***
Наверное, были те, кто принимал их за одного эльфа. Эллана состригла рыжие волосы коротко-коротко еще месяца назад, и не знающий человек легко бы мог спутать их. Даже валласлин на лицах у них был один и тот же. Путали их и обитатели Убежища. Корифей не мог знать наверняка, кто из них на самом деле ему противостоит. И это определенно могло сыграть на руку. Алларос выбирался на вылазки так часто, как только мог, показываться так много, как это было возможным. Где нет разрывов Завесы, где нужно лицо Инквизиции, а не метка на сестринской руке. Настолько часто, что Вестницу Андрасте стали считать магессой. Настолько часто, что многие стали считать мужчиной. Может, он старался слишком сильно, стремясь защитить её. Временами к его голосу прислушивались легче, чем к её собственному. — Ал, — Эллана встречает его объятиями, когда он заходит в таверну Убежища после миссии, и за целый день он впервые чувствует себя так хорошо. — Ты не ранен? С тобой ничего не случилось? — Да что со мной случится, — он чуть отстраняется и с улыбкой смотрит ей в глаза. — Я в порядке. Расскажешь, что тут было? Эллана улыбается тоже (она в целом нечасто это делает, особенно теперь), и кивает. Она извиняется перед Сэрой, что так поспешно уходит, он извиняется, что забрал сестру и обещает скоро тоже нанести визит. Сэра хмыкает, тут же морщась — его обществом она довольна куда меньше. Алларос не уверен, дело было в том, что он парень, или в том, что долийцев заблудшая душа Сэры не переносила, а он был больше сестры заинтересован в их единстве. Он ест сладкий коржик, который Эллана специально для него припрятала, как делала еще с самого детства, и слушает, что происходило здесь, пока он уходил к Штормовому Берегу — заключать новую договоренность с «Быками». Они отошли от Убежища так далеко, что голоса людей стали почти не слышны, и сидят на камне, наблюдая, как в небесах над землей разрывается и сияет Брешь. Но Алларос не видит ее — сейчас он видит только свою сестру. — …и я все еще не уверена, почему метка иногда так колет руку, — говорит она, глядя на свою меченую ладонь, правую, и потом вдруг улыбается так нежно, что становится не важно, о чем она вообще рассказывала до этого. — Но Солас говорит, что это ничего страшного. На секунду он замирает, и даже любимый вкус сладкой выпечки кажется ему ватным. Солас. Алларосу он нравился — он всегда был любопытен, тем более к тому, что касалось его народа, а Солас знал много — больше, чем любой хранитель. Алларосу было непонятно, почему он не делится своими знаниями с долийцами, почему не помогает сохранять и восстанавливать, но он быстро понял, что немногие кланы бы согласились менять вещи из-за одного сомниари. Алларос, загоревшись амбициями, думал, что однажды, когда они вернутся в клан — или, что лучше, он создаст собственный, когда все это кончится, соберет желающих из ближайших эльфинажей, и там — там будет делиться тем, что узнал, а пока постарается узнать как можно больше. Солас ему нравился, пока он не заметил, что из уст сестры это имя звучит чересчур часто. Он проглотил потерявшие вкус куски коржика и отложил его на раскрытую салфетку. — Ал? — Эллана мягко положила руку ему на плечо. — Что-то не так? Он посмотрел ей в глаза и опомнился, поняв, что заставил ее беспокоиться. — Нет-нет, ничего такого, просто задумался, — поспешил он оправдаться и виновато отпрянул. — …вы с Соласом много времени вместе проводите, да? Он икнул, когда до него дошло, что ляпнул лишнего и уже поздно затыкать себе рот. На лице сестры мелькнуло недоумение, после чего она вдруг засмеялась, прикрыв рот ладошкой. — Чего смешного? — пробубнил он, смутившись. — Просто не думала, что ты ревновать будешь, — Эллана улыбалась, притягивая его к себе за край воротника и мягко целуя в щеку. На любые попытки хоть как-то отнекиваться сестра смеялась лишь пуще, как бы правдоподобно не звучала следующая отговорка. Трудно что-то доказывать, когда ты красный чуть ли не до кончиков ушей.***
Он смотрит на своих людей со стены Скайхолда и делает глубокий вдох, прикрывая глаза и прислушиваясь к горному ветру. Твердыня только приняла их, выживших в настоящем хаосе, первых своих обитателей за долгие десятилетия, и теперь будто бы изучает их так же, как и они знакомятся с ней самой. Алларос был восхищен ею с первой секунды буквально, и то была первая светлая эмоция за последние несколько дней. Он был искренне восхищен, и не менее искренне он был благодарен Соласу, который привел их туда. Слишком многое произошло за те чертовы часы тщетной защиты Убежища, и, кажется, для него они растянулись на несколько мучительных лет, за которые он только осознал истинный вес ответственности на своих плечах. Сестра же не видела всего, что произошло там, потому что он чуть ли не силой заставил ее тогда помочь уйти остальным. Еще там что-то подсказывало ему, что этого она никогда ему простить не сможет, но впервые ему оказалось