Asleep

Солнце садилось за горизонт, когда в автобус заходили игроки Токийского университета сборной по волейболу. Они отыграли довольно сложный матч и — уставшие, но счастливые — покидали место сборов, с предвкушением ожидая, когда доберутся домой. Иваизуми и Оикава не были исключением. Оба вымотались — их тела дрожали от напряжения, а все эмоции вылились на площадке стадиона. И теперь Тоору по старинке хотелось завалиться в автобус, закинуть сумки на верхнюю полку и облокотиться на плечо Иваизуми, чтобы поспать. — Эй, Оикава не борзей — хватит на меня наваливаться, — ворчал Хаджиме. Тоору же, прижимаясь ближе, быстро сообщил: — Ну, Ива-чан, не будь жмотом. Ты же мне позволишь. К тому же, я тебе не помешаю больше, — нагло проговорил связующий и сделал всё по-своему: навалился на брюнета сильнее, склонил голову ему на плечо — и прикрыл глаза. Если честно, Хаджиме бубнил только из-за того, что Оикаве слишком многое себе позволяет. Но деться некуда: он знает его с детства, да и злится для проформы. На самом деле ему нравится разглядывать парня, пока тот спит. Как дрожат его ресницы, как тот размеренно дышит и причмокивает во сне, как крепче жмётся к другу. Все привычки Оикавы уже известны и заучены — он может прочувствовать его настроение в миг. Сейчас Тоору нагло пользовался добротой Иваизуми, а тот и не возражал. Автобус тронулся с места. Иваизуми покопался в спортивной сумке, достал оттуда плеер и вставил наушники в уши, включив любимый трек. Под него дремалось отлично, да и успокаивающая мелодия расслабляла. Эту песню Хаджиме любил петь — и про себя, и вполголоса. Оикава часто просил её напеть, когда парни оставались в раздевалке вдвоём или когда ночевали вместе. Они не встречались, не говорили о любви — но каждый знал, что испытывает слишком трепетные чувства. Заговорить о них — значит разрушить дружбу. Ту дружбу, которая ценится больше всего. Хаджиме боялся услышать слова признания от Тоору, а тот, наоборот, порывался всё рассказать. Но иногда и по одному лишь взгляду всё было понятно. Однако брюнет молчал, стараясь избегать подобных разговоров. Они — не дети; они играют в одной команде; они — товарищи, и их дороги должны разойтись в будущем. Кто-то женится, заведёт детей — и так будет правильно. Но Оикава сейчас брал от жизни всё, как будто жил во сне, ведь спящим прикидываться легче. И так, наверное, должно быть. Чувства копятся, но когда-нибудь он поймёт, что всё неправильно —и не нужно цепляться за друга, любить его и мучиться. Автобус приехал к университету — нужно было просыпаться. Дорога домой, последний рубеж перед долгожданным отдыхом. Хаджиме проснулся первым, вытащил наушники и начал расталкивать друга. — Оикава! Оикава, просыпайся! Т-ц, дурокава! — Последнее слово возымело эффект — и парень открыл глаза, рассеяно взглянув на товарища, а после пролепетал: — Ива-чан, мы уже приехали? Прости, прости, я задремал, — виновато начал оправдываться тот, за что получил тычок в бок. — Давай поднимайся и выходи, — снова пробурчал Иваизуми, пряча в сумку плеер, а затем встал, ожидая, когда ленивый и разомлевший товарищ соизволит выйти из транспортного средства. Оикава, подобрав сумку, получше закрепил её и потянулся. — Я так хорошо выспался! Ива-чан, ты отличная подушка. Знаешь, я не против завалиться к тебе, — пропел связующий и улыбнулся. — Вот уж нет! Мы сейчас идём по домам! Я устал видеть твоё лицо на сборах и играх. Это выматывает. — По правде Иваизуми не считал так, но чтобы отбиться от пристального внимания друга, нужно было сказать что-то такое, чтобы он возмутился. Однако тот лишь надул губы и произнёс: — Э! Ива-чан! Это жестоко! Я, наоборот, хочу проводить с тобой больше времени. После учёбы мы разъедемся и, может быть, забудем о друг друге. Поэтому давай не упускать шанс. — Заткнись! Хватит давить на больное. Ты