б а б а х

      Они были знакомы года два или три, были соседями по лестничной клетке и их родители были в крепких отношениях.       Он был заносчивым, агрессивным животным, который часто трахал каких-то девиц. И делал это куда чаще, чем секунды сменялись минутами. Так ей казалось.       Она была обычной девочкой-домоседкой, у которой мало друзей и которая ничего не видела дальше своих книг, намекая всем о том, что они низменные животные с такими же низменными желаниями. Завышенное ЧСВ - так казалось ему.       Она шла домой и увидела, как он подобрал облезлого и тощего котенка, прижимая его к своей груди и улыбаясь ему счастливой улыбкой. Настолько счастливой, что у нее в груди что-то защемило, до боли пробивая ребра. Она хотела быть этим котенком.       Он каждый день слышал сквозь тонкие стены ее рыдания и истерики, как она скребла ногтями стены, захлебываясь в собственных слезах и соплях, пытаясь разглядеть размывающийся и до ужаса далекий свет фонарей за окном. Он слышал, как она называла себя, как винила себя во всем. Даже в своем рождении. Она показалась ему котенком, которого он подобрал.       Она видела боль и опустошенность в его глазах, пока он обнимал очередную девушку где-то в углу, обыденно кивая ей в знак приветствия и ласково называя ее котенком, интересуясь, как ее день. Она всегда молчала. Она всегда хотела, чтобы ее так же прижимали в углу. Так же хотя бы на одну ночь, но нуждались в ней.       Он видел белые полоски на ее запястьях, он видел красные полоски на ее запястьях, что опутывали ее руки словно нити, переплетаясь в причудливых узорах и ускользая от его взгляда куда-то вглубь рукава. Ему было больно. Котенку было больно.       Она влюбилась. Она ненавидела это чувство и ненавидела то, как он зажимает девушек в углу, как тягуче-томно ведет скользким языком по их шеям, как раздуваются от возбуждения его ноздри и как он вжимает их пахом в стены, отрываясь от них, чтобы вновь назвать ее котенком и спросить, как день. Что-то когтями рвало ее изнутри, доставая ее сердце из самых глубин и пытаясь затолкнуть ей в глотку, чтобы она каждую ночь чувствовала этот ебанный ком в горле. Чтобы она снова себя резала. Чтобы она снова ласкала себя, представляя вместо своих рук его. Ей было больно. Ее рвало ночами из-за безысходности и чувства ненужности. Из-за чувства одиночества.       Он водил каждую ночь каких-то девушек, чтобы заглушить болезненные крики за тонкой стеной, чтобы не слышать крики, которые рвались из него самого, чтобы утопить эту боль в жалкой похоти, стонах каких-то непонятных ему девушек, которые стремительно проносились у него перед глазами, даря ему поцелуи с отвратительно-горьким вкусом сигарет и алкоголя, заставляя смотреть им в расширенные зрачки и слушать вульгарное хлюпанье их затраханных вагин, заглушая все звуки. Заглушая ее крики. Заглушая его боль и чувство какой-то незавершенности и пустоты.       Она не знает, как пришла к этой мысли, как так вообще получилось, но вскоре она стала травиться дешевыми и легкодоступными наркотиками, смешивая их с алкоголем и шумной музыкой, погружаясь в глубины своего сознания и ловя от этого кайф, заглушая свое одиночество и сранную никому не нужную любовь. Она уже не замечала его. Потому что его не было. Не было ни его, ни его девушек, которые так охотно раздвигали перед ним ноги. Не было ничего. Не было ее.       В какой-то момент он спился. Спился и ушел в себя, распивая весь алкоголь, который он только смог найти, а потом травился дешевой водярой, чувствуя, как начинает тупеть и обессиливать от общего состояния. Чувствуя, как болезненные крики превращаются в пьяное и надрывное хихиканье, говоря ему, какое он ничтожество и что единственный выход лежит в ящике его стола. Абсолютно не замечая исчезнувших криков за стеной.       Четыре утра и она снова чего-то нюхнула и успела пару раз что-то кольнуть себе в вены, лежа в ванной в горячей воде. Гнилые зубы крошились в болезненно-счастливой улыбке счастья, пока ее руки заносили нож над теми самыми набухшими венами. Ее рот кривила болезненно счастливая улыбка, пока из нее горячей болью вытекала кровь, растворяясь в воде. Ее рот кривила болезненно-счастливая улыбка, пока ее тело билось в предсмертных судорогах, расплескивая красную воду по всей ванне. Бабах.       3:56. Он сидит прижавшись спиной к стене, которая ведет в ее комнату, в которой ее нет. В которой ее нет, потому что она колет нарокоту себе в вены. Он ничего не слышит, кроме пьяного смеха, гогота, который шепчет ему в самое ухо, что он никому не нужен и что пришло время. Он судорожно сжимает пистолет у себя в руках, рассматривая его рассеянным взглядом. Он не замечает дохлого котенка у себя между ног, которого убила одна их его пассий когда-то давно, не заметив его под своим каблуком и раздавив ему маленькую головку под ебанным каблуком. Сколько его дохлая шкурка тут валяется среди пустых бутылок? Четыре утра, он дрожащими руками засовывает дуло пистолета себе в самую глотку под одобрительный шепот внутренней пустоты и под гогот безысходности. Бабах.