Жан-Клод

Детство В тот год, когда отец и мать его зачали, урожай выдался на славу. Дожди шли вовремя и кстати. Солнце палило ровно столько, сколько было нужно. Осень была обильной, зима на удивление мягкой, и виноград собрали дважды. Грозди, перезимовавшие на лозе, придавали вину того года неповторимый, ни на что не похожий вкус, и еще долго говорили - это вино зимнего урожая. Когда всего вдоволь, и еды и вина, людей часто тянет на любовь. Зимой в деревне работы хватает, а все же это не весна и не лето, и любвеобильные французы понаделали и детишек вдвое от обычного. Да каких! Крупных, крепеньких, здоровых. Красивых. Даже на общем фоне ребятни того года выделки Жан-Клод Вийяр был удивительно хорош собой. Второй мальчик, после первенца и двух сестриц, с темными кудрями и удивительно синими глазами, с правильными и тонкими чертами лица и вовсе не крестьянским сложением, он, шести лет от роду, бегая с мальчишками вдоль реки, полуголый, в закатанных до колен холщовых штанах, являл собой такое прекрасное зрелище, что совершенно пленил проезжавшую мимо в карете сеньору. У которой подрастал сын тех же лет. Не прошло и недели, как в домик Николя Вийяра постучал человек из замка. Велено было мальчишку отмыть, причесать, приодеть и представить пред светлые очи господина, синьора Антуана де Круа, дабы тот смог своими глазами увидеть ребенка, о котором все уши прожужжала ему жена. И, буде его парень синьору понравится, получить за него отступных десять луидоров и навсегда забыть, что он его отец. А мальчишке дадут новую одежду, свою комнату и приличное воспитание, и составит он компанию подрастающему наследнику замка, единственному сыну графа де Круа, Бертрану Жискару Леону. У отца, помимо Жан-Клода, к тому времени подрастало еще семеро, да жена носила под сердцем восьмого, а годы с тех пор удавались один другого хуже, и Николя, не слишком долго раздумывая, согласился. Если судьба Жан-Клода устроится лучше некуда, то чего о нем печалиться? Не в батраки и не в ученики к сапожнику - в замок отдают. А глядишь, и не забудет мальчишка свою семью, чем-нито да поможет в трудную минуту. Поскольку день тот был воскресеньем, Жан-Клод Вийяр еще с утра был разбужен матерью вместе со старшими братьями и сестрами, отмыт в лохани, черные кудри его были безжалостно расчесаны и перевязаны синей лентой, и чистая рубашка после воскресной службы еще не потеряла своей свежести. Так что, не откладывая в долгий ящик, отец вложил его ручонку в ладонь человека из замка, и, Жан-Клод, получив родительское благословение и провожаемый рыданиями матери, немного растерянный, но нисколько не огорченный, отправился в Замок-на-Горе. Где его уже ждали. Он лишь мельком видел синьора де Круа, графиня и вовсе к ним не вышла, зато его будущий друг - и господин - вылетел во двор, несмотря на крики и суету прислуги, и, трижды обежав кругом Жан-Клода, сильно толкнул его в грудь. От удивления и неожиданности тот пошатнулся, но тут же со всей силы пнул обидчика по ноге. Тот споткнулся, едва не упав, взмахнул руками, выровнялся и засмеялся. Откинув со лба светлые, густые, слегка рыжеватые волосы, подмигнул и протянул руку. Жан-Клод принял ее, не раздумывая. Глаза у виконта Бертрана Жискара Леона де Круа были темно-медового цвета. С оранжевой искоркой. Много, много времени спустя, вспоминая эти глаза, Жан-Клод думал о львенке. Который так и не вырос во льва. В тот день им толком не дали познакомиться поближе. Леона увел гувернер, а Жан-Клода - его собственный слуга Жак. Вот так вот. У него теперь был слуга! Правда, пока было неясно, кто кого должен слушаться, потому что Жак, парень лет двадцати, с хитрой ухмылкой и умными, не слишком добрыми глазами, отвел его в кухню, где его немедленно раздели, снова запихнули в корыто, и две тетки, смеясь и перешучиваясь, отмывали и оттирали его так, словно ему предстояло украсить собой рождественский стол. После чего, переодев его в господскую одежду, оглядели с головы до ног и, решив, что лучше, пожалуй, некуда, отвели к госпоже графине. Высокая, тонкая, печальная, вся в белом и голубом, она сидела у окна в глубоком кресле с книгой в руках. Жан-Клода поставили перед ней, повертели так и этак, заставили присесть, наклониться и, поднявшись на цыпочки и вытянув перед собой руки, закрыть глаза. Приняв все это за веселую игру, он засмеялся. Мадам осталась довольна его внешностью и, отослав прислугу, принялась задавать ему вопросы. Умеет ли он читать? Писать? Ходит ли к мессе? Может ли держаться в седле? Фехтовать? Танцевать? Говорит ли по-английски? По-итальянски? Хочет ли он всему этому научиться? Хочет? Вот и отлично. С завтрашнего дня он станет брать уроки, а как только догонит своего нового господина и, она надеется, друга, Бертрана Жискара Леона, так они станут учиться вместе. И вообще все теперь они станут делать вместе. За одним небольшим исключением. Знает ли Жан-Клод, кто такой whipping boy? Нет? Ну, разумеется, он же не говорит по-английски. Ну что ж... Придет время, узнает. Пришло время - и Жан-Клод узнал. Маленький Леон не был принцем крови, и тем более королем, но он был единственным ребенком синьора и синьоры де Круа, и мать решила, что физическим наказаниям он подвергаться не будет. Эта честь отныне и навсегда выпадала Жан-Клоду. В замке ему понравилось. Понравилась его комната. Большая, высокая кровать с мягкой периной и теплыми одеялами. Камин, в котором постоянно горел огонь, в то время как дома топили лишь холодными зимними вечерами. Новая одежда, красивая и удобная. Раньше ее носил Леон. Старше на полгода, виконт был лишь чуть крупнее, и сложением они были похожи, так что тратиться на экипировку для Жан-Клода не пришлось. Жак спал в прихожей, на сундуке, так что в своей комнате Жан-Клод был полновластным хозяином. И в первую же ночь, зарывшись в чистые, пахнущие травами простыни, под собственным, только для него одного предназначенным, одеялом, он заснул, совершенно довольный своей судьбой. И был разбужен прикосновением холодных рук и таких же ледяных ног. Подскочив чуть не до потолка, он, однако, не заорал. К своей чести и выгоде. Потому что оказался это не упырь и не вурдалак, а виконт Бертран Жискар Леон, не сумевший дождаться утра, когда ему, наконец, должны были вручить его новое приобретение. Полночи мальчишки хихикали под одеялом и рассказывали друг другу страшные истории, а под утро уснули, обнявшись и прижавшись друг к другу. И с той ночи уже не разлучались. Жизнь у Жан-Клода пошла сытая, веселая, интересная, но непростая. Учиться пришлось очень многому. И очень быстро. Манеры, осанка, походка, правильная речь, этикет. Гимнастика, танцы, игра в мяч, фехтование и верховая езда. Музыка. Грамота. Катехизис. Латынь, вот что Жан-Клоду давалось труднее всего. Впрочем, и у его друга и господина были проблемы. С поведением. Парень рос редкостным сорвиголовой. И довольно скоро Жан-Клоду довелось узнать о своем истинном предназначении. Во всех проделках Леона он принимал самое деятельное участие, и веселился от души. И хоть в холодной часовне после запирали их поврозь, но на коленях стояли оба, "Отче