неисправим, Оикава. Пошли уже домой, темнеет. — Иваизуми вновь ушёл от ответа, хоть и сам понимал, что Тоору прав. Не хватало ещё признаться этому болвану, что на самом деле Оикава нравится ему. Так сильно, что он боится. Боится всего. И держать рядом — и быть порознь. Тоору мечтатель — он говорит, что думает. Прямолинейный, доверчивый — и, если нарушить баланс дружбы, всё начнёт меняться. К этим изменениям Хаджиме не готов. Вот и сейчас он шёл впереди, кутаясь в спортивную олимпийку с эмблемой Токийского университета, а Тоору шёл позади, что-то рассматривая в телефоне. Или он снова писал очередное SMS своим поклонницам. — Ива-чан, — начал разговор Оикава, а брюнет напрягся: явно предчувствовал что-то такое: снова разговор по душам на тему любви. Он молчал. Просто захотел послушать то, что ему скажет друг детства. — Ива-чан, я знаю, как ты относишься к тому, что я тебе постоянно говорю. Но сейчас. Именно сейчас я хочу сказать тебе кое-что важное. — Шатен перестал клацать кнопками телефона и положил его в карман. Он был настроен на серьёзный разговор, который назревал всё это время. Он не мог больше молчать — проще выговориться. Даже если ответ будет отрицательным, он всё равно должен это сказать. Слишком сильно его переполняют эмоции. После победы на турнире хочется вкусить ещё победы, но уже на личном фронте. Он не отступится, чтобы не было слишком поздно. Они и так медлили. Время утекало — а поговорить не удавалось. Пусть по дороге домой, но хоть так, а не в пустом помещении студенческой аудитории. Здесь можно будет уйти к себе домой и запереться на замки, чтобы скрыться от переживаний, если ответ будет не тот, на который он рассчитывал. — Оикава, давай не сейчас, — попросил брюнет, до сих пор не желая выслушивать друга. Он не готов к правде, которую и так знает, но боится услышать из уст товарища. — Нет, я не могу больше молчать! Хватит убегать, постой. — Оикава догнал парня, схватил за руку и развернул лицом к себе. Тот, конечно, не ожидал такого действия — резко вырывал руку, стараясь не смотреть другу в глаза. На дорогу смотреть проще — или на небо. Лишь бы не в карамельные цвета глаза, которые затягивают в омут, — и хочется признаться тут же, что не прав. — Я думал о нас. О тебе. Я давно хотел сказать, что... — Парня оборвал голос Иваизуми — получилось грубо: — Не нужно! Я давно знаю о том, что ты мне хочешь сказать, но — увы! — давай оставим всё так, как есть. Ты — мой друг, Оикава. — Он посмотрел на товарища, а тот не смог сдержать эмоции — было видно, что он прикладывает все усилия, чтобы не разреветься. Большой уже — но так обидно. Он ещё не признался, а его отвергли и кинули во «френдзону». Но не стоило сдаваться, поэтому, пересилив себя, Оикава с улыбкой произнёс: — И всё же я отвечу. Я люблю тебя, Ива-чан. Хочу, чтобы ты слышал меня. Прости за то, что чувствую именно это. Не хочу быть просто другом, — шептал Оикава, переведя взгляд на небо, усыпанное звёздами. Темнота заволокла горизонт — солнце село. Так же, как и надежда на ответные чувства. По щекам покатились горячие слёзы. Тоору проявил слабость, а Хаджиме поступил низко, проявляя слабость в том, что боялся принять чувства всё ещё друга. — Прости. Прости меня, Оикава. Шатен хотел остановить поток нахлынувших слёз — глупо улыбался, стирал ладонями влагу с лица и не ждал брюнета. Пошёл по дороге, совершенно не обращая внимания на то, куда именно идёт; прибавил шаг; слышал, как его зовут, — но он не развернулся; смотрел под ноги и почти сорвался с места. Побежал и не заметил, что выбежал на проезжую часть. Именно тогда, когда светофор горел красным. Последним, что он слышал, был голос Иваизуми, полный боли и страха; звук резко притормозивших шин. А после появилась боль во всём теле, дальше — тёмная пелена. Тоору не понимал, что произошло, но знал, что страшное уже случилось.