плевать на это, потому что даже сейчас он бы сделал все то же самое. Эллана всегда более стойко относилась ко всему тому, что его в свою очередь чуть ли не надламывало, но это не означало, что он пустил бы ее к Корифею, когда мог пойти туда сам. Порой ему кажется, что в тот день они с ней поменялись ролями. Алларос не помнит, когда улыбался в последний раз. Ну, во всяком случае, так, чтобы не хотелось перерезать себе глотку. Он встретился с Корифеем — ведь терять настоящую Вестницу было бы неразумно, когда Алларос мог притвориться. Он вернулся к ним из-под снежного покрова, шел, как к маяку, туда — в объятия сестры, греющие сильнее любого огня. Выжил вопреки всему. Он вознес меч Инквизиции — быть публичным лицом у него всегда получалось лучше. Удачно получилось и вернуться из мертвых из-под снежной темницы. Вдохновить. Но Завесу латал не он. Алларос не считал, что пост главы Инквизиции принадлежит ему больше, чем Эллане. Они оба были на этом посту — пусть и формально остановились на том, что теперь появляться официально будет он один. Только с каждой проведенной в твердыне секундой, ощущение, что она была словно подарком только для его сестры, крепчало и разъедало изнутри. Дни проходят, и с каждым днем она сияет все ярче, покидая комнату фресок, и после этого всякий раз улыбки даются ей проще, и общая их ноша на плечах, кажется, становится чуточку легче с ее стороны. Раньше бы он сгорел, наверное, от глупой ревности, выходящей за пределы допустимого. Сейчас он просто стал по-другому относиться к тому, что так или иначе происходит в ее личной жизни. Это помогает Эллане чувствовать себя лучше. Помогает. Значит, неважно все остальное. Неважно. Неважно. Алларос даже не собирался ввязываться в подобное. Да и, скорее всего, не смог бы. Все, что ему остается — это наблюдать. Сестра выглядит счастливой, не взирая на окружающий их кошмар, и это единственное, что сейчас действительно много значит. Единственное… верно? — Ты боишься, — слышит он тихий голос за своей спиной и чувствует, как от него по телу пробегается холод. — Что она может оставить тебя, и ты будешь совсем один. Все было в порядке. Он был в порядке. Был… — Замолчи, — сухо огрызается Инквизитор, даже не обернувшись в сторону Коула, и направляется прямиком к ставке командования. Чем больше времени впустую он проводит в Скайхолде, тем сильнее думает о том, о чем не должен. Да, ему всегда лучше давалось общение. Всегда лучше получалось приспособиться. Забавно это, ведь по сравнению с Элланой он невыносимый эгоист. В отличии от неё, его остальной мир на самом деле практически не беспокоил.***
Варрик как-то дарит ему одну из своих книг — ту, которую написал про свою подругу, и Ал сначала не совсем понимает, зачем. — Особенно не поможет, конечно, но лишним тебе точно не будет, — объясняет гном, заметив вопрос в его глазах. — Какое-то время она ходила такой же хмурой, как и ты сейчас. Не давай всему этому так ломать тебя. Алларос внимательно смотрит на обложку, думая о том, какой сломанной выглядела голубоглазая женщина с тонкими сединами среди черных, как смоль, волос — защитники самих себя защищать не могут, и не дают делать этого другим. Все это слишком похоже на его предполагаемое будущее. — Спасибо, — искренне благодарит он, обещая себе обязательно прочесть книгу. — Да не за что, — отвечает Варрик, и прежде, чем Алларос уходит, добавляет: — И, знаешь, это не мое дело, но разбитое сердце — это далеко не лучший помощник в спасении мира, приятель. Алларос молчит, думая, что нужно ответить, когда впервые в жизни кто-то случайно оказался настолько прав.***
На балу в Орлее он видит тысячи масок, надетых поверх лица, и за каждой из них спрятаны другие фальшивые лица. Впервые он на таком масштабном событии — к постройкам шемленов он давно успел привыкнуть, но к их странным традициям так и не смог. Приспособился, но не привык. Впрочем, даже для шемленов орлесианские обычаи не всегда естественны. Это он понять успел тоже. Весь бал его все никак не покидает чувство, что раньше где-то он уже видел это — что то, что спрятано, не встретишь, не разглядишь. Вернувшись, Алларос из надобности делится с Соласом информацией лично и беседует с ним на протяжении нескольких минут, и похожее ощущение ледяными когтями впивается в его спину, как только тот снисходительно улыбается ему, рассуждая по его просьбе о следующих действиях Корифея. Он понимает, что лишь убеждает себя в этом, все еще подсознательно пытаясь найти причину не доверять Соласу. Что он ревнует. Что его сердце разбито, и он цепляется за любой повод доказать — себе или ей — что это того не стоило. Алларос пытается себе напомнить о планах — узнать у Соласа как можно больше, изменить свой народ, когда появится шанс. Алларос пытается напомнить себе, что он спас его сестру и продолжает спасать — вызывает улыбки и силу нести их общую ношу. Алларос старается, но ощущение никуда не уходит и со второй, и с третьей встречи после орлесианского бала. Забыть об этом у него почему-то не получается.***