наш" по пятьдесят раз читали оба, даже на хлебе и воде время от времени сидели оба. Однако пороли только Жан-Клода. Бертран Жискар Леон де Круа в качестве наказания обязан был при этом присутствовать. И еще неизвестно, кто больше страдал при этом. Леон считал унизительным для себя это явное неравноправие, был уверен, что не хуже друга может вытерпеть боль и злые слезы на его глазах отчасти вызывала зависть. Жан-Клод становился для него героем, тем, кому довелось искупать их общие грехи, и потому как бы возвышался над ним. Так что Леон старался пореже давать ему такую возможность. Однако время шло и шалости их становились небезобидными. - Не спишь? Ты как? Здорово тебе досталось... Я принес тебе цыпленка. И вина. Лежи, не вставай. Дай посмотрю. Ого! Всю спину Жан-Клода Вийяра покрывали вспухшие багровые полосы. Последствия неосторожного возвращения домой после празднования Белльтайна в деревне. Которое затянулось почти до рассвета. Возвращались они очень пьяные, страшно собой довольные и наткнулись точнехонько на госпожу Женевьеву, проведшую бессонную ночь в ожидании сыновей, своего и приемного. Оба были наказаны. Причем Леон, на тот момент превратившийся в высокого, стройного и красивого пятнадцатилетнего юношу, в бешенстве ухитрился попасть под плеть, пытаясь закрыть собой Жан-Клода. Оба были посажены на три дня на хлеб и воду. Оба нисколько не сожалели о содеянном, обещая себе непременно повторить приятнейшую ночь в стогу на четверых, как только раны Жан-Клода немного заживут. Но - осторожнее. Не нужно расстраивать матушку. Ее мигрень и слезы весьма предсказуемо вызывали гнев синьора, а это было чревато неприятностями. Разного рода. В последний раз они лишились поездки на ярмарку, засидевшись в деревенском трактире и затеяв ссору с проезжавшими солдатами. Леон вернулся домой с длинным порезом через щеку, и госпожа графиня была страшно расстроена, несмотря на уверения доктора, что уже через месяц не останется ни малейшего следа. - Жан-Клод? Как тебе? Мари-Жан? Хороша, а? Стоило оно того, скажи? Стоило или нет? - Стоило, да, конечно. Но я слышал, есть и более приятный способ. - Что такое? Ты о чем? Что может быть более приятным? Мы вроде все перепробовали, что же можно придумать? - А вот и нет. Я слышал, в монастыре, где женщин, как известно, нет, монахам приходится туго. Особенно молодым. Так вот, есть еще кое-что. - А... Ты об этом... Ну, этот способ хорош лишь как временное средство. Кто станет есть один хлеб, когда вдоволь мяса и вина? - Чудак. Я не о том говорю. Не о том, что может сделать и один. Для этого нужны двое. Как минимум, двое. - Да мы же с тобой пробовали вдвоем? Ну, немного лучше, конечно, чем каждый сам за себя. Но разве это сравнишь с ... - Леон, ты не понял. Подожди немного. Я покажу тебе. Я видел, как это делается. - Ты - видел? Интересно, где же это?! - В лесу. - В лесу?! - В лесу, ну да, что тут такого? Два послушника из "Святого Йануария" собирали хворост и немного увлеклись, а я стоял за деревом и... скажу тебе, я тоже несколько увлекся. Да так, что просто глядя на них, едва не кончил в штаны. Спасибо, успел развязать. - Ты о мужеложестве говоришь? - О нем о самом. И не делай такое лицо. Посмотрим, что ты запоешь, когда попробуешь. А пока что налей-ка мне еще глоток вина. Жутко хочется пить после этого воспитания, скажу я тебе. И, знаешь, больно-то оно больно... Но, пока меня драли, я вспомнил тех монашков и едва не обкончался на скамью. Уже через неделю Вийяр вполне поправился, чтобы они решились попробовать. К тому времени Жан-Клод вытянулся и ростом почти догнал Леона, волосы его завились тугими кольцами и окончательно приобрели цвет ночи. Глаза темно-синего цвета в полумраке казались почти черными, и в их глубине мелькало иногда что-то уже совсем не детское. Леон был чуть выше и несколько шире в плечах. И если тонкие черты лица его друга все еще напоминали девичьи, то молодой де Круа уже ни на ребенка, ни на девушку не походил. Волосы медового оттенка были так густы, что, освобожденные от стягивающей их ленты становились настоящей львиной гривой. Да и во всем его облике было что-то львиное. Профиль с высокой переносицей, почти сливающейся с линией лба, делал его взгляд пристальным взглядом хищника, а янтарно-медовый с искрой цвет глаз недвусмысленно намекал, какого именно. Он обещал стать точным портретом своего отца. А Жан-Клод ничем не походил на Николя Вийяра. Да и от матери ему досталась разве что тонкая, гибкая фигура. Ни на кого в семье Вийяров не походил этот мальчик, и не придавал бы этому значения еще долго, когда бы неугомонный Леон в один прекрасный вечер с заговорщицким видом не поволок его в дальнюю галерею, примыкавшую к библиотеке. - Что? Да что такое? Ты с ума сошел? Куда ты меня тащишь? - Молчи. Кое-что покажу тебе. А там сам решай, стоило оно того, или нет. "Кое-что" оказалось портретом, небольшим и неброским, висевшим высоко и вдали от света, и неудивительно, что они не обращали на него внимания. Странно, что Леон вообще его заметил. - А это потому, что матушка велела его снять, и убрать на чердак. А отец воспротивился и сказал просто перевесить. А мать рассердилась и после у себя плакала и кому-то писала. А я посмотрел и... Да ты сам взгляни? На портрете была молодая женщина с бледным лицом и печальными глазами, с пятнами яркого румянца на щеках, слишком яркого, чтобы быть здоровым. Но черные волосы, кольцами выбивавшиеся из-под головного убора! Но синие, полночно-синие глаза! - Кто она? Жан-Клод, как завороженный, смотрел на портрет. Сходство с тем, что он видел ежедневно в зеркале, было слишком очевидным, чтобы быть случайностью. - Я не знаю. Но думаю, что ты не Вийяр. - Я хочу знать, кто она. - Думаю, твоя мать. - А отец? Кто тогда мой отец?! - Жан-Клод? Ты понимаешь... я просто вынужден предположить, что мы с тобой - братья. - Но... - Не надо но! Не сейчас. Мы выясним все, что сможем. Но - не сейчас. А прямо сейчас я хочу, чтобы ты обнял меня и поцеловал. Как брата. Сначала – как брата. А потом – как получится. И все у них все получилось. Хотя и не сразу. Отрочество Все-таки дело задумано было нешуточное. За такое можно и не отделаться хлебом и водой. И потому готовились основательно. Для начала требовалось хорошенько напоить Жака. Слуга не особенно возражал, не впервой. Он подозревал, что господа намерены провести ночь в деревне, но им требуется алиби. Значит, так оно и будет. Он всю ночь, не поднимаясь, проспал у двери в спальню своего господина! А что Жан-Клода за дверью могло и не быть – это уж не его ума это дело. Кувшин мадеры очень укреплял его в этом решении. Дождавшись ночи, Леон тихо постучал в дверь. Ему немедленно отворили, и, перешагнув через храпящего слугу, он привычно запрыгнул на кровать друга. Они часто ночевали вместе, с тех самых пор, как Жан-Клод появился в доме. Никому и в голову не приходило увидеть в этом что-то дурное, да немного кто об этом и знал. Жака с его рыжими волосами и недобрыми глазами домашняя прислуга побаивалась, а он покрывал своего господина и господина своего господина, и причина на то была. Ох, причина