***

Иваизуми сидел в больничной палате возле Оикавы — бледный, испуганный — и выглядел неживым. Как манекен. То, что произошло, на его совести. Теперь его товарищ — друг — на больничной койке. Его состояние вне опасности — но прогнозы неутешительные. Врач говорил что-то о том, что Тоору парализовало, а на его карьере и мечте стать асом по волейболу, попасть в Национальную сборную можно поставить крест. Да и вообще, будет ли тот ходить — неизвестно. Хаджиме винил себя. Он уже выплакал все слёзы — глазницы болели до такой степени, что хуже уже некуда. Оставалось ждать, пока Тоору придёт в себя, точнее — откроет глаза и осознает ту истину, что заставит его сердце сжаться. Все, кто прознал про аварию, были в шоке. Получить победу — и упустить её; поставить на кон всё — и получить удар в спину. Неистовая горечь. Сколько бы ни извинялся Иваизуми, этого будет недостаточно. Он должен был принять эту ношу. Оикава ни в чём не виноват — не заслужил такого. Если бы он не струсил тогда, а принял его чувства, то можно было избежать последствий. Но теперь время не повернуть вспять. Оикава уже две недели лежал в больничной палате и рассматривал белый, как простыни, потолок. Он уже узнал, что у него за диагноз и что он теперь не сможет нормально передвигаться. Сидячий — или лежачий — образ жизни навечно ему обеспечен. От него вскоре избавятся, как от ненужного хлама, ведь он теперь обуза для команды. Списанный и отправленный в отставку. От этого больно вдвойне. Улыбка сошла с лица. С его губ теперь не срывались смешки — с его губ вообще ничего не срывалось. Ни одного слова о себе и о своём состоянии. Он не хотел разговаривать ни с кем — он просто приспосабливался к новым жизненным обстоятельствам. На днях заходил декан, сказал, что с этого момента он сам хозяин своей судьбы. Он не собирался нянчиться с ним. Домашнее обучение — и все дела. Искалеченный травмой — и физической, и душевной, — он теперь и не знал, как к нему отнесутся друзья. Хотя... какие там могли быть друзья? Никого в палате не было. Он ждал одного человека — но тот то ли струсил, то ли просто не хотел беспокоить. День за днём проходили часы и минуты. В палате пахло лекарствами. Каждый день приходила только медсестра, меняла капельницу да помогала переодеться и сменить бельё. Врач давно уже забыл про подающего надежды юного спортсмена. Все забыли. Тот же Ханамаки или кто-то из префектур. Куроо или Тобио-чан. Просто обособился, просто дышал и смотрел в окно. Ему не подойти к нему, ибо его парализовало до пояса. Роптать на судьбу не стоило — но и надеяться на чудо было глупо. А так хотелось выйти на свежий воздух, почувствовать холод и окунуться в зимнюю сказку. Сказка случилась, когда в палату нагрянул Иваизуми Хаджиме. Он запыхался — было видно, что он спешил сюда и хотел быстрее увидеть Тоору. Он сказал, что берёт на себя заботу о нём. Но в ответ бывший спортсмен не улыбнулся. Просто печально смотрел и молчал. А после выдал такое, отчего становилось плохо, хоть слова брюнета очень грели душу: — Зачем тебе я? Калека тебе ничего хорошего не принесёт. Оставь меня здесь. Живи своей жизнью и не тащи тяжкий крест. Всё в порядке, Ива-чан. Иваизуми впервые накричал на друга и ударил его. Голова шатена взметнулась в сторону, а на скуле начал появляться красноватый след, после которого будет синяк. Вспыльчиво получилось — но брюнет не хотел уходить. Он твёрдо решил. А шатен ничего не сказал. Смирился со своей участью. Сердце — оно билось, отмеряло бег, стучало о грудную клетку. Чувства давили. Каждый день Оикава ощущал заботу со стороны брюнета. Хаджиме стал другим: слишком часто стал проявлять свои эмоции и говорить, когда друг молчал. Иваизуми хотел увидеть улыбку, ту искреннюю улыбку, что была у Тоору на лице до трагедии. Но её не было. Оикава замкнулся в себе. Его угнетала та обстановка, слишком частая опека, когда он не может жить спокойно. Эмоции скатывались вниз по накатанной чёрной пропасти. Хаджиме видел, как трудно другу. Видел его слабость, как тот ночью засыпает почти с влажными от слёз глазами, и верил в выздоровление товарища. Боль была — и она была такой едкой, что суицидальные мысли лезли в голову. Хотелось исчезнуть, просто испариться, чтобы о нём забыли и не вспоминали. Вроде хотелось сказать, как хочется снова быть обычным — таким, который поддерживал и улыбался, давал советы и врывался в жизнь, словно