Бессердечные и беспечные

Это никогда не закончится. Эмма смотрит на багровое солнце и повторяет, уже вслух: – Это никогда не закончится. – Что? – рассеянно спрашивает ее Крюк. Он стоит рядом и разглядывает разложенные на земле карты: не гадальные, о нет. Никто давно не гадает. Все уже знают свое будущее. Потому что оно наступило. Эмма не отвечает, продолжая смотреть на солнце. Сквозь темные, очень темные очки дневное светило не так жжет глаза, да и вообще клонится к закату. Вокруг ни облачка: засуха продолжается третью неделю, спасают лишь запасы воды, некогда сделанные Голдом, но и они скоро подойдут к концу. Что будет тогда? Третья мировая – так это называют по радио, которое иногда все же включается. Миллионы погибших по всей планете, быстро наступивший голод, озверевшие выжившие и не менее хищные мертвые. Никто до сих пор не знает, кто все это начал, а может быть, все знают, кроме них. Так или иначе, но вокруг полно зомби, и это классический апокалипсис, от которого, увы, никуда не деться. Даже Сторибрук не выстоял. Над головой жужжит муха, Эмма вяло отмахивается, однако мухе все нипочем. Ее не взял напалм, которым жгли дороги, чтобы расчистить их от мертвецов, что мухе теперь какой-то взмах руки? Она продолжает настойчиво жужжать, едва не садясь на лицо, Эмма отшатывается, а в следующее мгновение Крюк ловит надоедливое насекомое и давит его в ладони. – Думаешь, вот тут еще что-нибудь осталось? – вытерев руку о штаны, Крюк тычет пальцем в центр карты. Эмма присматривается, щурясь. – Канзас? – она вдруг усмехается. – Попробуем пройти по стопам Дороти? Крюк непонимающе глядит на нее, Эмма пожимает плечами. Он не помнит эту сказку? Ну и ладно. Она медлит перед тем, как снять очки. – Ты идешь спать? Их палатка стоит возле деревьев, и ее давно уже пора нагреть, все равно выспаться не получится: кто-то должен следить за дорогой. Напряжение на лице Крюка сменяется расслабленностью, он придвигается к Эмме ближе, ладонь его ложится ей на бедро, поглаживая. – Скоро, – обещает он. Эмма кивает и целует его, чувствуя, как предвкушение возбуждением разливается по телу. Крюк всегда умел возбуждать ее – даже тогда, когда она его не хотела. Впрочем, что толку скрывать? Она хотела его всегда. Крюк прижимается к ней, издавая горловой звук, и Эмма чувствует, как сильно он напряжен. Ей нравится это ощущение, она не хочет с ним расставаться, но нужно идти. Со вздохом Эмма оставляет улыбающегося Крюка и отворачивается. – Все милуетесь, голубки? – сварливо говорит проходящая мимо Регина. – Не надоело? Эмма знает, почему Регина злится. Ее Робин погиб при авианалете вместе с Роландом и толпой сторибрукцев: пилот принял живых за мертвых и открыл огонь. Регина долго молчала после его смерти, но когда заговорила, мало кто обрадовался. Прошло уже почти полгода, а ненависть все еще хлещет из нее ядовитыми потоками и прекращает это делать, только когда Регина видит Генри. Генри – ее отрада, лишь ему дано говорить с ней на равных. Эмма не обижается на Регину. Она знает, что все ее родные и любимые рядом. А Регина… Она одна. Впрочем, и Руби одна: вдова Лукас не перенесла тягот долгого пути. Им пришлось покинуть Мэн, теперь они уже в Огайо и движутся дальше на юго-запад – там, говорят, почти нет зомби. Голд потерял свою Белль, но надежда на то, что она жива, в нем еще есть: в Бостоне они оставили множество людей, когда бежали от толпы голодных мертвецов. Эмма не расстраивает Голда тем, что выжить было нереально. Пусть. Людям надо во что-то верить. Даже бывшим злодеям. Кто еще остался? Мэри Маргарет и Дэвид. Но им, кажется, все нипочем. Эмма не хочет сейчас думать о них. Она ни о ком не хочет думать, кроме себя. И Крюка. Он приходит к ней, сонной, когда уже стемнело, наваливается всем телом и тяжело дышит в ухо: – Она назвала нас бессердечными. И беспечными. Он смеется, и Эмма, не спрашивая, где он был, знает, о ком речь. Регина. Это ее лексикон. И она потихоньку обучает словам из него всех окружающих. – Ммм, – Эмма переворачивается под Крюком, запускает ладонь ему в штаны, сжимает пальцами член. – Мы такие, потому что нам есть с кем заняться сексом? И мы не думаем о ней? Ей не стыдно. Она не должна стыдиться того, что ей есть кого трогать вот так. Она не виновата. И Регина знает это. Крюк ахает, когда Эмма сжимает его чуть сильнее, и прикусывает ее ухо: не сильно, но ощутимо. – А ты хочешь подумать о ней, красотка? Он приподнимается, выскальзывая из штанов, стягивая вместе с ними и трусы, потом прижимается поцелуем к животу Эммы и одобрительно ворчит: она уже раздета. Ждала его. – Нет, – улыбается Эмма и невольно облизывает губы. – Нет. Крюк ложится на нее снова: телом к телу, кожей к коже, дыханием к дыханию. Покалеченную руку он держит чуть в стороне, опираясь на нее, зато второй гладит грудь Эммы. Губы сменяют его пальцы, смыкаются вокруг соска, язык легкими ударами тревожит плоть. Эмма раздвигает ноги: она давно готова. Крюк входит в нее, сразу и до конца, и это и блаженство, и далекая боль, и вновь блаженство. Эмма обхватывает его плечи руками, закрывая глаза и прикусывая стон, рвущийся с губ. Крюк двигается в ней, то ускоряясь, то замедляясь, тяжело дышит и шепчет что-то ласковое, не прекращая целовать. В такие моменты Эмма любит его слишком сильно: он доказывает ей, что она все еще жива. Что он жив. Что они вместе, и это не изменится. Эмма выгибает спину, теснее прижимаясь к Крюку. Внутри давно вертится огненный шар, не хватает совсем немного, чтобы позволить ему разорваться, затопив сладким облегчением все тело. Эмма двигается резче, вынуждая Крюка сорваться, и вот он кончает, с силой вжимаясь в нее, а следом кончает и она, чувствуя, как горячо внутри. Все дрожит и плывет перед глазами. Крюк целует Эмму и выскальзывает, ложась рядом. Обнимает, успокаивая дыхание: ее и свое. Эмма трется о его плечо щекой, ощущая, как возвращается изгнанный было сон. Нет, ей все еще не стыдно. Ни перед Региной, ни перед Генри, ни перед родителями. Она радуется, пока есть возможность радоваться. Живет, пока никто ее не убил. Любит, пока есть кого любить. Пусть и остальные поступают так же. Это все, что им осталось. Это все, что им на самом деле нужно сейчас.