была. И звалась она очень просто. Корысть. Звонкая, пусть даже и мелкая, монета никогда не бывает лишней в карманах бедного парня без малейшей перспективы стать когда-нибудь, к примеру, приказчиком. Или - мельником. Или, если уж помечтать, завести собственную торговлишку. Оказавшись в постели, оба отчего-то внезапно оробели. Ангелами не были ни тот, ни другой. Какие там ангелы, обоим уже перевалило за пятнадцать. Но грех греху рознь. И если за один вас просто замучают епитимьей, то за другой можно и на адскую сковородку загреметь... Однако у Жан-Клода из головы не шло увиденное им в лесу, так что образ адского пламени быстро померк перед пламенем, разгоравшимся в его теле. Они лежали, обнявшись, еще неподвижно, прислушиваясь к ощущениям. Они и прежде спали вместе, но впервые оказались в постели с совершенно другими намерениями, и именно это придавало какое-то пугающее и волнующее очарование возникшему и нарастающему желанию. С девчонками из ближайших деревень оба кувыркались летними ночами во ржи или в стогах с тех пор, как узнали цену этому милому рыцарскому спорту. Но вот лежать обнаженным рядом с другим мужчиной... С лучшим другом... И чувствовать, как возникшее и нарастающее возбуждение стремительно охватывает тело, и не только твое... Как горячие губы друга ищут твоих, как знакомые до мелочей - и точно вновь узнаваемые руки лихорадочно шарят по телу... касаясь тут и там так, как не готова никакая девушка, как может только тот, кто знает и понимает тебя не хуже, чем ты сам. Неподвижность, став нестерпимой, наконец взорвалась хаосом ласк, поцелуев, прикосновений и укусов. Оба, словно впервые обнаружив, что касания пальцев в некоторых местах доставляют острое, невыразимое удовольствие, не могли остановиться на чем-то одном, меняя темп, ритм и позы. Леон был сильнее, и в результате Жан-Клод оказался под ним на постели, лежа на животе, лицом в подушки и с разведенными в стороны ногами. Возбужденный почти до безумия, одна рука под собой на собственном члене, ерзал по простыням, понимая, что ничего-то они не успеют, потому что вот - вот... вот - вот... Однако Леон, плохо представляя, что собственно делать дальше, внезапно остановился, лег на него сверху, прижался... Чувствуя его скользящее движение между ягодиц и понимая, что надо что-то предпринять, и немедленно, иначе взрыв неизбежен, Жан-Клод приподнялся на локтях и, перекатившись на спину, очутился над Леоном. Высвободившись из объятий друга, тяжело дыша и оказавшись, наконец, к нему лицом, он одной рукой крепко сжал себя у основания, успокаиваясь и приходя в себя, поскольку помнил точно, как действовать дальше, а для этого нужно было владеть собой. Леон было запротестовал, но замер и затаил дыхание, когда Жан-Клод, улегшись между его раскинутых ног и взяв его в рот, осторожно коснулся входа. Сначала одним пальцем, смоченным слюной... затем двумя... затем снова одним, но глубже. Его язык тем временем описывал круги, лаская друга в оч-чень интересных местах, отвлекая от происходящего с его отверстием. А тем временем, нащупав чувствительную точку, принялся поглаживать ее пальцем, и сам при этом завелся так, что снова пришлось остановиться и слегка отдышаться. Однако путь был проложен, и следующий подход они сделали уже как надо. Леон, уступая приятелю, хотя бы видевшему, что к чему, разлегся на спине, закинув ноги на плечи Жан-Клода, и, не в силах удержаться, лаская себя повсюду руками, а тот, придерживая себя одной рукой, погладил сочащейся от возбуждения смазкой головкой уже приоткрывшийся вход, и, едва удержавшись от стона, медленно-медленно вошел. Это был просто конец света. Апокалипсис. Армагеддон. Он понял, что те монашки были правы, тысячу раз правы, предпочтя всем деревенским девкам на свете объятия друг друга. Тугая, горячая плоть, сомкнувшись на его члене, сжимавшая его и вбиравшая в себя, дарила такие ощущения, что было ясно - долго ему не продержаться. Безумно хотелось двигаться быстрее, но как только он прибавлял темп, Леон начинал стонать, а так как стоны боли и наслаждения не так то легко отличить, Жан-Клод терялся и притормаживал. Что снова вызывало протест, и он, уже понимая, что делает что-то не так, взял да и вышел. И был тут же опрокинут на спину. И без малейшего сомнения взят Леоном. Быстро и без затей. Впрочем, сам он уже был почти готов, и бешеное движение твердого и горячего члена внутри собственного тела довело его до судорог запредельного наслаждения буквально через полтора десятка ударов. После чего немедленно взорвался Леон, и Жан-Клод ощутил, как семя тугой струей растеклось в глубине, его же собственное украсило замысловатым рисунком грудь и живот Бертрана Жискара Леона, друга, брата, а теперь еще и любовника. Бурный финал обессилил обоих, и они с четверть часа лежали рядом, молча, глубоко дыша и слушая бешеный стук сердца. Затем Жан-Клод подполз к краю постели и нашарил под кроватью припасенную бутылку вина. Которое, гася жажду, выпили немедленно из горлышка, прикладываясь по очереди, смеясь и удивляясь, что это такое они только что сотворили. Юность Та ночь стала лишь первой из длинной череды подобных. Открыв для себя это удовольствие, они предались ему с одержимостью своего возраста. Основательно порывшись в библиотеке, куда раньше его можно было загнать лишь в наказание, Леон раскопал-таки несколько старинных пергаментов, воспоминания о которых сохранились с детских лет. Ибо, однажды наткнувшись на них со скуки и не поняв, что, собственно, они изображают, он их, тем не менее, запомнил. А изображали они интересные вещи. Привезенные кем-то из рыцарей-предков с Востока, рисунки повествовали о том, что могут сделать мужчина и женщина, или двое мужчин и женщина, или просто двое, а то и трое мужчин... Выполненные в цвете, и достаточно натуралистично, эти картинки могли бы принести кучу неприятностей, попадись они кому-нибудь на глаза. И потому разглядывание их в деталях - и исполнение в подробностях - осуществлялось в строжайшей тайне. В комнате Жан-Клода в стене был вынут камень, за которым устроили тайник, где и хранили пергаменты. А так как под дверью спальни по-прежнему ночевал рыжий Жак, оба научились проделывать все эти фокусы молча. Без единого звука. Это стало своеобразной игрой - стоически сдерживаясь самому, заставить простонать партнера. Впрочем, пока стояло лето, они часто предавались любви за пределами замка. Получив в подарок на шестнадцатилетие пару ружей, Леон в компании Жан-Клода мог подолгу бродить по лесам, и любовью тогда занимались на тихих солнечных полянах, не привлекая ничьего внимания. Так прошли лето и осень. В тот год зима тянулась долго и скучно. Снега навалило так, что не пройти, ни проехать. Тяжелые серые тучи на низком небе давили тоской. Друзья стали много времени проводить в библиотеке. Жан-Клоду все не давал покоя тот портрет. В конце концов Леон набрался храбрости расспросить отца. История оказалась очень проста. Изображенная на портрете женщина была дальней родственницей графа, ее отец погиб в стычках с испанцами, а мать умерла от чахотки. Ее должны были поместить в монастырь