буря. Но этого теперь нет. Иваизуми это не нравилось — его боль просачивалась наружу. Его взгляд становился таким, будто он жалел побитую собаку. А Оикава не был животным. Он был человеком. Но потихоньку стал превращаться в пустую оболочку. «Прости меня. Не мучайся. Отпусти. Забудь. Уйди. Тебе тяжело. Ты устал. Ты должен бросить меня. Зачем я тебе? Такой разбитый... Я уже никогда не стану прежним. А ты живи. У тебя должна быть семья, любимый человек. И небо над головой должно быть синим. А не таким мрачным и не таким давящим, как это чернеющее и ватное месиво. Там, где останусь лишь я», — об этом думал бывший ас волейбольной команды. Но когда в комнату входил Иваизуми, то Тоору старался сделать вид, что всё хорошо. Брюнет не опускал руки. Наоборот, подходил к Оикаве — точнее — к инвалидному креслу, в котором находился парень — и, опускаясь, осторожно касался его холодной ладони. — Ты поправишься. Я снова говорил с врачами. Они выписали новые лекарства. Так не должно было быть, прости меня. За всё прости, знаешь... — Оикава оборвал его речь. — Не стоит тебе говорить этого, Ива-чан. Я так устал, что хочу уснуть — и не проснуться. Когда я закрываю глаза, все мои сны лишь об одном. Где нет этих проблем. Там я счастлив. — Что ты говоришь?! Я каждый день молюсь о том, чтобы твоё состояние улучшилось! Твои слова! Я уже один раз чуть не потерял тебя! Не будь таким эгоистом! — Иваизуми сглотнул тяжкий ком в горле, стараясь не выдать своих страхов. Он не сможет смириться с таким положением — но не оставит Тоору в одиночестве. Он успокоился, когда — этим вечером — Оикава попросил посмотреть их старые фотографии. Со школы, с матчей. Те, в которых было беззаботно и не так тяжело. Улыбки пестрили с фотокарточек, а в груди щемило желчью, боль стягивала сердце тугим обручем. Он не собирался обременять жизнь любимого человека такой ношей. Да и жить без мечты — жить попусту. В этой инвалидной коляске ждать помощи, обременяя всех. Включая родителей и Иваизуми. Слишком тяжело. Этой ночью он принял решение. Непоколебимое. Поэтому написал два письма. Одно — родителям. Второе — для Иваизуми, в котором значилось следующее: «Ива-чан, не пытайся разбудить меня утром, ведь я уйду. Не переживай за меня. Я хочу, чтобы ты знал, что — глубоко в сердце — я буду рад, что уйду. Я больше не хочу просыпаться: я знаю, что есть выход. Есть другой мир, про который ты не узнаешь, — но мне там будет лучше. Я не научился врать — трезво оцениваю ситуацию. Не переживай обо мне. Я люблю тебя, Ива-чан. Но моим мечтам не сбыться. Я уйду с улыбкой на губах, а ты мне споёшь. Как ты умеешь. Что ж, наверно, на этом буду заканчивать. Прощай». На тумбочке покоились два письма, стакан с водой и пачка таблеток. Там же и альбом с фотографиями. Оикава остановил коляску возле кровати, без посторонней помощи опёрся на мягкий матрац и постарался проползти вперёд, чтобы лечь. Долго рассматривал потолок, пока Иваизуми не было в квартире. Он ушёл в аптеку, за лекарствами. Значит, было ещё немного времени, чтобы всё взвесить. Было страшно — но страшнее быть обузой и причинять боль. Нужно просто исчезнуть. Уйти в свои сны — туда, где Иваизуми мог не печалиться, быть самим собой, наверняка — любить. Ведь в этой реальности признания не было — не стоило усложнять всё навязанными чувствами. Тоору был готов. Но его потряхивало, а слёзы катились из глаз. Он боялся. Но обещал уйти с улыбкой. Поэтому откинул ненужные эмоции, взглянул на дверь — и принял решение. Упаковка с таблетками опустела наполовину. Доза была превышена. Глотки из стакана были прерывистыми — но испитыми до конца. Тоору смотрел на дверь, сжимая два письма в руке, и медленно засыпал, чтобы никогда не проснуться. Он не наврал. На его губах была слабая улыбка, ибо он не мог иначе. Глупец. Он не узнал, что Иваизуми, читая письмо, плакал навзрыд и говорил одни и те же слова: — Прости меня... что не мог сказать... не мог сказать... что люблю тебя... Зачем ты ушёл от меня?! Не успел сказать тебе... — Он держал Тоору в своих объятиях и не верил в происходящее. После похорон Оикавы Иваизуми замкнулся в себе. Но не смел думать о том, чтобы последовать за любимым человеком, хотя очень хотелось. Он исполнял желание парня каждый раз, когда приходил к нему на могилу. Клал цветы и пел. Для него одного. Чтобы там, где он находился, в его другом мире, он чувствовал себя счастливым.