Однажды, когда день близится к вечеру, и он читает варрикову книгу в своей комнате, в его двери заходит Эллана — он узнает ее по шагам, потому что не поднимает глаз от страницы, и сестра, подойдя, опускается в кресле рядом с ним, и с тихим шорохом что-то кладет на стол. — Я тебе коржик испекла, — говорит она, и тут его словно током бьет, потому что с каждым словом голос все сильнее уходит в дрожь. Он поднимает взгляд, и его сердце замирает — в следующую секунду Эллана со всхлипом утыкается лбом в его плечо, крепко вцепившись в ткань его рукава. — Что стряслось?.. — шепчет он, но ответом ему прозвучал повторный всхлип. Он пытается гладить ее, прижимать к себе, говорить что-то успокаивающее, но его полнейшее замешательство проходит почти мгновенно, когда он понимает, что могло привести ее в такое состояние. И если бы Алларос мог злиться сейчас, когда она пришла к нему за утешением, он определенно был бы в ярости. Ему нет дела, что за причины заставили Соласа довести его сестру до такого состояния. Эллана так редко плакала. Может, даже он сам позволял себе это чаще неё. А может, сестра не показывала ему этих слез, пока они не становились невыносимы. Значит, сейчас стали. — Тише, — говорит он, касаясь губами ее лба и приглаживая отросшие рыжие волосы. Когда Эллана поднимает голову, он видит, что лицо у нее опухшее, а по щекам застыли мокрые дорожки, а смотрит она покрасневшими от слез глазами так, будто весь мир перестал иметь хоть какое-то значение. И он улыбнулся. — Ты сейчас такая красивая, — говорит он, не осознавая своих слов. Она всхлипывает снова, точно вот-вот опять заплачет, и сперва он пугается, что сказал что-то не так, пока она вдруг не начинает смеяться сквозь слезы и не прижимается к нему плотнее. К ночи она засыпает в самой неудобной позе, о какой можно подумать, и он аккуратно переносит ее на свою кровать. Она продолжает держаться за его рукав, поэтому он ложится рядом с ней, как в детстве, хоть и всю остальную ночь лишь пытается усмирить злобу. И странное чувство, узлом сжимающееся в груди, давящее, когда он касается её щеки. Что-то в нем невыносимо желало поцеловать её. Что-то в нем невыносимо ненавидело себя так же, как Соласа.***
Она просит его не говорить Соласу ни слова, и он впервые в жизни повышает на нее голос, пытаясь убедить в том, что просто так сидеть сложа руки после такого он не собирается. Подробностей он не знает. И не узнает, видимо, никогда. Когда-то она говорила ему всё, а теперь — теперь всё изменилось. И от этого разрывало тоже. Но в момент, когда она грустно касается валласлина на своем лице и поднимает глаза на его собственный, его пыл куда-то вдруг пропадает. Она ему ничего не рассказывает. Алларос вцепляется в каждого, с кем сестра была особенно близка. Сэра ругает его, делясь, что тоже сердита, что не понимает, чего она в нем вообще нашла, что не знает, с чего он сделал то, что сделал, и бессилие в её взгляде было таким знакомым, что Алларос не выдержал её общества слишком долго. Дориан качает головой — не слышал от неё ни слова тоже. Коул, найденный на одной из стен, неловко посмотрел на него и сказал что-то о старой боли, древнее мира и Тени, которую не унять. Ничего из этого не помогло. Он не говорит с Соласом. Алларос теперь и не смотрит на него вообще, если только в этом не появляется необходимости. Алларос сжимает челюсти и хочет ударить его по лицу — всё тёплое отношение исчезло. Однажды он действительно бьет его. Однажды ему кажется, что в глазах мага он читает сожаление и боль, и он от Соласа отворачивается тут же — ещё более резко, чем прежде. Это все происходит в том мире, который его не касается. В мире, куда он отчаянно пытался проникнуть, чтобы помочь. В мире, в котором ему нет места. Слова Коула всплывают в памяти и проходят по спине дрожью. Эллана рядом, но он продолжает ощущать одиночество. И оно будет жечь его всю дальнейшую жизнь.***
Когда Корифей оказывается уничтожен, Солас исчезает, и вместе с этим взгляд Элланы гаснет окончательно. Ее нет на торжестве, нет нигде, но все говорили, что видели ее до этого. Алларос говорит с каждым своим другом. Алларос понимает, что эти люди стали для него важны. Из него не выйдет Хранитель клана. Но Инквизитор, кажется, получился неплохой. Ему хотелось бы, чтобы это было правдой. А затем он поднимается, и на балконе своей комнаты застает сестру одну, и становится рядом с ней, оперевшись о перила. Эллана поворачивается и устало улыбается. — Все закончилось? Он не уверен, о чем она спрашивает — о празднике, обо всем этом ужасе, что шел за ними по пятам, или о том, о чем они не говорят вслух. — Какая разница? — он пожимает плечами и смотрит не на нее, а вдаль. Эллана молчит в недоумении, а потом смеется. Мягкое касание ее губ на своей щеке в ту секунду он запомнил как никакое другое.