенький ответ на извинения. Очередное доказательство Володиной правоты, истинно благородная по крови и воспитанию девушка так бы себя не повела. Только всхлипывала она так жалостливо, что у Корфа все же действительно зашевелилось в душе что-то, похожее на совесть. А он думал, что после вчерашнего сумасшествия уже ко всему способен отнестись философски. Впрочем, раз так, надо извлечь максимальную пользу. Продолжить разыгрывать все по нотам. — Миша теперь наверняка ненавидит меня, — Анна захлебывалась рыданиями. Впервые в жизни она выглядела некрасиво в истерике. Значит, не играла. Даже странно, но тем лучше. — Анна… Анечка. Я не мог иначе. Миша мой лучший друг, и… — Я знаю, я… — Это я знаю. Его. Слишком хорошо. Аня, истинная причина в том, что он настоящий вас недостоин. Импровизация удалась.