Слишком.

Он сидел, запрокинув голову назад, растормоша всегда идеально уложенные волосы. Комната, некогда бывшая образцом идеального порядка, представляла собой полную помойку. Вещи, выкинутые из шкафа, бутылки, мусор, смятая постель. И он посреди всего этого. В углу, как загнанный зверь, опухший, смотрящий на все неожиданно пустыми глазами, некогда голубыми, серьезными, живыми. Мюллер смотрел в одну точку. На кровать. Там лежала темно-синяя лента, которой Наташа любила подвязывать волосы, которой, несомненно, дорожила. Наверное, больше чем самим Мюллером. Грубые пальцы с затвердевшими подушечками скользили по тонким рукам, очерчивали контуры синяков, сильно выделяющихся на нездорово-бледной, тонкой коже, пробегались по старым шрамам, полученным неизвестно когда и где. Наташа закрывала глаза, стараясь даже не дышать, не спугнуть, не отдалить от себя человека, который и так от нее слишком далеко. – Это его, да? Да... ты больше к нему не пойдешь, – шепчет в макушку, чувствуя, как ее спутанные волосы липнут к губам, но даже не пытается их убрать. – Не пойдешь же? – Ваня… Мужчина резко отстраняется, повторяет свои последние слова, но уже утвердительно, поднимается и начинает собираться. Наташа лежит, сложив руки под щекой, кусая губы, словно пытаясь заставить себя молчать, ни о чем не спрашивать, ни о чем не говорить, ничего не доказывать. Он и так далеко от нее. Слишком далеко. Сейчас намотает на шею небрежно шарф, выйдет из комнаты и пойдет к своей Ольге, жарящей у плиты его любимые котлеты, варящей борщ, улыбающейся, любящей. Приходит, словно делая одолжение, всегда молча, и никогда не позволяет к себе прикасаться первой, не позволяет произносить имя вслух. Его имя можно говорить только одними губами и то, отворачиваясь, чтобы Брагинский не видел. Иначе ударит по губам, встанет и уйдет. Он бы и сегодня ударил, но сжалился, решив, что немец достаточно побил ее. Слишком много. Лента мягкая, шелковая, но невообразимо холодная. Слишком холодная. Она всегда носила простую, но хорошо подобранную одежду, не отличающуюся высоким качеством ткани. Лента же всегда была шелковой, обязательно темно-синей, обязательно дорогой, обязательно из самого качественного шелка. Была единственной роскошью, которую позволяла себе Арловская. Всегда сдержанная, жестокая, отстраненная от общества, малообщительная, словно замороженная Наташа Арловская. Если считать, что противоположности притягиваются, то они были странной парой. Слишком странной. В чем-то одинаковые, но в чем-то безумно разные. Да и парой-то они никогда не были. Короткий звонок в дверь, завтрак с утра и сухое прощание. Просто, скрытно и без лишнего шума, привлекающего чужое внимание. Людвиг шумно выдохнул, сминая в кулаке синий шелк, уже и без его усилий смятый. Им же. Пока стягивал ей руки. – Продажная дрянь! – лента трещит, стягивая тонкие запястья. Помада алеет на щеке, создавая конкуренцию следу от лихой пощечины, отвешенной женщине несколько секунд назад. – Беги к своему Брагинскому, ну! Она молчит. Скалится, рычит, смотрит с отвращением и ненавистью, но молчит, не произнося, ни слова, выжидая момент, когда Людвиг придет в себя на несколько секунд и можно будет вырваться и сбежать, сбросив с рук, на которых остались следы, синий шелк. Наташа, сказав все, что хотела, уходила, гордо расправив плечи, вздернув подбородок, никак не ожидая всплеска ярости со стороны всегда спокойного Мюллера. Она слишком долго мучила его противоречивыми вопросами, месяцами отсутствия, пустыми разговорами, своим ненаглядным Иваном Брагинским. Слишком. Мужчина рычит от безысходности,комкая синюю ткань в руках, зажмуриваясь, проигрывая все в голове, вспоминая ее лицо. Просто оскал и ненависть. Слишком много ненависти. Когда он уходит, в постели становится как-то холодно. Слишком холодно. Наташа поднимается, привычно кутаясь в простыню, кидая взгляд на тумбочку, на которой всегда лежала лента для волос, переливаясь в свете фонарей, лучи которых пробивались даже сюда, белыми, светло-голубыми, бледно-фиолетовыми, небесными бликами. Но тумбочка пуста, а свет фонарей, слепо пробегаясь по дереву, ищет ленту, как и Арловская, медленно вспоминающая, что любимый аксессуар остался у Людвига. Мысли о внезапно взбесившемся немце незаметно, тихо, стараясь не потревожить клубок спутанных рассуждений об Иване, заполняют ее. Наташа потерла запястья, закусывая губу, аккуратно касаясь синяков кончиками холодных пальцев. Слишком обидно. Синие глаза, отражающие ночь, заблестели от слез. Столько мужчин, случайных связей. Много. Ужасно много, но ни один не может заменить, даже дать на время забыться. Наташа шире раскрыла глаза, чтобы капли воды не упали с ресниц, не сорвались на скулы, пробегая вниз по щекам, к подбородку. У него слишком много всего в комнате. Слишком забито. Шаркающие шаги и шуршание пакетов, в которые все сбрасывалось и скидывалось, нарушали звенящую тишину, начинающую давить на уши. Надо отвлечься, поработать немного, отжаться сорок раз. Нет, шестьдесят. Чтоб наверняка. А потом еще что-нибудь сделать, вымотать себя, забить мышцы усталостью, чтобы сил думать вообще не осталось. Людвиг рухнул на кровать, шаря рукой по одеялу, чтобы коснуться пальцами ленты, снова смять. Это срывы. Это все срывы и беспрерывные проблемы. Этого много. Слишком много. Дверной звонок бьет по ушам, заставляет закрыть глаза, игнорировать, не слушать, отключаться от этого чертового мира. – Мюллер! От знакомого голоса по телу бегут мурашки. «Дрянь», – думает немец, поднимаясь, слушая скрип пружин кровати под собственным весом. Она стоит перед ним в наспех наброшенной на плечи куртке, слегка растрепанная, не накрашенная, с припухшими губами. Протягивает властно руку, и он машинально опускает глаза на тонкие запястья. Синяки и красные полосы. Наташа слегка пошатнулась, когда ее грубо втащили в квартиру, вздрогнула от хлопка железной двери за спиной, но сохранила непроницаемое выражение лица. Слишком непроницаемое для равнодушия. Людвиг зашел в спальню, взял ленту и, вернувшись к Арловской, молча, протянул ей. Женщина усмехнулась, приняла любимую безделушку из рук немца, недовольно цокнув языком, разгладила шелк. Мюллер остался стоять на месте, не делая ни одного телодвижения, когда Наташа туго завязала ему лентой глаза. – Мне было обидно. Будешь отрабатывать, тупой фриц. Слова, которые должны задевать, вызывают легкую улыбку на тонких губах. Людвиг просто стоит и слегка улыбается, не пытаясь сорвать холодный шелк с лица, чувствуя, как пальцы Арловской стискивают ткань футболки, стараясь поцарапать ногтями, чтобы ему было больно уже сейчас. Слишком запутанные отношения. Слишком рано для прощения. Слишком обидчивые, чтобы прощать так просто.