сестер-урсулинок, но графиня Женевьева, в то время уже носившая под сердцем Леона, упросила ее подождать с уходом от мира и составить ей компанию. Они были почти ровесницы, и общество молодой Беаты де Морильяк отвлекало Женевьеву от тревожных мыслей, так свойственных беременным женам. А графа Антуана - от вынужденного одиночества мужей, чьи жены носят наследника. Внимание графа к кузине понемногу стало заметно. Как и его результат. Однако кроме того стало ясно, что едва ли Беате придется покинуть стены замка де Круа. Простудившись, она слегла, и прокашляв всю зиму, к весне разродилась слабеньким недоношенным мальчиком. Роды не были особенно тяжелыми, но подорванное чахоткой здоровье ее было настолько слабым, что, так и не оправившись после родов, Беата де Морильяк скончалась через несколько дней. Младенца отдали кормилице, Аннук Вийяр, тоже недавно родившей. Николя Вийяр получил за молчание приличную сумму, позволившую расплатиться с долгами и прикупить корову. Было сказано, что Аннук родила двойню. Так Жан-Клод получил сестру - и семью. А вместе с ними и имя. А несчастную Беату похоронили без особых церемоний в замковой часовне. И так бы все о ней и забыли, когда бы не сны графини Женевьевы. С некоторых пор Беата стала приходить к ней в кошмарах. Умоляя позаботиться о сыне и угрожая страшными несчастьями, если ее мальчику позволят вырасти неграмотным крестьянином. Графиня, бесполезно отслужив несколько молебнов и раздав по монастырям приличную сумму, промучилась с полгода, прежде чем решилась взглянуть на бастарда. Мальчишка оказался здоровым и крепким. Деревенский воздух явно пошел ему на пользу. Беата была мертва, давний грех мужа был прощен, если и не забыт. А сыну госпожи Женевьевы был нужен приятель по играм. Так Жан-Клод оказался в замке. Визиты покойницы на этом прекратились, и Женевьева поняла, что все сделала правильно. Узнав от Леона эту историю, Жан-Клод немедленно снял портрет Беаты и спрятал в том же тайнике, где лежали пергаменты. Его отношение к семье де Круа не изменилось, разве что вслед графу он некоторое время смотрел странно-пристальным взглядом. Да иногда внезапно впадал в задумчивость, из которой не так просто было его вывести. Впрочем, продолжалось все это недолго. Природная живость и возраст брали свое, и то, что он оказался благородного происхождения, лишь придало ему прелести в глазах Леона. В ту ночь они снова спали вместе. За окнами выла метель. Второй день невозможно было выйти, так мело и пуржило. Из-за непогоды был отложен бал у соседей, сеньоров де Вержи, и скука сковала дом. Графиня заперлась в своих комнатах. Граф Антуан засел за карты с гостившим в доме дальним родственником. А Леон и Жан-Клод, не зная, чем себя занять, весь день слонялись по замку и приставали к служанкам. Ночью занятие найти было проще. Прихватив с собой легкий ужин и пару бутылок Шабли, они, наскоро поев, завалились в постель. Опыта к тому времени им было не занимать. Зная склонности и слабости друг друга, они разыгрывали как по нотам привычный дебют с поцелуями и ласками, объятиями и прикосновениями. Пламя понемногу разгоралось, обещая вскоре перерасти в пожар. Уже мало было поцелуев в губы, уже ласкали друг друга совсем не невинно, уже желание становилось нестерпимым... Доведя любовника почти до потери контроля, Леон наконец вошел и задвигался, но так медленно, словно заставляя умолять себя о большем... Однако широко раскрывшиеся глаза Жан-Клода под ним выражали вовсе не желание. В них было удивление, безмерное удивление - и испуг. Он смотрел не на Леона. Мимо него. На что-то, чего Леон не мог видеть. На что-то за его плечом. Резко обернувшись, он успел заметить лишь метнувшуюся темную фигуру, растворившуюся в темноте спальни. Вскочив, Леон первым делом схватился за кинжал. Но был пойман за руку и притянут обратно Жан-Клодом. - Тише! Ты видел? Ты тоже ее видел? - Ее? Кого - ее? - Беату? Мою мать? - Ты видел Беату? - Так же ясно, как тебя сейчас! Она склонилась над твоим плечом и смотрела на меня! И, знаешь... Она не была мертвой! Они немедленно зажгли факел от пламени камина и тщательно осмотрели всю комнату. Окно и дверь были заперты изнутри. Никого, кроме них, не было. - Тебе почудилось, Жан-Клод. И почудилось не вовремя. - А тебе? Ты тоже видел ее? Почему ты схватился за кинжал? - Я не знаю, что я видел. Что-то темное. Меня испугали твои глаза. Видел бы ты себя со стороны! - Леон... Думаешь, мать пришла с того света посмотреть, чем мы тут занимаемся? Жан-Клода бил озноб, да так, что он едва не расплескал вино, пытаясь сделать глоток. Леон обнял его за плечи, прижав к себе. - Тебе почудилось. С тех пор, как я рассказал тебе о ней, ты сам не свой. Думаешь, это было привидение? А может, она пришла посмотреть, как тебе живется? Ведь неплохо, а? Ну, разве плохо тебе со мной? А? Ну-ка, иди сюда, обними меня и перестань трястись. Вот, выпей. Не думал, что ты боишься привидений. Я так нисколько не боюсь. И ведь Беата должна быть на небесах? С чего бы ей по ночам пугать собственного сына? Тебе почудилось, Жан-Клод. Верно говорю, просто показалось. - А еще мне показалось, что она улыбалась мне. И у нее были белые и острые клыки. Привидение Беаты больше не появлялось, как ни высматривал ее в замковых тенях Жан-Клод. Однако потрясение от ее визита что-то разрушило в его отношениях с Леоном. Они по прежнему носились верхом по всей округе, охотились и фехтовали, шастали по кабакам и сельским гулянкам, но в постели с той поры вместе не оказывались ни разу. Леон пытался вернуть прежнее, однако Жан-Клод уклонялся, не споря и не объясняя, мгновенно замыкаясь в себе при попытке даже просто дружеских объятий, и постепенно внимание Леона вернулось к предназначенному богом для этого женскому полу. Здесь Жан-Клод от него не отставал, и все вернулось на круги своя. С той ночи прошло почти восемь лет. Леону исполнилось двадцать пять, а Жан-Клоду двадцать четыре года. Они выезжали в Париж зимой и в Италию летом. Бывали в театрах и на балах. Привыкли к обществу. Успели устать от него. Леон был обручен, и свадьба ожидалась в начале осени. Судьба Жан-Клода была неясной, но он успел обзавестись знакомствами в свете и строил свои планы. Не имея ни имени, ни состояния, ни призвания к военной карьере и не желая женитьбы на богатой вдове, он подумывал о дипломатической службе. На этом поприще его шансы были бы неплохими. Однако судьба распорядилась иначе. Внезапно заболел и вскоре скончался граф Антуан де Круа. Разрушив тем самым надежды Жан-Клода на то, что когда-нибудь отец признает его и даст ему имя, если не титул. Графиня Женевьева, носившая траур, вынуждена была отложить свадьбу сына. Не то, чтобы она уж очень убивалась по мужу, однако в скором времени начала чахнуть, бледнеть, слабеть и, не дожив до зимы, угасла. Потеряв обоих родителей и внезапно став главой дома, Бертран Жискар Леон де Круа, проносив положенное время траур, вновь отложил свадьбу и ударился в такой разгул, что в округе только пожимали плечами и удивлялись, уж не сошел ли он с ума. Не прошло и полгода, как заболел и он. Кашлял, мерз, тенью бродил по дому, кутаясь в теплый зимний плащ, жаловался на головные боли и кошмарные сны. Бледнел, худел, почти перестал есть и однажды, подняв Жан-Клода среди ночи с постели, заговорил о своем завещании. - Я знаю, что мне недолго осталось. Молчи! Не знаю, кто проклял наш род, но в том, что это проклятие - не сомневаюсь. Я единственный сын своих покойных родителей, и других, насколько я знаю, не было. У меня, при наших-то с тобой похождениях, нет даже незаконных детей. Ни одна девчонка из окрестных сел не пришла просить меня о приданом для младенца! Что?! Молчи! Я видел на руках у крестьянок ребятишек с твоими синими глазами. Я знаю, что моя мать раздала немало серебра, чтобы заткнуть им рты. От меня же не понесла ни одна, хотя испортил я их немало. Завтра я позову нотариуса и по завещанию признаю тебя своим братом и наследником. Не смей меня благодарить. Лучше ляг рядом, обними меня и останься со мной до утра. Мне страшно. Жан-Клод, сдержав слезы, сделал, как хотел Леон. Нежно обняв худые плечи, прижал его к себе, и полночи шептал ему на ухо о том, что скоро весна, что ему станет легче, что они уедут в Италию, и все будет как прежде. К утру они уснули. Но проснулся лишь один Жан-Клод. Глаза Бертрана Жискара Леона де Круа в ту ночь закрылись навсегда, и майорат Круа, потеряв своего последнего законного владельца, отошел королю. Ашер Нужно было что-то решать, и решать быстро. Но Жан-Клод, потеряв друга, дом и средства к существованию, впал в какое-то оцепенение. Похоронив Леона, бродил целыми днями по комнатам, бесцельно перебирал книги в библиотеке, обрывал листья с ветвей в зимнем саду. Не мог решиться оставить замок и уехать, несмотря на то, что нотариус, метр Дюваль, уже известил его о скором прибытии новых владельцев. Его величество король подарил опустевшее поместье некой весьма таинственной особе, знатной даме, не то фаворитке, не то шантажистке. Ничего толком не было известно, и вся округа только и обсуждала эти события. Причем почему-то вполголоса. Собирать ему было особенно нечего, за годы жизни в доме Жан-Клод не оброс вещами, и выехать мог в любой момент, а любопытство, как известно, черта, в равной степени присущая и знати, и простолюдинам. И он тянул время, все откладывая и откладывая отъезд, пока в один прекрасный вечер в ворота замка не постучал одинокий всадник. С королевской грамотой. Вечер был не по весеннему промозглый. Грязь на дорогах разлилась непролазная. Не только конь, но и тяжелый дорожный плащ всадника были забрызганы ей так, что сразу и не понять, каким был первоначальный цвет. Бросив поводья подбежавшему конюху, всадник спешился и прошел в дом. Избавившись от плаща и шляпы и с наслаждением расположившись у камина в гостиной, он оказался молодым человеком едва ли многим старше Жан-Клода, с волосами цвета золота, и удивительного оттенка глазами. Таких Жан-Клоду еще не приходилось видеть. Светлые, очень светлые, как вода в горном ручье, и такие же холодные. Когда Жан-Клод вышел к гостю, тот, потягивая принесенное прислугой горячее вино с пряностями, сидел в кресле у огня, длинные ноги в высоких, до середины бедра, сапогах упирались в каминную решетку. Увидев вошедшего, незнакомец поднялся, одним текучим движением, с грацией хищного зверя или циркового гимнаста. Выглядело это так странно, что Жан-Клод сбился с шага и замер, не дойдя до середины комнаты. Заметив произведенный эффект, гость тихо рассмеялся, и от этого смеха, и от пронзительного, гипнотизирующего взгляда ледяных глаз, и от улыбки, чуть тронувшей тонкие губы, Жан-Клоду стало так не по себе, что он с трудом подавил желание немедленно оказаться как можно дальше и от этого человека, и от этой комнаты, да и от этого замка. - Жан-Клод Вийяр, я полагаю? - Да, это я. С кем имею честь? - Ашер. Меня зовут Ашер. - Простите? - Что такое? - Но это же не имя? Верно? - Верно. Как и то, что вам достаточно знать. что именно так меня и называют. Моя госпожа, а возможно, вскоре и ваша, прибудет через неделю. А до тех пор она велела передать, что вы можете оставаться в замке, сколько захотите, она будет счастлива, если вы окажете ей честь и познакомите ее со здешним обществом. Она наслышана о несчастьях, постигших этот дом и вовсе не желала бы послужить причиной каких-либо неудобств для вас. Я же, со своей стороны, очень рад вашему присутствию. Вы не представляете, насколько. Я опасался, что дом пуст и я проведу здесь неделю в ужасающем одиночестве. Произнеся эту тираду, Ашер изящно поклонился, и вернулся в удобное кресло, вновь чему-то тихо про себя рассмеявшись. Жан-Клод не знал, что и думать. Во всем облике пришельца было что-то удивительно привлекательное, и вместе с тем настораживающее. На него хотелось смотреть, не отводя взгляда - и в то же время, взглянув в его глаза, хотелось бежать немедленно прочь. Впрочем, за месяцы одиночества он так отвык от любого другого общества, кроме прислуги, что удивительно, как еще вовсе не одичал. - Благодарю вас и вашу госпожу за добрые слова и намерения. Я же, со своей стороны, воспользуюсь вашим предложением и задержусь здесь еще ненадолго, чтобы самому приветствовать ее и показать ей дом и окрестности. Вам приготовят комнаты, я распоряжусь, и прошу простить, если ужин будет не слишком изысканным - я не был извещен о вашем приезде. - Ах, пустяки, это пустяки. Ужин! Я думаю, при том, как я проголодался, любой ужин показался бы мне достаточно роскошным, а уж такой, как я ожидаю здесь - так просто восхитительным. Но я, признаться, так устал с дороги, что просто засыпаю на ходу. Прикажите проводить меня в спальню, и сегодня мне ничего больше не нужно. А обо всем остальном можно будет побеспокоиться завтра. В самом деле, уже почти ночь. И я бы с радостью лег в постель. - Как вам будет угодно. И Жан-Клод, с удивившим его самого облегчением, покинул гостиную, чтобы велеть Жаку отпереть комнаты, принадлежавшие графу Антуану. Ни под каким видом не хотелось ему видеть загадочного незнакомца в постели Леона. Из прислуги в доме оставались к тому времени лишь конюх, кухарка, горничная и рыжий Жак. Вся другая прислуга была давно рассчитана, поскольку содержать ее было некому. Да и эти остались только потому, что не нашли пока другого места и надеялись, что новые хозяева, возможно, наймут их вновь. В спальне графа затопили камин, горничная наскоро постелила постель и Ашер, стянув сапоги, со стоном наслаждения развалился на кровати, выпроводив прислугу и заперев дверь. Вскоре большой дом затих. Слуги улеглись во флигеле. Жак, по старой привычке, завалился спать на сундуке в прихожей у комнат хозяина. Жан-Клоду, однако, не спалось. Тяжелые раздумья, одолевавшие его в последние недели, теперь, когда необходимость отъезда стала очевидной, навалились с новой силой. Что делать? Куда отправиться? На что жить? По большому счету, он был едва ли не беднее Жака. Тот за годы службы ухитрился что-то отложить из своего жалованья, да из тех монет, что перепадали ему от Леона. У Жан-Клода же не было за душой ни гроша. Понемногу он задремал. В полусне ему чудилось, что все по-прежнему, что беды и несчастья - лишь плод его воображения, что Леон жив, и не просто жив, а здесь, рядом с ним, и обнимает его так нежно, так... Чьи-то руки действительно обнимали его, но руки эти были холодны. Чьи-то губы коснулись его щеки, губ, шеи... Холодные, твердые, сухие... Странный запах... Словно в логове змей! Жан-Клод рванулся, пытаясь выбраться из кошмара, но сон не отпускал, глаза не желали открываться, хотел крикнуть - но не было воздуха и горло перехватило... Он никак не мог очнуться, с ужасом понимая, что проваливается все глубже и глубже в кошмар, и сердце, бешено стучавшее в груди, отчего-то сбивалось с ритма... И странный холод, растекаясь по телу и сковывая его неподвижностью, сильнее всего ощущался возле ключицы, на шее, как будто туда воткнули холодную сталь. И тихий, страшный, уже знакомый смех. И голос. - Не бойся, все хорошо, я с тобой. Ты больше никогда не будешь один. Последняя ночь На утро, проснувшись, Жан-Клод почувствовал себя совершенно разбитым. Болела голова, словно налитая свинцом. Болело горло. Слабость была такая, что он, едва приподнявшись с подушек, со стоном рухнул обратно. Окно было плотно зашторено, однако он не помнил, чтобы делал это. Он любил свет и вообще не касался тяжелых занавесей, однако сейчас был рад полумраку. Глаза слезились и в них словно насыпали песку. Когда он успел так расхвораться? Вечером еще все было в порядке. Ночью... Ночью с ним было что-то не так, он помнил, что плохо спал, что снилась какая-то липкая, страшная муть, но ничего конкретного вспомнить не удавалось. Ужасно хотелось пить. Он вновь попытался подняться с постели, но ничего не вышло. Не держали ноги. А в доме - чужак! Мон дье, он только сейчас вспомнил об Ашере! Который час? Нашарив в изголовье толстый витой шнур, которым он не пользовался ни разу в жизни, Жан-Клод с усилием несколько раз дернул за него, услышав, как в прихожей брякнул колокольчик. Вот удивится Жак! Но Жак не удивился. Жак испугался. Его господин выглядел так, словно готовился вот-вот отправиться вслед за своим другом и покровителем, сеньором Леоном. Бледный, запавшие за одну ночь глаза в черных тенях лихорадочно блестят, губы пересохли и потрескались, и весь дрожит, точно в горячке. Ох, нехорошо... Ох, худо. Не остаться бы ему слугой без хозяина! И ведь еще вчера все было как надо. А вот точно так же выглядел сеньор Леон, прежде чем не проснулся утром. Ох, беда. Что делать? Куда бежать? Кого звать? - Жак! И голос-то словно не его, еле слышен. - Что, хозяин? Да что такое с вами стряслось? - Похоже, я заболел. Ты вот что... Ты принеси мне горячего вина, с пряностями, с медом, скажи Луизон, чтоб завтрак для гостя был сытный, и обед получше, чтобы хоть три перемены было. И вино пусть достанет из погреба того года... А, спустись сам, и мне принеси того же.... Того года, зимнего урожая. Должно было остаться еще с полсотни бутылок. - Сделаю, хозяин. Только, может, уж сразу послать за лекарем? В город? - Нет, без лекаря обойдусь. И без его отравы. Пусть сам ее пьет. - И то верно... Да и берет он недешево. Разве может кровь бы отворил? При слове "кровь" что-то вдруг озарило на мгновение, какая-то мысль мелькнула - и пропала. Жан-Клод хотел было ее ухватить, но только сильнее разболелась голова. - Иди, Жак, да пригляди, чтоб у приезжего было все, что нужно. - Странный он, доложу я вам, сударь. Вчера сказался уставшим, так что и ужинать не стал. А сам всю ночь бродил по дому. Свечи жег, в библиотеке сидел. И в своей комнате до утра ходил, полы скрипели. А под утро заснул, как убитый, и все еще не вышел. Вот и подай ему завтрак. - Оставь его, не наше это дело. Как выйдет - так и подашь. - А вам, сударь? Завтрак? - Я не голоден. Что-то нехорошо мне, Жак. Горло першит. Вина принеси, и довольно. Отлежусь. Станет спрашивать обо мне - скажи, простудился. - Да, сударь. Только уж вы поправляйтесь. Не охота мне в мои-то годы снова, как мальчишке, место искать. Ведь мне скоро сорок стукнет. - Не ври, Жак. Тебе еще и тридцати семи нет. - А тоже не мальчик. И, бурча себе под нос, слуга отправился исполнять, а Жан-Клод, совершенно без сил, завернулся в одеяло и вновь заснул. Проснулся он от того, что перепуганный слуга тряс его за плечо. - Хозяин?! Очнитесь! Очнитесь, сударь, беда! Спросонок совсем не соображая, Жан-Клод вскочил было, но голова кружилась так, что он едва не рухнул на пол, и лишь крепкие руки Жака помешали этому. -Что? Что случилось? - Луизон! Лежит себе на кухне, улыбается, и ведь мертвее мертвой! Окоченела уже, видно, с вечера еще лежит. Пресвятая Дева Мария, помилуй нас и спаси, что же это делается?! Мор на нас, что ли? - Помоги мне одеться, я посмотрю. - Да что там смотреть, я уж все видел... За священником надо посылать, сударь. Родных-то нет у нее, снова нам хоронить. Да вот еще этот приезжий, как его... - Ашер? - Да, он самый. Ведь не выходил из комнаты, так с утра и не выходил. - А который час теперь, Жак? - Который час? Да уж скоро смеркаться начнет. Вы ведь и утро проспали, и обед прошел... - Отчего же ты не разбудил меня раньше? Как нашел ее? - Да я ведь нашел ее совсем только что... Жак вроде как смутился, что было вовсе не в его натуре. - Я ведь как рассудил? Вы спите. Гость тоже. Ну, отчего бы и мне не вздремнуть? Раз завтрак подавать все одно некому? А вино, что ж, его достать - дело минутное, да согреть, да подать. Вот я и не пошел на кухню. А как сам-то проголодался, думаю, дай-ка пошурую в кладовой. Вот и нашуровал... - Помоги мне одеться. Что-то не так в доме, я чувствую. С чего бы ей умереть? Здоровая, румяная, веселая. - Была. А и вы вчера смотрелись куда как получше. Жан-Клод поднялся. Опираясь на плечо Жака, стоял возле кровати и понимал, что никуда-то он пойти не сможет. До двери не дойдет. Слабость навалилась такая, что не хватало сил даже вернуться в постель. Он почувствовал, как пол уходит из-под ног, мир завертелся, вспыхнул белым и пропал. Очнулся он уже при свечах. Верный Жак спал, сидя в кресле. Голова откинута, рот приоткрыт, глаза... Вот же черт! Черт! Да он же ведь не спит вовсе! - Жак? Жак?! Господи, спаси и сохрани, что же это?! Кто-нибудь?! Эй?! В этот момент дверь спальни приоткрылась и Жан-Клод облегченно вздохнул. На мгновение ему было представилось, что уже все в доме... что все мертвы! Но вот Ашер, во всем своем бело-золотом великолепии, стоит в дверях его спальни, жив, здоров, по тонким губам змеится улыбка. Что-то не так с этой улыбкой... Что-то ... Почему он улыбается, не разжимая губ? Боже, какая разница?! Что это лезет в голову всякое? Жан-Клод облегченно вздохнул и приподнялся, пытаясь сесть, опершись на подушки. - Простите меня, я нездоров, и не могу приветствовать вас должным образом. И что-то странное происходит со слугами... Не понимаю... Кухарка... Жак... Наваждение. - Ничуть. Не наваждение. Не беспокойся. Все хорошо. Все просто замечательно! Моя Госпожа, прекрасная Белль, прибывает в ночь зимнего солнцестояния. Это через двенадцать дней. У нас совсем мало времени. Я должен успеть подготовить тебя. Чтобы представить ей, как ты того достоин. Не бойся. Я сделаю все, чтобы ты ей понравился. Потому, что мне ты уже нравишься. - Что? Что такое? Я не понимаю... - Что здесь понимать? Ты болен, ты умираешь. Но ты не умрешь. То есть умрешь. Но ненадолго. Я позабочусь о тебе. Иди сюда. Ашер размазанной тенью метнулся к Жан-Клоду. Тот в ужасе отпрянул к стене, замахнулся было тяжелым подсвечником, но рука Ашера, перехватив его за запястье, оказалась покрепче стали. Рывок - и Жан-Клод распят на постели, и страшное существо нависло над ним. Точно во сне, когда нет сил ни бежать ни сопротивляться. Ужас, парализовывая, сковал тело. Как он мог принять ЭТО за человека? Ничего человеческого не было в этих прозрачных глазах. А за тонкими губами приоткрылись белые, острые как бритва, клыки. Вампир?! И тут Жан-Клод понял... На мгновение увидел перед собой странную череду болезней и смертей... лица графа, графини, Леона... а еще мелькнуло лицо Беаты, белое и прекрасное, она улыбалась ему и звала за собой. Сердце стучало все быстрее, сбиваясь с ритма. Холод пополз вверх по ногам, достиг живота, груди, горла, где сомкнулись клыки. Жизнь уходила, и отчаяние затопило его, как морской прилив. В глазах потемнело. Последним отчаянным рывком Жан-Клод попытался освободиться, но вампир, оторвавшись от его горла, облизал губы и приник к его рту. Это был самый странный поцелуй в жизни Жан-Клода Вийяра - или, возможно, де Морильяка? С последним вздохом и ударом сердца Ашер, закрыв ему глаза, поцеловал белый, холодный лоб и, сложив ему руки на груди, отправился в семейный склеп де Круа. Времени до рассвета оставалось еще предостаточно. Он был сыт под завязку. Конюх и горничная, запертые в винном погребе, очень пригодятся его подопечному, когда тот поднимется на третью ночь. Сам же Ашер, приготовив все необходимое к его воскрешению, собирался провести все три ночи вместе с ним, в гробу. Случалось, что новички вставали раньше срока. И не могли выбраться из гроба. И сходили с ума. И их приходилось уничтожать. Но Жан-Клод был коллекционным экземпляром. И Ашер собирался присмотреть за ним. Не желая сознаваться даже самому себе, насколько он лично заинтересован в его успешном возвращении к жизни. Заинтересован, увлечен, влюблен. Очарован. С первого взгляда. Этот красавчик будет - его. Что бы там не говорила прекрасная Белль. Пробуждение Темно. Холодно. Страшная жажда. Или голод? Нет, все-таки жажда. Пить хочется так, что сводит все тело. Надо вставать. Пора. Он открыл глаза. Темно. И тихо. Ни звука. Он что, ослеп? И оглох? Прислушался, снова вглядываясь в темноту. Ни-че-го. Попробовал пошевелиться. Тело слушалось. Но что-то мешало. Что-то прижимало его к твердой поверхности под ним, не давая сесть. Он поднял руку, коснулся твердой поверхности над головой. Где он? И вдруг ледяной волной накрыл страх. Кто он?! Вне себя от ужаса, он попытался вскочить, но лишь ударился головой о дубовую доску. Хотел крикнуть - и вдруг осознал, что нечем. Что в груди нет воздуха. Что он - не дышит. Более того. Сердце не билось. Это кошмар. Просто кошмар. Надо проснуться, повернуться и все пройдет. Отпустит. И тут он понял, что в кошмаре он не один. То, что прижимало его к доскам под ним, оказалось мертвым телом. Холодным, неподвижным, совершенно мертвым телом. Мужским. Он засмеялся. Сначала тихо, потом все громче. Это - безумие! Это даже не кошмар, это просто бред! Если его похоронили заживо - то почему вместе с кем-то еще?! Этого просто не может быть! Не может быть! Не может... И тут лежащий на нем очнулся. Жан-Клод - а в гробу был именно он - услышал, как тяжело, словно маятник старинных часов, ударило сердце. И еще раз, быстрее, забилось ровно и сильно. Широкая грудь мертвеца наполнилась воздухом, он вздохнул и пошевелился. Жан-Клод прислушался. Нет, это точно бред. Его собственное сердце по-прежнему не билось. И дышать он по-прежнему не дышал. Однако мог. Смеялся же он за минуту до этого? Но как? Он не помнил. Тот, другой вдруг замер, прислушиваясь. Затем втянул воздух, словно зверь, ловя запах. Тихонько позвал: - Жан-Клод? Ты здесь? Ты проснулся? И тут он вспомнил! Жан-Клод. Это его имя. Тот, кто рядом - знает его. Он поможет. Само собой сложилось жалкое: - Пить... - О, конечно! Разумеется! Вот и первое слово. Правильное слово. Потерпи, я сейчас. Ашер, упершись руками в нижние доски гроба, приподнялся, сдвигая крышку и тяжеленную плиту над ней. Получилось. Очнулся. Теперь главное - чтобы в своем уме. Он не в первый раз создавал себе подобного, но никогда нельзя знать наверняка. - Пить! Мне нужно... - Я знаю. Идем. Я покажу. Ты можешь встать? Жан-Клод вскочил, одним прыжком, и - чудо! - темнота отпустила. Он видел! И слышал! Мир был полон звуков и теней. Ашер схватил его за руку, притянул к себе, обнял. - Все хорошо. Ты со мной. Я так рад! Идем. И потащил озирающегося Жан-Клода вон из склепа, в ночь, напоенную тысячей запахов, наполненную сотнями звуков, переливающуюся немыслимыми, невероятными цветами и странными формами. От этого всего голова шла кругом, и совершенно дезориентированный новорожденный вампир вцепился, как в единственно знакомый предмет, в плечо Ашера, шел за ним, не отдавая себе отчета, куда и зачем. Но, когда отворилась дверь в подвал и посреди аромата дубовых бочек, плесени, мышей, паутины и пыли, он ощутил гамму крови и страха... Что-то щелкнуло, и он не сразу понял, что. Его клыки! Жгучая, ужасающая жажда скрутила так, что он, совершенно потеряв самообладание, бросился к одному из лежащих на полу тел, ощущая лишь биение крови под кожей, биение самой жизни. Его жизни. Упал на колени, отвернул в сторону голову жертвы. Хрустнула шея. Яростно вскрикнул Ашер. - Не так! Что ты делаешь?! Брось его! Он уже мертв. Я покажу. Жан-Клод в бешенстве вцепился в руку, оттащившую его от тела. Но крови в ней не было. Ни капли! Больше того, другой рукой Ашер немедленно отвесил ему такую затрещину, что щелкнули зубы и зазвенело в ушах. - Оставь! Я сам его допью. Иди сюда. Держи. Вот так. Медленнее. Не спеши, она не убежит. И не пей слишком много! Тебя вырвет! Ну, вот... не успел сказать... Не рычи на меня! Ах, ты... Позвольте вам заметить, мессир де Морильяк, что поведению за столом вам придется учится с нуля! И Ашер счастливо рассмеялся, в очередной раз убедившись, что он способен создавать нормальных, активных и вполне жизнеспособных вампиров. Пустяки, что пока мальчик совершенно не может себя контролировать. Главное, он очнулся, у него бьется сердце, он понимает речь, и он способен говорить. Остальное придет. И очень быстро. Если бы вампиры рождались такими же беспомощными, как люди, их раса давно уже прекратила бы свое существование. Сейчас самое важное - запустить его тело. Как только все заработает, Ашер займется его разумом. А уже дальше дело Белль. Что ни говори, нет ничего важнее воспитания. Убедившись, что новообращенный приспособился пить, не захлебываясь, не ранясь о собственные клыки и не кусая жертвы, куда попало, вполне довольный собой Ашер поднял с каменных плит труп мужчины со свернутой в спешке шеей и сделал первый глоток. Вопреки мнению многих, кровь не умирает с последним ударом сердца. Ее, как и вино, приятнее пить подогретой, но она сохраняет все свои качества еще несколько часов, пока не начнет сворачиваться. И не станет негодной для вампира. Впрочем, вампиру нескольких минут от роду не стоит экспериментировать. Потому для Жан-Клода - только лучшее. То есть несколько первых глотков. Когда тот, наконец, угомонился, а в подвале не осталось ничего живого, Ашер поднял совершенно опьяневшего от крови Жан-Клода и прижал к себе. - Ну, вот. Так лучше? Теперь пойдем, приведем тебя в порядок. Где-то здесь я видел купальню. Вода, правда, холодная, но это ничего. Теперь тебе не грозит ни простуда, ни чахотка. Ты будешь жить вечно. И я научу тебя, чем эту вечность заполнить, чтобы не сойти с ума от скуки. И лучшее из этого, поверь мне, любовь. Белль На огромной кровати, застеленной роскошным меховым одеялом, под тяжелым балдахином, спасающим от сквозняков и любопытных взглядов, двое мужчин и женщина лениво предавались любви. Лениво - потому что дело шло к рассвету и сил уже не оставалось. Позади была полная страсти ночь. Впереди - следующая. Но день... День создан для сна. Сна, подобного смерти. На женщине был легкий пеньюар, белые, прекрасной формы руки обнажены до локтей. Водопад густых вьющихся волос прикрывал спину, спадая ниже пояса и растекаясь волнами по меху одеял. Изящные пальцы были унизаны перстнями, камни поблескивали в свете свечей. В ложбинку между полных грудей спускалась цепочка с подвеской в виде слезы из чистейшей воды крупного бриллианта. За такой камень, случалось, убивали не задумываясь, самые верные и близкие. Одна нога пряталась в складках пеньюара, другая, обнаженная, лежала на груди одного из мужчин, задумчиво водившего пальцем по гладкой, нежной, как у ребенка, подошве. Женщина была не просто хороша. И даже не просто роскошна. Она была - неотразима. И знала это. Даже если просто лежала, лениво и неподвижно. Но стоило ей лишь шевельнуть пальцем... - Да, Госпожа? Мужчины одновременно посмотрели на нее. Почти зеркальным движением приподнявшись с постели. Оба были обнажены, и ей доставило удовольствие наблюдать результат своей работы. Она тренировала эту пару для любви тандемом, они должны были действовать, как одно целое. По ее задумке, которую она воплощала, как скульптор воплощает в мраморе свои фантазии, так же безжалостно отсекая все лишнее. Они смотрели только на нее. Они хотели ее. И - только ее. Она знала, что они хотели и друг друга, но в ее присутствии - только по ее воле. Их желание стало ощутимо заметно, и она тихо рассмеялась, отметив про себя идеальный выбор партнеров - эрекция у обоих была синхронной. Почти одинаковой формы и размера, их пенисы, возбуждаясь, поднимались под одним углом. Это было тем более забавно, что внешне мужчины были не похожи. Один был брюнетом с темно-синими глазами, золотистой кожей совсем недавно обращенного и изящными, аристократическими линиями тела. Другой - очень светлым блондином с волосами цвета чистого золота, льдисто-голубыми глазами и сложением профессионального танцовщика. В паре они были как день и ночь. И она собиралась отшлифовать этот дуэт до совершенства. А пока... - Немного любви, Ашер? Перед сном? - Чего бы ты хотела, Белль? Чего именно? У нас едва ли больше четверти часа. - Ровно четверть. Ты сзади, Жан-Клод спереди, сразу, быстро, одновременно. И не вздумайте умереть во мне! Ты знаешь, что за это будет. - Да. Госпожа. Я знаю. Они поднялись, приблизились, уже вполне готовые к бою. Она внушала страсть, как столетнее вино внушает жажду. Она была Белль Морт, Мастер вампиров и создатель собственной линии крови. А еще она была суккубом. А эти двое, оба вампиры ее линии, слишком молодые, чтобы относиться к ним всерьез, были инкубами. Демонами, внушающими вожделение и способными поглощать его, как кровь. Наравне с кровью. Пожелай она того, она могла бы свести с ума их обоих, в считанные мгновения заставить потерять голову, обезуметь от желания. Но она играла с ними, как играют с породистыми щенками, натаскивая и обучая. Не позволяя мять, портить и трепать добычу. Заставляя приносить ее целой и невредимой в хозяйские руки. Рвать и терзать разрешалось лишь тогда, когда это разрешала она. И любое непослушание, любая оплошность каралась с предельной жестокостью. Вот и сейчас, Жан-Клод, совсем молодой и неопытный, увлекшись, сбился с ритма, обгоняя Ашера. Тот видел опасность, но не решился ему намекнуть, в надежде, что Госпожа не обратит внимания на такую небольшую оплошность да еще перед самым рассветом. Это следовало пресечь немедленно. Она хлестнула по лицу Ашера, толкнув его так, что он упал с кровати на пол и там замер, ожидая наказания. Жан-Клод, вместо того, чтобы выйти из нее и покорно принять кару, притянул ее к себе, ускорив темп, удерживая за гибкую, тонкую талию и вбиваясь с такой силой с скоростью, что обыкновенной женщине уже пришел бы конец. Она оторвала его от себя, обернулась, и, поняв, что он уже не может остановиться, окатила его волной чистой силы, да так, что его скрутило судорогой, глаза закатились, вместо крика из горла вырвался только свистящий стон, казалось, вздувшиеся мускулы порвут натянутые, как струна, сухожилия. Трещали ребра, грудь ходила ходуном, на прокушенных губах пузырилась алая кровь. Однако сознания он не терял . Это было бы неправильно. Что толку в уроке, который не помнишь? Приподнявшись с пола, Ашер ничего не выражающим взглядом смотрел на мучения партнера. Жан-Клод был моложе, и попадало ему чаще. Ашер не так давно сам прошел эту школу, и помнил, что его тоже испытывают. Прояви он сейчас сочувствие или недовольство - и сам попадет под удар, и Жан-Клоду добавят. Это было неизбежно. Провинился - будешь наказан. Что бы не думал об этом Жан-Клод, Ашер, побывавший в других Семьях, знал, что Белль Морт далеко не самый жестокий Мастер. Ее сила - не боль. В линиях, не завязанных на ардер, молодым приходилось гораздо труднее. Наконец припадок кончился. Темноволосый вампир без сил лежал на полу, даже не пытаясь дышать или стонать. Ашер взглянул на мастера, и получив едва заметный кивок, подполз к нему. Обнял, взял на руки, отнес на постель. Лег рядом, прижал к себе. Приближался рассвет. В комнате, находящейся глубоко под землей, не было окон. Достаточно было задвинуть тяжелый засов на двери - и не было нужды спать в гробах. Однако Белль происходила из тех времен, когда традиции впивались в плоть и кровь в прямом смысле слова. И она, поправив кружевной пеньюар, улеглась на белоснежный атлас и задвинула крышку. Жан-Клод, убедившись, что они остались одни, уткнулся лицом в грудь Ашера и заплакал. Тот гладил его спину, плечи, целовал и даже не пробовал врать, что все будет хорошо. Потому что знал, что хорошо - сейчас. А что будет дальше, про то полугодовалому вампиру лучше пока не знать. А дальше было всякое. Были женщины. И мужчины. Была любовь, и страсть, и ярость, и боль. Были удачи и поражения, была Белль. И была она - всем. Были Ашер и Джулиана. Были огонь инквизиции и святая вода. И ужас, и стыд, и искупление чужой вины. Годы боли, годы унижений, отточившие его, как дамасский клинок. И однажды клинок ударил, добыв, наконец, для себя свободу.